Роза и резеда

— Ты правда, не чувствуешь никаких запахов? Ермолов обернулся на голос Милорадовича и обнаружил его сидящим на письменном столе в одном халате на голое тело. Генерал с огромным любопытством изучал записи, которые Алексей сделал в своём дневнике накануне вечером перед тем, как они оба отошли ко сну. Ещё до начала войны странное наваждение толкнуло Ермолова к ведению дневника, но разродился он этим только теперь, когда до Парижа оставалось не так далеко, а Бонапарт уже во всю убегал от наступающих на хвост русских войск. Написать о своём недуге показалось важным, впрочем, Алексей сам никогда не считал отсутствие обоняния слабостью, напротив, в этом были определённые плюсы: он мог есть пропавшее мясо за свежее, никогда не испытывал дискомфорта в пропотевших казармах и, конечно же, не воротил нос от трупного смрада, как это делали многие из его окружения, кто прикрывал лицо платком и старался как можно скорее убраться подальше. Острый запах гари и пороха тоже не трогал его чувств, отчего Алексей и на поле боя оставался суров и невозмутим, не теряя головы от пороховых дымов. Это было важно, а всё остальное — лишняя суета. — Почти, — кратко ответил Ермолов. Казалось, будто Милорадович от этого ответа поник. Он скривил губы и нахмурил брови, после чего понюхал ворот своего халата. — Ты и одеколон мой никогда не чувствовал? — Я ничей одеколон не чувствую. — Я для тебя ничем не пахну? Вопрос показался странным. Михаил, конечно, любил задать странные, можно сказать, девичьи вопросы, касающиеся их отношений, вроде глуповатых «а ты знаешь, какой сегодня день?», но конкретно этот поставил в тупик. — Ничем не пахнешь… Впервые за очень долгое время и, в принципе, впервые за все несколько месяцев, что они были вместе, Ермолов стушевался, когда отвечал на вопрос, поскольку очень остро ощутил, что может своими словами обидеть Михаила. Расстройство Милорадовича, однако, очень быстро сменилось задумчивостью. Он взялся за подбородок и глубокомысленным взглядом посмотрел перед собой, очевидно погрузившись в собственные мысли очень глубоко. Алексею от этого даже стало не по себе, он нахмурился и подошёл и подошёл чуть ближе. — Ну есть же, хоть что-то, что ты чувствуешь? Спрошено было с надеждой. — Экстракты розы и резеды, — ответил Ермолов и не успел ничего понять, как лицо Милорадовича тут же просияло, а после, не объясняя и не говоря ничего, он соскочил со стола и подлетел к туалетному столику, который всего за пару дней их пребывания на этой квартире уже успел заставиться различными баночка и скляночками, при помощи которых Михаил хорошился по утрам. Что это и для чего, Ермолов не понимал, но наблюдал с интересом за тем, как поочерёдно Михаил наносит масло сначала из одной баночки на указательный палец, а затем — из другой. — И что это? — спросил он. — А это, Лёша, — Михаил повернулся к нему с гордым видом и провел пальцем за одним ухом, — Роза, — он провел за другим, — И резеда. Довольный совершенным действием, Милорадович приосанился и упёр руки в бока, глядя в глаза Ермолову с такой гордостью, будто бы только что лично прижал Бонапарта к ногтю. Да ещё и в буквальном смысле. Он чего-то ждал, и Ермолов, несмотря на свою проницательность, растерялся, совсем как мальчишка, даже примерно не представляя, что ему нужно сделать. Милорадович цокнул языком и тяжело вздохнул. — А теперь, Леша? А теперь пахну? Неужели, это было настолько важно для него? Чтобы Ермолов знал и чувствовал его запах. Наверное, важно, если сейчас он вел себя так и дознавался, что же именно обоняние Алексея ещё способно понимать. Странно это всё, но вместе с тем… Ермолов приблизился к Милорадовичу и наклонился к его шее, потягивая носом теплый, еле уловимый аромат розы и резеды, раскрывшийся на чужой коже совершенно по-новому. Никогда особого трепета от запаха этих экстрактов он не ощущал, но теперь что-то горячее и нежное, пылающее в самой глубине груди, толкнуло его припасть к шее Милорадовича, обхватив его могучими руками поперек тела, шумно втягивая теплый аромат. — Лёша, — засмеялся Михаил, — щекотно, Лёша, ну, хватит! Милорадович сделал так, как хотел. Экстракты розы и резеды уже не пахли розой и резедой. Они пахли им и только с ним теперь ассоциировались. Как хорошо, что только экстракты, иначе Алексей сошел бы с ума чувствовать аромат этих цветов столько времени после того, как Милорадовича не стало. Прошло уже пять лет, он вернулся с Кавказа и теперь лечился в Москве, поправляя здоровье после долгой службы, оказавшейся крайне неблагодарной, да ещё и богатой на дурные новости. Милорадович убит на Сенатской, и теперь роза и резеда навсегда должны были оставить Алексея, чтобы не бередить собою воспоминания. Так Ермолов пытался записать, но рука не поднималась оставить такие слова рядом с теми, которые он адресовал теперь потомкам, а потом… Носа коснулся тот самый запах. Роза и резеда. Не экстракты, не искусственно усиленный аромат, нет. Самый настоящий, тот самый. Наваждение, что ли или дурная шутка — пойди разбери, особенно после нескольких бессонных ночей. Возможно ли это? Черт его знает, пускай это и невозможно, но Алексей готов был поверить. — Миша! Он резко обернулся, надеясь, что увидит его сидящим на столе в одном халате и читающим его записки. Надеясь, что он будет перед ним живой. — Господь с вами, Алексей Петрович! Вздрогнувший денщик Ксенофонт едва не выронил из рук вазу, в которой красовался крупный букет из роз и резеды. Он изумлённо посмотрел на своего хозяина и, покачав головой, поставил вазу на стол. — Опять не выспались. Как приехали с этого вашего Кавказу — ни разу не спали, как православный человек, все черте как, прости Господи… Он перекрестился и махнул рукой. Но Алексей его не слушал. Он смотрел на букет широко распахнутыми глазами и дышал полной грудью, чувствуя, как благоухают цветы. И не только. Столько разных запахов разом, все разные, и ни один он не мог определить, поскольку ощутил их впервые. Кроме розы и резеды. — Ксенофонт, чем так пахнет… — Пироги пекут, Алексей Петрович… Господь! Чуете? Ай, какая радость! Вот бы и Ермолову так обрадоваться. Но сейчас он смотрел на этот букет, вдыхал его запах, и всё чудилось ему, что совсем рядом стоит Михаил. Совсем рядышком… Но это всё было таким подлым обманом, такой ложью, что Ермолов бы отдал всё, лишь бы Господь снова забрал у него обоняние. В мире без запахов жилось спокойнее.