Химера

Небо становилось таким только после заката, когда солнце еще не ушло далеко, еще сияет желтоватым отсветом из-за крыш домов, а весь восток, юг и север налились ясной, дышащей синевой. Вот там, на стыке ночи и уплывающего за горизонт дня небо становилось цвета моря – зеленоватым, прозрачным, слоистым, словно перевернутая стеклянная чаша работы искусного мастера. И полная луна в этом небесном море выглядела неуместно – как бледный, припухлый отек; как плохо пропеченная ноздреватая лепешка. Атсуши заставил себя отвести глаза и опустил голову, даже отвернулся, но ощущение недоброго взгляда, буравящего затылок, никуда не делось. Десны болезненно зудели, а суставы то и дело протягивало тягучей, выворачивающей болью. Вполне терпимо, уж точно не катастрофично, и даже если сейчас он просто пойдет домой, запрет все двери и окна, зальет в себя пару бутылок виски и ляжет в постель… До утра он протянет без эксцессов, хоть и основательно вымотается. В общем, раньше он только так и спасался в полнолуние. Поначалу даже привязывал себя к кровати, опасаясь, что луна его все-таки найдет и вывернет наизнанку. Но потом понял, что сам он – гораздо сильней древних инстинктов в своей изрядно разбавленной крови. Он может вытерпеть. Он никому никогда не причинит вреда… Вот только… когда три года назад по нелепой и почти катастрофической случайности о его проблеме стало известно остальным, оказалось, что совершенно необязательно себя истязать и запирать. И, тем более, привязывать. Оказалось, что есть способ помочь такому, как он, и его друзья, его семья – готовы. Наверное, никогда еще раньше Атсуши не было так стыдно за свою природу, как в тот день. Наверное, никогда раньше он не испытывал еще такого ужаса пополам с благодарностью… Он стоял у крыльца и курил, разглядывая загорающиеся одно за другим окна дома напротив, пока с неба не исчезли последние оттенки зелени. В этом районе не было ни яркого ночного освещения, ни агрессивной рекламы, только рассеянно сияющие в темноте фонари. Они были не в силах затмить луну, и давление бледного света ощущалось уже вполне физически: заболели глаза, на плечи будто бы навалилась несусветная тяжесть. Невыносимо хотелось вывернуться из-под этого прибивающего к земле прессинга, выбраться из ставшей тесной кожи, обернуться, почувствовать свободу и освобождение… И это означало, что время уже пришло, дальше медлить и оттягивать смысла нет. Когда он поднялся на третий этаж, дверь в нужную квартиру ждала его приоткрытой. Атсуши вошел, невольно замирая в прихожей под мягким светом – испуганный, настороженный. Пахло чем-то съедобным, острым, рот моментально наполнился слюной, но это был другой голод. Взяв себя в руки, Атсуши захлопнул входную дверь и разулся, повесил куртку на крючок. – Пришел? – крикнул из кухни Ани. – Ужинать будешь? Он стоял у плиты, что-то активно помешивая в большой сковороде. Жареная соба с креветками? Атсуши очень любил ее… – Лучше позже, – ответил он дрогнувшим голосом, жадно наблюдая, как ловкие руки орудуют длинными палочками для готовки. Ани тут же обернулся, почувствовав его состояние, окинул взглядом, цыкнул, качая головой. – Дотянул, – сказал он недовольно, обтирая руки полотенцем, выключил огонь под сковородой. – Ну пойдем, сначала дело, а потом… потом поужинаем, да? Он обнял Атсуши за плечи, и тот покорно кивнул, чувствуя, как от одного только прикосновения становится легче и свободней. В спальне их ждала уже расстеленная постель, и не требовалось никаких разговоров и прелюдий – Ани точно знал, что ему нужно. Атсуши с облегчением скинул одежду и встал на четвереньки, опуская голову, прижимаясь лбом к подушке и зажмуриваясь. Ани касался его бережно, но сильно – цепкие пальцы прошлись по спине, разминая зажатые в судороге мышцы, огладили ягодицы и раздвинули их. Атсуши едва удержал тихий стон, чувствуя, как Ани растягивает его отверстие большими пальцами, услышал тихое одобрительное хмыканье, а потом сверху по крестцу полилось прохладное. Ани смазал его быстро и экономно, зная, что лишней подготовки он не любит, да и не нужна она ему в этом состоянии. А потом тело Атсуши растянулось до предела, до судорожного всхлипа, до облившего пах горячечного жара. Следующие минуты им владело только желание кончить – от ритмичного тяжелого движения внутри, от влажных поцелуев под лопаткой, от жестких рук, удерживающих бедра. Он даже не пытался ласкать себя, просто плыл, наслаждаясь тем, что хочет чего-то кроме того, чтобы выдраться из собственной кожи. Атсуши больше не слышал нудный, словно ржавый скрип, голос зовущей его луны – он слышал лишь грохот крови в ушах, собственное сорванное дыханье и тихие звуки предельной сосредоточенности, которые издавал Ани у него за плечом. И это было прекрасно. Это было лучше всего… Ани умел держаться долго, и прошло не меньше четверти часа, прежде чем Атсуши наконец-то срезонировал с ним, ослепнув и оглохнув на какое-то время. Пришел в себя он лежа на боку, и растянувшийся рядом Ани протянул ему уже прикуренную сигарету. Атсуши благодарно промычал и затянулся, снова в полнейшем бессилии закрывая глаза. Блаженство – это состояние отсутствия боли. У него наконец-то ничего не болело, не зудело и не ныло, не дергало ежеминутно внутренности, будто насаженные на огромный рыболовный крючок. Он просто лежал и курил, а потом просто лежал, перевернувшись на спину и глядя в потолок. – Пойдем поужинаем, – сказал наконец Ани. – Голодный наверняка. Да и я жрать хочу зверски… Атсуши только улыбнулся и кивнул. Есть и правда хотелось, и сейчас это был совершенно нормальный, обычный человеческий голод. На кухне они сидели полностью обнаженные и перемазанные в сперме – жадно ели подостывшую собу прямо из сковороды, запивали тут же вынутым из холодильника пивом, и Ани как обычно что-то говорил, но Атсуши наконец-то было настолько не тревожно, что сил вслушиваться не оставалось. – В общем-то, это даже хорошо, что все так, – услышал он только под самый конец. Ани вопросительно посмотрел на него, и Атсуши кивнул, соглашаясь. И правда неплохо. Они еще покурили, а потом пошли обратно в спальню. – Какой ты тугой всегда, – заметил Ани, снова проникая в него пальцами. – Будто ничего и не было только что. – Это регенерация, – неохотно пояснил Атсуши, прогибаясь и ахая от толчка в простату. – В такие ночи все очень быстро восстанавливается. – Здорово, – вздохнул Ани почти с завистью. – Я бы… Он осекся, и Атсуши понятливо сделал вид, что ничего не услышал. Люди часто говорили, что вот бы им такие способности. Вот бы им умение влюблять в себя всех, кого зверь внутри посчитает потенциальной жертвой. Вот бы им восстанавливающийся до изначальных параметров каждый месяц организм. Вот бы им сверхчеловеческую силу и выносливость, пусть и только в полнолуние… Эти люди просто не понимали, что такое – жить с этой тварью. Жить даже не просто в одном теле, а – в одной голове. Слышать ее мерзкие жадные мысли, мучиться ее желаниями и порывами, а в худшие дни – терзать себя вопросом, а что, если твари никакой и нет? А что, если это он сам, Атсуши Сакураи, хочет этих ужасных вещей? Что, если это он – равнодушный и хладнокровно использующий других, лишь бы не пришлось испытывать боль и ужас, когда лунный свет раздирает на части саму твою суть, извращает, выворачивает наизнанку, и ты, очнувшись серым утром после полнолуния, уже не знаешь, кто ты на самом деле. Как ты изменился. На какой крошечный процент перестал быть человеком в этот раз, и сколько процентов нечеловеческого в тебе накопилось за все твои ежемесячные противостояния собственной природе… Хорошо, что возбуждение во второй раз тоже пришло быстро, в секунду выбивая из головы все мысли и переживания. Потом они снова лежали в кровати рядом и курили; как обычно обостренным в такие ночи восприятием Атсуши чувствовал, что Ани вымотался и уже почти засыпает. Пора было уходить. – Спасибо, – сказал он неловко, поднимаясь с постели. Теперь нагота стесняла, она уже была неуместной, и он быстро оделся, стараясь держаться к Ани боком. Но тот только хмыкнул, улыбаясь. – Да за что тут спасибо-то. Даже не посидели, не выпили… Приходи пораньше в следующий раз, а не когда совсем припрет. Атсуши смущенно кивнул. – Я просто… и так все время требую к себе слишком много внимания. Поэтому… – Терпишь до последнего, – закончил за него Ани. Он сел в кровати, неодобрительно глядя в упор. – Аччан, не дури. Ты же знаешь, я всегда рад тебя видеть. Атсуши снова кивнул. Разумеется, он знал – об этом ему постоянно говорили. Но знать и бесстыдно пользоваться хорошим к себе расположением – это все-таки… вещи разные. Ну и, если совсем уж честно, признаваться хотя бы даже самому себе, что ему требуется помощь, было тяжело. И вдвойне тяжелей – показывать свою уязвимость другим, пусть и любящим, пусть и самым близким людям на свете. Проклятая гордость и самомнение. Иногда Атсуши серьезно казалось, что лучше сдохнуть, привязав себя к койке и навесив замки на все двери и окна, чем попросить помощи. Конечно же, он бы не умер – от этого не умирают, только мучаются. А вот физических мучений он всеми силами позорно старался избежать. И пользовался, пользовался, пользовался чужой добротой… Остаточного удовольствия хватило еще на полтора часа, которые Атсуши провел, болтаясь по барной улочке неподалеку от следующего места назначения. Алкоголь, как и всегда в такие ночи, сгорал в организме слишком быстро и почти бесследно, так что пришлось изрядно выпить, чтобы хоть слегка почувствовать опьянение. Когда на него уже даже привычный ко всякому владелец бара начал поглядывать с изумлением, Атсуши расплатился и вышел в теперь уже совсем черную ночь. И не удержался, поднял лицо к небу. Луна тут же облила его мертвенным светом, стукнула в виски, попыталась впиться тонкой болью в основание черепа – блаженная глухота, поселившаяся в теле после секса, растворялась в этом назойливом свечении, похожем на жадное, липкое ощупывание… Атсуши замутило – насилие, вот что это было. Вот почему он всегда так отчаянно сопротивлялся. Дело было не только в том, что луна подталкивала к насилию его, по большей части он не мог принять внутреннего зверя именно потому, что ощущал это как насилие над собой. Луна заставляла его. Луна угрожала ему. Терзала его болью и ненавистью к себе. Пробиралась в самые интимные уголки его души, извращая и пачкая их так, что никакое солнце уже не поможет выжечь мерзостную грязь дотла. Вынуждала бояться света, тепла, радости, любви, даже простого дружеского участия – ведь Атсуши чувствовал, что испачкан, извращен в самой своей сути, изначально. Знал, что на солнце просто потеряется и перестанет существовать. И за этот страх потери себя он ненавидел луну еще больше. Эта дверь была заперта, но у Атсуши имелись запасные ключи от всех дверей, перешагнуть порог которых его пригласили. Свет не горел ни в прихожей, ни в гостиной, ни в спальне, заглянув куда, Атсуши невольно хмыкнул, прикусывая губу – Юта спал. Спал сладко, положив ладонь под щеку, и, кажется, даже улыбался во сне, едва слышно посапывая. Почему-то от одного этого зрелища стало немного легче, и Атсуши решил, что у него еще есть время принять душ, никому не мешая своим присутствием. А после, обнаженный и еще мокрый после душа, он стоял над постелью, борясь с собой. Можно было уйти прямо сейчас. Не нарушать чужой сон. Не мешать. Не лезть настырно в чужую жизнь, в чужую постель только потому, что ему так отчаянно надо… Атсуши не мог не думать каждый раз о том, насколько это нужно – им, его добровольным жертвам. Удовольствие каждый раз выходило обоюдным, но не чувствовали ли они себя грязными, использованными, изнасилованными после этих сеансов помощи вечно проблемному другу?.. Если и чувствовали, то молчали вот уже три года. И Атсуши закрывал глаза на это удобное молчание, раз за разом приходя к ним и вынуждая… – Аччан? – пробормотал Юта, потянув носом и только потом открыв глаза. Улыбнулся, сонно щурясь. – Ой… А я забыл… сегодня, да? – Тебе бы стоило иногда поднимать голову и смотреть на небо, – усмехнулся Атсуши, испытывая острый приступ неловкости. Прозвучало грубовато, но Юта как всегда пропустил это мимо ушей – он не любил обижаться. – Иди сюда, что стоишь мерзнешь, – сказал он, откидывая одеяло, и Атсуши с облегчением нырнул в нагретую постель, в раскрытые объятия. Притерся к гладкому горячему телу и сразу же поцеловал в улыбающиеся губы. Вкус у Юты всегда был свежим, солоноватым, все равно что морской виноград есть – и жажду утоляет, и тонизирует. Впрочем, когда Атсуши сказал ему об этом пару лет назад, Юта так искренне расхохотался, что потом долго не мог успокоиться. Так что свои гастрономические ассоциации лучше было держать при себе, это ведь только Юта необидчивый, а кто-то мог бы посчитать такое сравнение унизительным. Наверное, целоваться с Ютой ему нравилось больше всего – тот превращал это занятие в азартную игру, где Атсуши требовалось поймать юркий язык и наконец-то вынудить его перестать хихикать, выдохнуть горячо, застонать от желания… Каждый раз, целуя его, Атсуши будто что-то заново себе доказывал, убеждал себя, что он может доставлять удовольствие, он может делать хорошо другим. Что он не навязывается, не заставляет. Что его можно на самом деле, не из чувства долга хотеть… В этот раз Юта сдался быстро, буквально в считанные минуты им обоим стало жарко и пришлось скинуть одеяло. А потом Атсуши слышал только протяжные стоны и двигался влажный во влажном, скользя всей поверхностью кожи по чужому телу – гладкому, ладному, небольшому, но очень сильному… – Вот это да, – сказал потом Юта, отдуваясь и все так же улыбаясь до ушей. – Что ж ты только раз в месяц приходишь, Аччан, приходи чаще! Конечно же, это была шутка, но Атсуши стало приятно и как-то по-особому тепло, как бывало только с Ютой. – Ну уж нет, – хмыкнул он, коротко взглядывая на Юту искоса. – Потом будешь всем жаловаться, что я тебя затрахал… – Не жаловаться, а хвастаться!.. А, я понял! Ты боишься, что остальные тоже захотят чаще, да? Коллективно умотаем тебя так, что на концерты уже и либидо не останется… Фанатки не простят! Атсуши невольно рассмеялся, легонько шлепнул его ладонью по животу, и тот издал высокий звук, дернув одновременно руками и ногами. И после этого началась их обычная возня, когда Атсуши пытался его защекотать и зацеловать в самые чувствительные места, а Юта орал, хохотал и отбивался. А потом снова сдался и сладко стонал, двигаясь навстречу и уже сам подгоняя, задавая требовательный ритм… После второго оргазма Юта заснул почти моментально, а Атсуши еще какое-то время лежал в кровати рядом, прислушиваясь к себе. Было хорошо. Спокойно. По крайней мере, пару часов он еще сможет продержаться, а там уже и рассветет… Выйдя на улицу, он снова закурил, а потом все-таки посмотрел на часы. Всего лишь половина второго. До рассвета еще далеко, а спокойствие, казавшееся таким незыблемым в постели Юты, пошло трещинами почти сразу же, как только он переступил порог погруженной в полумрак квартиры. Ночь вступила в свои права безраздельно, от луны было не спрятаться ни за норэнами баров, ни за прозрачными отгородками редких еще работающих уличных забегаловок. Атсуши с каким-то болезненным любопытством смотрел по сторонам, выискивая искаженные знакомой жаждой лица… Но нет. Здесь не было таких, как он. Наверное, он оставался одним из немногих сожителей зверя, кто может позволить себе разгуливать по улицам полнолунными ночами. Ему повезло, ему предложили помощь, и только поэтому он сейчас бредет среди ничего не подозревающих потенциальных жертв, а не валяется в углу больничной палаты, связанный, сходящий с ума от боли и бьющийся в бесплодной попытке вырваться… Ему вообще довольно много и часто везло в жизни, Атсуши осознавал это, хотя ничего не мог поделать с постоянным желанием ныть и жаловаться на свои несчастья. Если посмотреть на то, что он имеет и чем ему не приходится жертвовать… выходило, что он и вовсе счастливчик. В первый раз Атсуши повезло в шестнадцать лет. Половое созревание началось поздно, поэтому и особенность его заметили не сразу. К врачу его отвела мама: отцу было не до того, со старшим братом он в очередной раз разругался, и тот назвал его звериным выродком, а Атсуши не простил. И не прощал еще очень долго, злясь больше на свою судьбу и самого себя, чем на брата, который сто раз уже извинился за брошенное в сердцах. А тогда ему и вовсе было невыносимо. И стыдно – перед мамой и даже пожилым флегматичным доктором, который осмотрел его, взял все нужные анализы и буднично поставил диагноз: «предварительно-подростковое оборотничество четвертой степени». Тогда Атсуши испугался, но доктор сразу же пояснил, что четвертая степень – самая низшая. Это означает, что инстинкты зверя легко контролируются, а никакой специальный надзор за пациентом не нужен. – Если будут какие-то изменения, ухудшения… эксцессы… – сказал он, глядя на маму. – То приходите еще. Поставим на учет. – А лечить чем? – спросила мама дрожащим голосом. – Выпишете какие-то пилюли? Это дорого? У них не было страховки, Атсуши помнил этот вечный ужас перед болезнями и травмами, которые опустошали и без того скудный семейный бюджет, заставляли влезать в долги. Но доктор только головой покачал. – К сожалению, пока это не лечится. Генетическое заболевание. Возможно, в будущем… Когда он подрастет… но пока могу прописать только успокоительные. Ну и, если уж совсем начнет в буйство впадать, тогда госпитализация и транквилизаторы внутривенно… Но это уже за государственный счет, разумеется. Атсуши пришел в такой ужас от одной мысли, что его могут запереть в психушке, что в первое же полнолуние сбежал из дома к школьному приятелю и попросил связать и убить его, если он начнет оборачиваться. Приятель обмотал его бельевой веревкой и всю ночь сидел над ним с кухонным ножом… Можно сказать, что тогда Атсуши повезло во второй раз, может быть, самый крупный в его жизни. Потому что этим приятелем был Хисаши Имаи, который почти не боялся, но зато ему было так любопытно, что всю эту кошмарную ночь в новом качестве они провели, рассказывая друг другу страшные истории и истерически смеясь над ними. – Ты сильный, – с уважением сказал Имаи потом. – Продержался всю ночь. Совсем ни капли не перекинулся. Атсуши было стыдно в тот раз признаться, что на самом деле он почти ничего и не почувствовал. Его четвертая степень и правда была безопасной. Тогда. Все сильно изменилось после смерти отца. Он слышал, что так бывает: после смерти того, по чьей линии унаследована эта особенность – проклятье, как говорили раньше, – его часть порченной крови как бы вливается в наследника… Все это было чушью, разумеется. Скорей всего, свою роль сыграл стресс и то, что в какой-то момент Атсуши остался совсем один. С братом он по-прежнему не разговаривал, Имаи и ребята уехали учиться в Токио… У него оставалась только мать, но ее он совсем не хотел тревожить своими проблемами. А проблем каждый месяц становилось все больше. Проклятье набирало силу. Сначала его просто начали мучить ежемесячные головные боли. Он становился нервным и раздражительным, мог заплакать или огрызнуться буквально на ровном месте, а ночами… ночами приходили сны, в которых он обращался. В таких снах он не видел себя со стороны, но видел реакцию окружающих: отвращение и страх на лицах, попытки убежать или наоборот напасть, отогнать. Нападающих в этих снах он обычно легко одолевал, а вот убегающие… Им не удавалось убежать. Зверь ловил их и насиловал, заставляя кричать от боли и удовольствия, а потом... Атсуши обычно просыпался на том моменте, когда его клыки вонзались в чужую шею. Просыпался в слезах и трясясь от ужаса, думая, что убил кого-то. Эти сны были такими реалистичными… На второй месяц таких снов он пошел к врачу сам, уже один, поняв, что это не случайность, что дальше будет так же или хуже. Врач, уже другой, но настолько же флегматичный, выписал ему успокоительное. Сны ушли, но парадоксальным образом с этими таблетками он вообще перестал спать в полнолуние. А вместо снов пришло реальное желание. Утешало только одно: Атсуши не хотелось кого-то убивать и рвать на части. Но ему очень хотелось секса, иногда настолько, что в голове мутилось, и он серьезно думал над тем, чтобы выйти сейчас на улицу, найти любого, первого попавшегося человека – мужчину или женщину – и сделать все, к чему подталкивало его воспаленное желание и голодный зверь внутри. Атсуши снова повезло в том, что он был трусоват, а воображение у него всегда было хорошим. Он знал, чем закончится такая выходка: он попадет в полицию, в тюрьму, и там точно никто не будет учитывать его особенности или кормить успокоительным. Его будут держать связанным в карцере по трое суток, а все остальное время он будет считаться прокаженным, самым низшим из тюремных каст, и больше никогда не сможет стать человеком хотя бы в собственных глазах… Тогда он начал пить. С алкоголем желание переживалось проще – образы перед глазами все равно вставали самые заманчивые и жуткие, но вот сил на воплощение этих образов оставалось маловато. Почему-то выпивка не выпускала наружу скрытое, не срывала с тормозов, а наоборот будто бы помогала контролировать себя лучше. Давала возможность сконцентрироваться на фантазиях, переживать их одну за другой, как реальные события – и Атсуши пил и дрочил до изнеможения. Это помогало. Через некоторое время выпивка так прочно связалась в его мозгу с самоудовлетворением, что он мог кончить только от половины бутылки сётю, не касаясь себя… И вот это было не слишком-то удобно сейчас, столько лет спустя. Потому что привязка до сих пор работала, и уже на второй рюмке в очередном баре было невозможно не думать о том, что в шелковой постели под гладкими прохладными простынями его ждет тело, к которому можно прикоснуться. Поцеловать. Прижаться и стиснуть… Атсуши еще раз посмотрел на часы и досадливо цыкнул. С того момента, как он вышел от Юты, прошло меньше часа, а его уже колотило от нетерпения. Иногда он боялся, что оттого, что друзья поощряют его вместо того, чтобы жестко ограничивать, он начинает терять всякую связь с реальностью. Становится требовательным. Ненасытным. Думает, что берет принадлежащее по праву, а не пользуется щедрым даром… И хочет все больше и больше. Иногда – слишком много. Эта дверь тоже была заперта, но в прихожей горел маленький светильник, у порога дожидались его гостевые тапочки, а в ванной – свежий халат и полотенца. Впрочем, в спальне уже было темно, и Атсуши присел на корточки перед кроватью, разглядывая лицо спящего Хиде. Он хорошо видел в полумраке, а тень так по-особенному мягко обрисовывала давно знакомые черты, что он невольно залюбовался. Хиде был красивым. Причем, красивым везде – очень удачное сочетание фигуры, лица и пластики. Все остальное время Атсуши смотрел на него с легкой завистью, но в полнолуние мог только восхищаться и предвкушать. Он осторожно, чтобы не разбудить, развернул его из одеяла, как драгоценный подарок, не удержался и поцеловал горячую кожу, собирая языком сладкие, молочные запахи сна. Хиде глубоко вздохнул, но не проснулся, и Атсуши отпустил себя. Он целовал и вылизывал плоские соски, которые под языком тут же затвердели и стали выглядеть еще более эстетично на выпуклой мускулистой груди. Он терся лицом о мышцы пресса, ни капли лишнего жира, только красивые кубики, которые были заметны даже при полном расслаблении во сне. Целовать ноги – длинные и стройные, все так же восхитительно мускулистые – Атсуши посчитал перебором, хотя и хотелось, он просто гладил всей поверхностью ладоней бедра и сухие икры, красиво вылепленные ступни с длинными пальцами, сжимал маленькие плотные ягодицы… – Аччан… – выдохнул наконец Хиде, не открывая глаз. Атсуши не смог удержать улыбки: самое главное его везение заключалось в том, что его хотели все, кто ему нравился. Он старался не злоупотреблять этой особенностью, но в группе – среди своих, среди предложивших свою помощь – воспринимал окружающих своей принадлежностью. Своими угодьями. Своей стаей. И в те моменты, когда луна окончательно мутила разум, пользовался этим беззастенчиво… Возможно, он и правда теряет связь с реальностью, но зачем нужна реальность, если есть это упоительное ощущение сильного напряженного тела под ладонями, распирающей рот плоти, собственного требовательного возбуждения?.. – Аччан… – простонал Хиде, уже задыхаясь, приподняв голову и глядя на него с таким откровенным желанием, что Атсуши не мог ему не подчиниться. Он выпустил член Хиде изо рта, едва не кончив от одного его горячего взгляда, проводившего струйку слюны, скатившуюся из уголка губ на подбородок и шею. А потом приподнялся и сел сверху, направляя – красивый, снова красивый, ну почему он не может подобрать какое-нибудь другое слово? – член в себя. Внутри опять было туго, но он не испытывал боли – он никогда ее не испытывал в такие ночи, что бы с ним ни делали. Только бесконечное вожделение, яркие вспышки удовольствия и бескрайний океан тоски, когда тела разъединялись и наступала полная непричастность... Хиде положил ладони ему на бедра, не подгоняя и не направляя, просто гладя и легонько сжимая. И Атсуши двигался так, как ему хотелось самому, и от скольжения члена внутри, скольжения рук по коже голова шла кругом, хотелось стонать в голос, запрокидывать голову, чувствовать, как течет по груди и животу этот горячий взгляд, как он ласкает лицо и припухший рот, требовательно напряженные соски, хотелось тереться всем телом – о такое же гладкое и жесткое, выбивая электрическую судорогу из обоюдного напряжения. В какой-то момент Атсуши не выдержал и наклонился, и Хиде тут же обнял его, прижал к себе и поцеловал. Это каждый раз так сильно поражало, что почти выбивало из привычного клубка самосожалений и наслаждения. Хиде целовал его не так, как Ани или Юта, он целовал… ласково. Бережно. В его поцелуях были страсть и вожделение, но насколько же больше в них было нежности и желания сделать хорошо… И Атсуши было хорошо. Правда, после каждого оргазма в постели Хиде он плакал – от несбыточности этой случайной нежности. От острого осознания своей недостойности. От благодарности и ответной любви, пусть и сиюминутной, но такой искренней... Хиде был единственным, с кем после секса они обнимались. При том, что в обычной жизни Хиде скорей избегал тактильных контактов, но в постели с ним было так уютно, что Атсуши едва не отключился, уткнувшись носом в ключицу, нежась в крепком объятии. Правда, очень скоро голод напомнил о себе с удвоенной силой, толкая изнутри, перехватывая дыхание – Атсуши выбило из полусна рывком. Он дернулся, но Хиде держал крепко, не выпускал. – Опять? – спросил он тихо. – Под утро это происходит все чаще, – зачем-то пояснил Атсуши, будто оправдываясь. – Я… пойду лучше… – Чшшш… Хиде прижал палец к его губам, а потом притянул ближе и поцеловал снова. Он пока еще не хотел, но развел ноги сам, предлагая. Мягко улыбаясь так, будто бы в этом нет ничего особенного. У Атсуши едва хватило терпения его подготовить, а потом он вошел, и мир вокруг снова загорелся мириадами огней, и радуги вспыхивали в небесах, и раздавался ангельский звон, и Хиде выдыхал так жарко, а Атсуши старался, очень старался, чтобы ему тоже было хорошо… Конечно, это не было насилием. Ему много раз повторяли они все, что сами хотят. Сами предлагают. И они всегда кончали, даже если уставали и поначалу ничего не хотели. Атсуши был настойчив и умел сделать так, чтобы партнер в конце концов потерял голову от наслаждения… Вот именно это и пугало его самого больше всего. Этот секс был ядом, наркотиком – и не только для него, вынужденного три ночи в месяц проводить в болезненном поиске удовлетворения. Для всех. Благословение и проклятие Атсуши – умение привязывать к себе людей. Подсаживать на удовольствие, давать возможность приручить своего зверя, узнать его ласку и преданность, получить иллюзию обладания. Он изо всех сил старался, чтобы эта зависимость не перерождалась во влюбленность, хотя все его существо бунтовало против этого. Зверь хотел любви, хотел обожания, хотел зависимости. Хотел погружаться в чужие тела и пожирать чужие души… Но Атсуши не мог себе этого позволить. Даже не потому, что чужие влюбленности сделали бы взаимодействие в группе гораздо сложней, и не потому что сам бы потом терзался чувством вины за то, что портит людям жизнь… Он не хотел пользоваться своей особенностью, потому что сам был влюблен. И очень отчетливо понимал, что если его полюбят в ответ по принуждению, только из-за полнолунного дурмана, жизнь станет совсем невыносимой. Три года назад. Это случилось три года назад. Вернее… Он влюбился в Имаи гораздо раньше. Может быть, еще в школе. Может быть, сразу после нее. Тогда он еще не знал, на что способен, был уверен, что если дать зверю хоть малейшую поблажку, он тут же вырвется из узды, причинит кому-нибудь вред. Потом… довольно скоро, он понял, что зверь больше хочет совокупиться с кем-то, чем разодрать его на части. И почему-то это было еще стыдней, еще ужасней в его глазах. Имаи знал о его диагнозе с самого начала, с его шестнадцати, а больше не знал никто, и даже Имаи он не мог признаться, что в лунные ночи мечтает совсем не о дымящейся крови на своих клыках. Стыдно. Стыдно! То, что должно было бы приносить радость и удовольствие, счастье близости, наивысший эмоциональный пик, обернулось для него принуждением и погоней за сиюминутным облегчением. Весь смысл секса теперь по сути сводился только к избавлению от боли, и понимание этого заставляло Атсуши ежиться от отвращения к себе. Таким, как он, с порченой кровью, врачи не рекомендуют размножаться – есть риск наследования генетической аномалии. А сам Атсуши был уверен, что и отношения заводить ему нельзя. Ничего хорошего не выйдет. Никто не согласится на отношения без физической близости, а о какой близости может идти речь, если ты каждый месяц на несколько ночей превращаешься в похотливое животное, готовое совокупляться с кем угодно?.. Или насилие, или предательство – вот все, что ждет решившегося на любовь к оборотню. Так что он молчал. Любить молча и без надежды оказалось делом тяжелым, но он привыкал к боли, и моральной, и физической, учился ее терпеть и не подавать вида. И точно так же, как привязывал себя по ночам к постели, держал на привязи рвущиеся с языка признания, желание прикасаться. Хватало и того, что они почти постоянно были вместе, а потом начались выступления, закрутило в водоворот записей, концертов, пьянок, переездов... В какой-то момент Имаи сам предложил разыграть карту секса. – От тебя так фонит, что это нужно использовать, – сказал он серьезно, и Атсуши растерянно согласился. Тогда он согласился бы с чем угодно, если это сказал Имаи. И они начали играть на публику. Атсуши стало еще сложнее – Имаи под его руками был всегда напряженный и жесткий, а еще – равнодушный. И это почему-то ранило больше всего. Иногда Атсуши прижимался к нему так тесно, что едва удерживался от того, чтобы лизнуть шею, впиться, рвануть клыками, получить… Вместо этого он просто утыкался носом в тонкую распаренную кожу, втягивая запахи, гладя по плечам, по груди, пока Имаи продолжал играть так, будто бы ничего не замечал… И Атсуши уговаривал себя, что это нормально. Что все в порядке. Что зато у него есть вот эти отмеренные парой тактов объятия, есть запах, который он запомнил и слышал лунными ночами как наяву. Есть та тысяча мелочей влюбленного, которые он впитывает в себя даже без особого намерения, а потом мучается и наслаждается ими в одиночестве: все эти маленькие жесты, короткие взгляды, едва заметные улыбки, редкие теплые слова… Все изменилось в один день. Никто, кроме Имаи, не знал о том, что он оборотень, а тот как обычно витал где-то в своих воображаемых мирах и не вспоминал о фазах луны. Так что было делом времени, когда он придет домой к Атсуши в полнолуние, понятия не имея о той опасности, что его ждет. Нет, Атсуши, конечно же, запирал дверь и прятал ключи в шкатулку с секретом – если он обернется, то не сможет ее открыть. Но он не предполагал, что кто-то отопрет его дверь снаружи – Имаи решил, что его все еще нет дома, и решил дождаться его за пивом, чтобы обсудить какой-то невероятно важный вопрос. Зачем Атсуши дал ему запасные ключи?.. Он уже не помнил. Возможно, как раз надеясь на такой поворот событий. Зверь был хитер и изворотлив. И, в отличие от устоявшихся стереотипов, совсем не глуп. И, почуяв вошедшего в квартиру Имаи, он не стал рычать и рваться из ремней. Он заплакал – тихо, отчаянно, так, чтобы пробрало. Конечно же, Имаи услышал и вошел в спальню. Конечно же, поддался на мольбу выпустить его, ошарашенный потеками крови и ссадинами на запястьях. А когда ремни были сняты… тогда зверь кинулся. Имаи потом говорил, что действовал очень спокойно и размеренно, будто под наваждением, уверенный в том, что все идет правильно, но в момент нападения очень быстро пришел в себя, правда, ничего не успел сделать – просто застыл. Он боялся, что Атсуши перекинется и растерзает его. Но тот повалил его на постель и принялся целовать, вжимаясь всем телом. Имаи сначала не сопротивлялся, он был слишком ошеломлен произошедшим. А потом яд, выпущенный зверем, подействовал. И уже через несколько минут они целовались как одержимые, и Атсуши до сих пор ярко помнил, какое это было запредельное счастье, когда Имаи отвечал, когда он сам трогал его, жадно шарил ладонями по коже, царапал спину и подставлялся, стонал хрипло и ненасытно… Наверное, тогда Атсуши впервые был настолько счастлив. В гармонии с собой и зверем. Сдавшийся ему. Получивший то, о чем так долго мечтал сам… Зверю было мало. Они закончили раз, второй, потом у Имаи уже не было сил, и Атсуши ласкал его ртом, а потом… потом – просто трахал раз за разом, вынуждая возбуждаться и кончать. Наверное, если бы рассвет не наступил всего через три часа, он бы заездил Имаи до смерти. Но и без того причиненный ущерб был огромным. Имаи тогда отсыпался у него в постели весь день, Атсуши будил его несколько раз, чтобы скормить ему, сонному и слабо понимавшему, что происходит, очередную порцию еды. А к вечеру, предчувствуя повторение предыдущей ночи, ушел из дома, уехал куда-то к черту на рога, в безлюдный лес. И там бродил, в приступах отчаянья бросаясь на деревья, до тех пор, пока луна не побледнела на небе достаточно, чтобы стало безопасно вернуться в город. К людям. К Хисаши. Эта ночь в лесу открыла ему глаза на многое. До этого он никогда не позволял зверю выйти из-под контроля и не знал, на что тот способен. Предполагал, да. Но не знал наверняка. Не знал, что зверь удовлетворится только оргазмом – десятком оргазмов, скажем честно, но – не чужой кровью. Не знал, что боль отступает сразу же, как только его тело соединяется с другим, и дальше наступает эйфория и блаженство, недоступное ему прежде счастье единения и телесной радости. Не подозревал, что после того, как зверь получил свое хотя бы раз, терпеть становится еще трудней… К утру второй ночи он вернулся в свою квартиру вымотанный, с разбитыми в кровь о древесную кору кулаками, едва стоящий на ногах, готовый получить по заслугам за свой срыв. Имаи уже не спал. Он сидел в постели, завернувшись в одеяло, и читал недавно зачем-то купленную Атсуши «Богоматерь цветов». – Можно, возьму дочитать? – спросил он, заметив Атсуши на пороге спальни. – Я верну. Послезавтра… или на той неделе. Это было настолько не то, к чему Атсуши готовился, что он замер с приоткрытым ртом, не зная, что ответить. Но дождался только того, что Имаи заметил его ссадины, нахмурился и вылез из одеяльного кокона, голышом, как был, пошел в ванную и вернулся оттуда с влажным полотенцем и пластырями. Он попытался попросить прощения во время неловкой процедуры оттирания грязи и залепливания исчезающих на глазах царапин. Но Имаи только недоуменно посмотрел на него и тут же отвел глаза. – Ты же не сожрал меня, – сказал он так, будто это все объясняло. – Вот если б сожрал… тогда, конечно, глупо было бы просить прощения… Он хихикнул, а Атсуши почувствовал, что у него сейчас голова лопнет от абсурдности ситуации. – Я все равно… причинил тебе вред. Я тебя… – Нет, – оборвал его Имаи, словно знал, что он хочет сказать. – Ты меня просто поцеловал. Мне понравилось. И дальше… мне тоже нравилось. Он не смотрел в глаза, и Атсуши не мог понять, что это значило – Имаи вообще редко смотрел в глаза. Может быть, он смущался. Может, боялся. А, возможно, просто думал о чем-то другом, не считая произошедшее накануне хоть сколько-нибудь значимым. – Я воспользовался тем, что… я заставил тебя, я знаю. И ты знаешь. Тебе было тяжело, но я вынуждал тебя и… ты бы мог умереть, если бы рассвет не наступил так быстро. Имаи вздохнул, отворачиваясь, а потом закинул ногу на ногу, лодыжкой на колено, и ткнул себя пальцем в икру. – Смотри. – Что? – не понял Атсуши. – Тут был шрам. – Имаи наконец посмотрел ему прямо в глаза. – А теперь его нет. И еще кое-что… в общем, тоже наладилось. Ты бы меня не убил. Я регенерировал с тобой вместе. Атсуши растерялся. Он не был готов к такому повороту, и к тому, куда Имаи поведет разговор дальше, тоже был совершенно не готов. – Но тяжело, конечно, в одиночку это… Я даже не помню последние разы. Как будто отключился от перегруза. – Прости, – начал было Атсуши, но Имаи только отмахнулся. – Я подозревал, что ты не из таких оборотней, которые убивают. Просто хотел убедиться. – Так ты что, специально?.. – Ну… нет. Пришел не специально, просто забыл, какая сейчас ночь. – Он снова посмотрел Атсуши в глаза. – А развязал тебя специально. Я знал, что ты не причинишь мне вреда. – Идиот, – в сердцах выдохнул Атсуши. – А если бы ты ошибся? – Не ошибся же. – Он отвернулся, напряженно поводя плечами, а потом все-таки выдал. – Надо рассказать остальным. – Что? Зачем?.. – Они помогут. – Чем? Имаи вздохнул, внимательно разглядывая свою ладонь. – Ну, один я не справлюсь… с этим. Атсуши похолодел. – Ты хочешь… чтобы… – Тебе же нужно, – перебил его Имаи. – Что, так и будешь всю жизнь биться на привязи как какое-то животное? Это же… это никому не повредит. Даже наоборот. Всем будет хорошо. В этот момент в голове у него будто что-то взорвалось. Стало так пусто и гулко, так жутко, что Атсуши сам не осознал, как оказался в кухне – он стоял, упираясь ладонями в оконное стекло, и подставлял лицо первым рассветным лучам. В этот момент ему хотелось быть другой породы – из тех, кого солнце сжигает дотла. Но ему как обычно везло, и солнечный свет только резал привыкшие к полумраку глаза. Он ни о чем не думал, ему даже плохо не было. Он просто хотел не существовать сейчас. Весь ворох до сих пор накопленных проблем выглядел ничтожным перед этой новой и огромной – со старыми проблемами он хотя бы уже как-то умел справляться. Даже со своей чертовой особенностью – приучился, натаскал себя, выдумал сотню способов не дать зверю сорваться… А вот с этим он справиться не мог. Не умел. И когда Имаи обнял его со спины, укладывая подбородок на плечо, Атсуши заплакал – от неизбежности. От безнадежности. От страха, от отчаянья, от растерянности. От любви, о которой он больше и мечтать-то не имел права. Конечно же, они поступили так, как сказал Имаи. Атсуши еще несмело надеялся, что ребята возмутятся, откажутся… Но они согласились. Они приняли его, даже особо не удивившись, со всеми особенностями и потребностями. Со всеми рисками, которые Атсуши расписал как можно подробней. Почему они считали своей дружеской обязанностью помогать ему так – Атсуши понятия не имел. – Потому что они тебя любят, – сказал Имаи. На языке вертелось жадное, плаксивое: «А ты? Ты меня любишь?» Но он удержался. Имаи бы ответил утвердительно, совершенно не имея в виду то, что подразумевал Атсуши. И вот… его друзья, его семья – они три года делили секс в полнолунные ночи на четверых. Вернее… по большей части на троих. Потому что, если была хоть малейшая возможность перетерпеть, к Имаи он не приходил до тех пор, пока лунный дурман не рассеется. Он не хотел поить ядом того, в кого до сих пор был влюблен. Не хотел вынужденной ответной страсти. Он хотел… да, в общем, какая разница, чего он хотел? У Атсуши были два-три утра в месяц, когда он мог прийти к Имаи в дом и понадеяться, что тот захочет его сам. Иногда получалось, и тогда он был экстатически счастлив. Иногда ему удавалось перебороть себя и не прийти вовсе. Иногда… иногда он сдавался своей слабости и приходил раньше. И бесконечное наслаждение имело привкус горечи. В этот раз ему опять повезло: Хиде отправил его только ближе к четырем – когда первые утренние лучи уже заскользили по прорезавшим город насквозь улицам. У дома Хисаши он был к тому моменту, когда вовсю щебетали проснувшиеся птицы, а небо стремительно светлело – чистое и ясное. Атсуши даже поколебался, стоит ли заходить в этот раз – к утру он обычно чувствовал себя разбитым и несчастным, луна больше не толкала его вперед, не вливала в него бесконечные силы, и лихорадочное возбуждение сменялось апатией, привычно помноженной на ненависть к себе. Атсуши опять пришел врать. Вернее, привычно умалчивать о том, что нужда уже спала, что нет необходимости приносить себя в жертву. Да, Имаи не считал себя жертвой – Атсуши, если честно, понятия не имел, что тот на самом деле думает и чувствует по поводу сложившейся ситуации, и не рисковал спрашивать, потому что тот мог ответить, и этот ответ вряд ли принес бы что-то кроме боли. Имаи наверняка как-то внутри себя это все рационально объяснял. Помощь ближнему. Взаимовыгода. В конце концов он каждый раз получал удовольствие, даже если Атсуши сам уже ни на что не был способен, – это оставалось обязательным условием. Может быть, Имаи этого хватало, а об остальном он предпочитал не задумываться. Но Атсуши врал ему и пользовался сложившейся ситуацией, чтобы… Он просто хотел любить Хисаши. Как обычный человек. Представлять себе, что он не только что выбрался из постелей трех любовников подряд, а, например, пришел с работы, а Имаи ждет его дома… И дальше уже не имело особого значения, будет у них секс или нет. Достаточно было лечь в одну постель – а Имаи всегда пускал его спать в своей постели, – обняться, прижаться всем телом. Вообразить, что все просто и ни капли не дико. Заснуть вместе под утро, дышать его запахом, чувствовать его тепло, просыпаться от того, как он вертится во сне и пихается острым локтем в бок… Так иногда бывало. И такие утра Атсуши бережно хранил в памяти, стараясь не задаваться вопросом, как их помнит сам Имаи. Вряд ли так же идиллически. Дверь была открыта, Хисаши никогда не запирался в полнолуние. Знал, что он придет только под утро, но будто бы ждал всю ночь. От этого тоже каждый раз продирало чувством вины, но Атсуши не мог, правда. Ему и так было страшно, что регулярными вливаниями он что-то изменил в Имаи. Что та, самая первая ночь, когда Атсуши затрахал его до беспамятства, как-то повлияла. Эти исчезнувшие шрамы, какие-то изменения в организме, которые Имаи заметил через сутки – это пугало, лишало уверенности. Почему его не страшило то, что и Ани, и Юта, и Хиде очевидно пристрастились к нему, чем дальше, тем охотнее и больше ему позволяя? Почему возможная зависимость Имаи, который едва ли замечал его присутствие большую часть проводимого вместе времени, вызывала в душе такой протест? Наверное, дело было в том, что он все еще надеялся. Бессмысленно и глупо, совершенно нелогично надеялся на взаимность. Никак не мог вытравить эту надежду из себя. Абсурдное желание, чтобы Хисаши полюбил его такого, какой он есть. Чтобы смотрел трезво, но все равно хотел. Глупо. Наивно. Даже смешно. Имаи сидел за столом над очередной книгой, даже двумя одновременно и в задумчивости жевал чипсы под пиво. Он как обычно не заметил вторжения и поднял голову, только когда Атсуши, насмотревшись на него вдоволь, щелкнул замком, запирая дверь. – О, – сказал он рассеянно, посмотрел на часы, кинул взгляд на светлеющее окно. – Поздно ты. – Задержался, – коротко ответил Атсуши, Имаи кивнул, снова опуская голову к книге. Все шло по хорошему сценарию, когда он понимал, что Атсуши пришел не из-за нужды, но не возражал против его присутствия. Может, это будет еще одно удачное утро в его копилку. Атсуши прошел на кухню, покопался в холодильнике, заглянул под все очевидные крышки: обычно Имаи оставлял ему что-нибудь с ужина. В этот раз на плите нашлась кастрюлька тушеного с рыбой дайкона, и Атсуши включил огонь под ней, предвкушая горячую еду – под утро становилось особенно зябко, тянуло влажным ветром, а его невосприимчивость к холоду таяла вместе с бледнеющей луной. Стоять и дожидаться, пока забулькает, не хотелось, остаточное нервное напряжение толкало под руку. Так что он пошел обратно в комнату, которую Имаи использовал как гостиную и кабинет одновременно – у него была странная планировка: анфиладой три комнаты мал мала меньше и почему-то изолированная отдельная кухня. Вот в первой, самой большой, и находилась гостиная, во второй, куда Атсуши еще надеялся сегодня попасть, была спальня. А в третью он ни разу не заглядывал и не знал, что там. На прямые вопросы Имаи только отшучивался, а потом рассказал сказку про Синюю Бороду, и Атсуши отстал. Каждый имеет право на свои секреты. – Что читаешь? – спросил он. Имаи вздрогнул, снова поднимая голову и глядя с удивлением, будто уже забыл о его присутствии. – Английская книжка, – протянул он неуверенно. – Заказал, знаешь, через этот магазин на Синдзюку… У них там такой каталог классный. А сейчас вот пытаюсь читать… Нет, что-то понимаю, но ощущение… что сейчас мозг опухнет. Атсуши рассмеялся. – Отвлекись ненадолго. Поешь со мной? – Да. Там тушеный желтохвост… – Я поставил греться. Имаи вздохнул и поднялся. – Спалишь все к черту, руки-крюки… Он прошел мимо Атсуши в кухню, а тот зачем-то задержался. Подошел к столу и приподнял раскрытую на середине книгу, чтобы взглянуть на обложку. «Демонология». Ну… интересы Имаи всегда отличались разнообразием. Вторая книга оказалась толстым англо-японским словарем. Атсуши хмыкнул и пошел на кухню тоже – оттуда уже заманчиво тянуло остро-сытным запахом. – Что-нибудь интересное вычитал? – спросил Атсуши, уже через силу дожевав последний кусок. Имаи всегда готовил большими порциями, будто сразу на пятерых, так что даже при его аппетите приходилось постараться, чтобы осилить все до конца. Имаи, все еще ковыряющийся палочками в тарелке, посмотрел на него с сомнением. – Да, – сказал он, поколебавшись. – Да, знаешь… там интересно. Про то, как раньше все эти штуки. Ну, генетические аномалии… это все считалось типа дьявольскими происками. Типа, это демоны в телах людей стращают и развращают человечество… Атсуши с трудом сглотнул. Имаи вообще сильно интересовали всякие такие вещи, еще с их шестнадцатилетия, когда он обнаружил, что его одноклассник – оборотень. А уж в последние три года… Атсуши иногда было очень неловко петь со сцены те песни, что Имаи писал для него. Сам он не позволял себе настолько открываться, но Хисаши… и было совершенно непонятно, то ли он просто увлечен тем, что не имеет возможности испробовать на собственной шкуре, то ли пытается нащупать в Атсуши какую-то струну, которую можно задеть. На которой можно сыграть еще полней и отчаянней, вывернув его наизнанку перед всеми… – Вот как, – сказал Атсуши, глядя в стол. Он уже жалел о том, что спросил. – Угу, – Имаи смотрел на него, Атсуши чувствовал его взгляд кожей – он начал говорить и не собирался останавливаться. Значит, придется поддерживать разговор. – Значит, раньше меня бы посчитали демоном, – сказал Атсуши ровно. – Может быть, сожгли бы на костре? Что тогда делали с оборотнями? – Серебряная пуля, – тут же ответил Имаи. – Оборотням – серебряная пуля. Вампирам – кол в сердце… Но тебя бы сожгли. Потому что ты – не оборотень. Атсуши вздрогнул, поднимая взгляд. – Что? Почему это?.. Имаи выглядел бледным, нервным, но… торжествующим? По крайней мере – точно довольным. – Я уже давно собираю… книжки там, статьи. Все это – про оборотней. Ты спрашивал, что в маленькой комнате… ну вот. Там – это все. Хочешь – посмотри сам. Вот это было внезапно. С колотящимся сердцем Атсуши поднялся и молча ушел – в гостиную, потом в спальню. Пару секунд стоял перед всегда закрытой дверью и наконец заглянул внутрь. Если честно, выглядело это все как комнаты одержимых детективов в фильмах. Целая стена, завешанная вырезками, стикерами и какими-то фотографиями. Разноцветные нитки, натянутые между воткнутых в стену булавок. Стопки книг прямо на полу, растрепанные пухлые журналы с торчащими из них разноцветными закладками. Одно малюсенькое окно без штор и больше ничего – ни мебели, ни даже подушек. Атсуши аккуратно прикрыл за собой дверь и так же молча вернулся на кухню, сел на свое место, не зная, что сказать. Слишком неожиданно. Слишком пугающе. Хотя… это же Имаи. Он всегда немного одержим, но никогда ничего не воспринимает слишком всерьез. Ведь так?.. – Я очень много собрал самой разной информации про оборотней, – продолжил Имаи, глядя куда-то сквозь него. – Я хотел понять… как это все устроено. Почему… и как вообще это можно… ну. Нейтрализовать. Атсуши ошеломленно покачал головой. – Это не лечится. Это генетическое заболевание… – Это я знаю, – перебил его Имаи. – Я знаю, что это неизлечимо. Меня интересует, как это лечить. Атсуши не выдержал и нервно рассмеялся, закрывая лицо рукой. – Просто… раньше. В средние века, там. Это же сумерки человечества. Они только и делали, что убивали всех подряд – оборотней, ведьм, колдунов… Всех, кто им не нравился. Но ведь люди всегда такими рождались. И еще раньше. И, возможно, кто-то когда-то знал рецепт. Понимаешь? Атсуши кивнул, не поднимая глаз. Это было слишком. Он этого просто не заслуживал. – Я подумал, что… ну вдруг. Где-то на что-то наткнусь. Может быть, не вылечить, но хотя бы сделать не так… Чтобы ты не так… Атсуши перехватил его ладонь и порывисто прижал к губам. – Спасибо. Имаи замер. А потом осторожно высвободил руку. – Извини, – тут же добавил Атсуши, но тот медленно кивнул, глядя ему в глаза. – Я ничего не нашел. То есть… были всякие штуки. Я пробовал… не говорил тебе, чтобы ты не психовал лишний раз. Но ничего не сработало. Ну, то есть, я не пробовал всякие экстремальные штуки, типа скормить тебе сердце другого оборотня… Атсуши замутило. – Короче. Я не об этом. Я это все читал и понимал, что оборотни… Они же вообще не похожи на тебя. Совершенно. Там же два типа: одни обращаются и убегают в лес, а вторые обращаются и нападают на людей. – Я нападаю, – произнес Атсуши через силу. – Неа, – Имаи даже улыбнулся. – Ну, не в этом смысле. Оборотень хочет жрать. А ты… ты хочешь трахаться. И, знаешь, я много перечитал клинических случаев, и ни разу не было такого, чтобы оборотень просто хотел секса, а не трахнуть и загрызть кого-нибудь. В общем, даже таких, которые совмещали охоту с сексом, было зафиксировано очень мало за всю историю человечества, это психи просто какие-то… – Ну, значит, я псих. – Это значит, что ты не оборотень. Ты ведь ни разу не перекидывался, да? Вообще никогда? – Это не значит, что я не хотел. И… у меня есть диагноз. – Который был поставлен в шестнадцать лет. Деревенским врачом. Тогда даже современных тестов не было, все определяли на глазок. Ведет себя как-то непонятно в полнолуние – значит, оборотень, других-то вариантов нет… – Вот именно, – подхватил Атсуши, странно раздраженный и возбужденный этим отрицанием давно установленного факта. – Других вариантов нет. – А вот и есть, – заявил Имаи, улыбаясь. – Я уже давно натыкался, но все вскользь… а сейчас вот книжку почитал. Там написано про таких, как ты. Просто это редкая аномалия, а у тебя, скорей всего, она еще и искажена маленькой дозой оборотнической крови, из-за чего ты реагируешь на лунные фазы. Получилась такая… химера. Выглядит как оборотень, а ведет себя, как… – Как кто? – жадно спросил Атсуши. Ему было страшно. Он уже привык быть оборотнем, смирился с этим. А сейчас… – Кто я тогда? Имаи отодвинул от себя тарелку с недоеденным и поднялся. Поманил рукой, и Атсуши послушно последовал за ним в гостиную, к столу с оставленной там английской книгой и словарем. – Вот, – сказал Имаи, тыча пальцем в строчку. – Вот ты кто. – «Incubus-Succubus», – прочел Атсуши подрагивающим голосом. – Что это значит? – В средние века их называли демонами. Они являлись людям и соблазняли их. Устоять было совершенно невозможно… В общем, они никогда не убивали. Не принуждали. Не насиловали. Просто… были слишком привлекательными? А средневековые люди, они же считали, что любой секс – это от дьявола. Поэтому и называли их демонами, как красивых женщин звали ведьмами… Атсуши почувствовал, как кружится голова, будто бы резко упало давление, и не хватает воздуха в легких. Он сел прямо на пол, и Имаи сел рядом с ним, прижимаясь плечом к плечу. – Ты не зверь, – сказал он тихо. – Тебя просто все хотят. – Но я… – Я понимаю, – совершенно неожиданно Имаи обнял его, прижал к себе, и Атсуши замер, не смея поверить, почти не дыша, лишь бы не спугнуть. – Это химеризм. Ну или что-то такое. Это все чертово оборотничество. Слишком слабое, чтобы подтолкнуть тебя к агрессии, но достаточно заметное, чтобы мучить в полнолуние. И то, что тебе помогает секс… Это не значит, что ты нападаешь. Это просто… ты просто пытаешься справиться с тем, что есть. Но ведь ты такой и все остальное время, не только, когда… – Какой? – спросил Атсуши, замирая на его груди. – Притягательный. Тебя ведь нельзя не хотеть. В любой день, в любую ночь. В любую минуту. Атсуши медленно поднял голову, заглядывая ему в лицо. Имаи моргнул и явно сбился дыханием, но не отвел взгляд, смотрел прямо в глаза – отчаянно, почти с вызовом. – Я люблю тебя, – сказал Атсуши то, что пообещал себе не говорить никогда. Имаи сглотнул и кивнул. Несмело улыбнулся. – Я тоже. В смысле… я тоже тебя люблю. Атсуши так же медленно опустил голову ему на грудь обратно, чувствуя, как объятия становятся еще крепче. В голове было пусто, будто кто-то взорвал бомбу, и взрыв разметал все мысли, все хоть сколько-нибудь связные слова. Но счастье, которое он сейчас чувствовал, было бескрайним. И Атсуши собирался погрузиться в него с головой. А обо всех этих химерах, инкубах и суккубах он подумает потом. Как-нибудь. Если выплывет и останется жив.