Безымянная

У Козетты на тоненьком грязном запястье ровными штрихами красивые непонятные буквы и завитушка в конце. Козетта дрожащими от холода пальцами по коже скользит, ногтем обломанным контур обводит. И улыбается тихонько. Эпонина кривится, хочет крикнуть что-то про замарашку и грязнулю, но почему-то молчит. Отворачивается только. И зло слезы стирает со щек рукой. Почему внутри так болит и ноет, она не понимает. Не понимает и почему такая горечь во рту от того, что у самой Эпонины запястье пустое. Чистое, с красивой ленточкой. И пустотой, обидной и жгучей. * Когда Эпонина знакомится с Мариусом, перед глазами вспышкой мелькают уродливые синяки на ледяном запястье-веточке. Синие на белом. Прямо поверх изящного Мариус. В ней что-то ломается с громким треском. Странно, что не слышит никто (кто-то слушал разве?). Мелким крошевом забивает легкие, мешая дышать. Осколками горло изнутри раздирает. Холодом зимней стужи прижигает лопатки кривыми клеймами. Вместо крыльев легких, о которых так в детстве мечталось. Долеталась, девочка, от земли не оторвавшись ни разу. Эпонина смотрит в глаза горящие, взглядом цепляет улыбку мягкую и поправляет старый платок на голом запястье. Думает, что девочке светлой с мальчиком-солнцем будет долго и счастливо, как в сказках из детства. И петлю на собственной шее затягивает. Мариус привычным жестом потирает кожу на левом, задумавшись о своем. Каллиграфическое Козетта гладит с нежностью. Эпонине имя видеть не нужно, ей чудится, что оно у нее на обратной стороне век выжжено, на костях выбито. Вместо собственной пустоты. Имена — половинки души разделенной. У Эпонины ее и не было никогда, наверное. У нее только взгляд Мариуса мечтательный (пусть он её счастливой сделает, ну пожалуйста), светлые пряди Козетты размытым единственным светом в памяти и чистая кожа, шрамами иссеченная. * У повзрослевшей Козетты крылья чистые за узкой спиной ощутимы. Эпонине верить хочется, что она от их взмаха задыхается и шорохом перьев мягких оглушена, а фигурка тонкая не при чем совсем. Ей себе врать привычно и не больно уже почти. Ей на Козетту смотреть страшно, стыдно, горячо под ребрами гнутыми и в глазах усталых. Ей о Козетте на расстоянии руки протянутой (в мольбе) мечтать тепло, светло и желанно до одури. Ей, с запястьем пустым, мечтать можно. Ей, бездушной, касаться нельзя, смотреть нельзя, рядом быть нельзя. Реальность прилетает кнутом по спине, кожу раздирая. И Эпонина от девочки светлой отворачивается. Снова горечью мерзкой давясь и в запястье вцепляясь ногтями. * Силы заканчиваются у ограды. Огонь внутренний, никакими дождями не потушенный, последним отчаянным шипением исходится. Угли под ребрами тлеют, чернотой чужое имя вычерчивая снова и снова. Если не на запястье, то сразу по сердцу, если не чернилами, то сразу кровью и горькой золой. Пальцы к решетке кованой прикипают в судороге, взгляд намертво к силуэту светлому примерзает — не оторвать(ся). Эпонина сама у дверей дома (жизни) Козетты заканчивается. Так порог и не переступив. Не постучав даже. Шепчет сухими губами бездумно, почти неслышно (слышал бы кто, как изнутри заходится криком), будто молитву или проклятье, себя убеждая опять и опять, что Козетте с ним хорошо будет, она счастлива будет, ей Эпонина на жизни трещиной ломаной с бездной бесконечной чернильной внутри совсем не нужна, ей бы небо чистое и Мариуса ладонь теплую своею сжимать. Ей бы Эпонину ни сейчас, ни в прошлом не знать. Эпонине бы ее тоже не знать никогда. Может, пустота на запястье не жгла бы так сильно. Может, не струились бы по коже белые нитки-шрамы неровным Козетта, процарапанным осколком какой-то бутылки, а после — ногтями, через жизнь своими руками протянутым, вырезанным, добровольно, безнадежно, бессильно отчаянно. Только вот. Не судьба. Эпонина разбивается о брусчатку холодным дождем с каждым шагом прочь. Взгляд Козетты лезвием вкручивается между лопаток. Точно между крыльями драными, переломанными. Эпонина оборачивается. И собирается вновь. Пустоту заменяя (не)своим светом. Потому что Козетта ей улыбается. Светло и нежно. Крылья раскрываются за спиной.