Мистическое агентство «Мираж»

Признаться честно, Саша любил утро каждого дня, радовался пасмурному небу и пасмурным лицам на улицах, старательно подметаемых одинокими дворниками в ярко-рыжей робе. Любил рассекать ботинками с лопнувшей подошвой столичные тротуары и перебегать пешеходные переходы быстрее всех. Любил и заваливаться в школу через чёрный ход с заднего двора, скакать вверх по лестнице, не взирая на противно клеющиеся к потному лбу волнистые волосы — Саша не умел одеваться по погоде. Правда, не всегда всё случалось настолько же хорошо: сегодня он проспал, и теперь ему пришлось за десять минут до начала первого урока в спешке скидывать учебники с тетрадями в рюкзак. Полетела химия, математика, обществознание, что он сначала принял за тетрадь, пенал, литература, пачка одинаковых зелёных тетрадей с Толстым, дневник. Ему казалось, что он невероятно медленно это делал — вот-вот начнётся первый урок, а Алевтина Николаевна, статная женщина с двадцатилетним опытом преподавания математики, не заметив его лохматую макушку на четвёртой парте, разразится колкостями в его адрес. Особенно ей полюбилась фраза про шевелюру: «Волосы отрастил, а мозгов так и нет». Она настолько «прекрасна» в своëм навыке преподавания царицы наук, насколько отвратительна в общении с учениками. Саше уж точно не хотелось снова стать объектом насмешек, непременно поддерживаемых Данилом с последней парты. Вот он-то точно полная противоположность Саши — высокий, бритый налысо и не пойми откуда взявшимся рвением к математике. Время неумолимо летело, пока Раковских, одной рукой натягивая брюки, а другой силясь застегнуть капризную молнию рюкзака, матерился себе под нос. Через секунду, нелепо просовывая руки в рукава стëганой куртки, он споткнулся о мамины каблуки в проходе и постарался поставить их ближе к стене. В любом случае, Саша уже в спешке завязывал шнурки в лестничном перелете, опершись на выкрашенную тошнотно-подъездной зелëной краской трубу. Мысли в голове крутились с бешеной скоростью, отчего в голове был белый шум. Он паниковал и задыхался, как вдруг вспомнил — сменка ведь так и осталась лежать под столом. Раковских, уже не сдерживающий разочарованного крика, дëрнул за ручку входной двери и пулей влетел в свою комнату. Обнаружив виновницу его истерики, он резко схватил за резинки мешка и повернулся набегу. Миновав порог комнаты и уже ступив на ламинат коридора, Саша остановился. Спешка спешкой, но раз вернулся — нужно глянуть в зеркало. В отражении парень был весь красный и запыхавшийся, в волосах даже несфокусированным взглядом виднелись колтуны. В глазах одна ненависть к самому себе и недовольство, да такое, что даже улыбнуться не получилось. Саша скакал как бешеный по привычным улицам, то и дело натыкаясь на лужи, подворачивая почему-то только правую ногу. Господи, почему же всë так отвратительно?! Он уже не помнил, как преодолел последний пешеходный переход, дыру в заборе школы, чёрный ход и ступеньки. Зато отлично помнил, как замялся около триста шестнадцатого кабинета, прислушиваясь к звукам внутри. Ничего расслышать не получилось; сердце бешено стучало и перебивало даже мысли о том, как же ему правильнее зайти. — Извините, можно… — запыхавшись, произнес он, смотря в потолок, боковым зрением заметив, как весь класс повернулся в его сторону. — Скорее, Раковских. Мы уже пятнадцать минут как ведëм урок, — леденяще отчеканила Терехова. — Или для вас время как всегда ничего не значит? Класс пялился на бедного Сашу, Данил довольно хмыкнул с последней парты. Долгополов, извечный сосед по парте, поджал губы и отодвинулся, чтобы парень смог усесться как можно быстрее и незаметнее для остальных. Привлекать внимание никто особо не хотел. Саша молча отодвинул руку, позволяя парню увидеть содержимое тетради — они все равно ещё ничего особо не писали. Не особо-то он что-то пропустил. Пока учительница отчитывала кого-то за пропуски-неуды, Долгополов все же открыл книгу, отложенную изначально на край стола, продолжил с того места, с которого его перервали. Он незаметно читал, периодически подглядывая на доску. — Что на этот раз? — тихо шепнул он соседу по парте, не отрываясь от страницы. Учительница продолжала что-то ворчать о неосвоенной теме и не сделанном домашнем задании у большей половины класса. — Сменка, — фыркнул обиженно Раковских, старательно пытаясь привести дыхание в норму. Кого-то вызвали показывать решение номера на доске. Его вроде как задали на дом, но делать задание, конечно, Долгополов не стал. Слишком был занят у Лёши в офисе. Саша смотрел в книгу — Квашонкин отдал свою и настоятельно пригрозил, чтоб вернули её в том же состоянии. Обещал мужчине дочитать на этой неделе, делать и так нечего. Кстати, о Лёше. Парень вспомнил слова Квашонкина о новой крови и задержку оплаты аренды. Не хотелось, конечно, вписывать в это всë друга, однако тот в последнее время только и говорил о знаниях в сфере эзотерики ввиду прочитанной на даче накануне учебы книженции. Раковских ведь только рад будет поработать — по крайней мере, так казалось Саше. — Опять будешь гадать всем по руке на перемене? — усмехнулся Долгополов. — Не опять, а снова. Мне нужна практика! — Слушай, я тебе кое-что предложить хотел, — начал было школьник, закрывая книгу, как тут же бы прерван недовольной учительницей. — Вы о чем там болтаете, Долгополов? Я надеюсь, о следующей задаче? Она прожигала своим строгим взглядом с учительского стола, и всë былое спокойствие за секунду пропадало. — К-конечно, Алевтина Николаевна, — ответил Саша, чувствуя, как у него от неожиданности кровь прилила к щекам. Все вновь смотрели в их сторону. Блядь. — А б-больше не о чем говорить. — Значит, пойдёшь показывать её решение на доске. Страх забился где-то в груди, парень прочистил горло, чувствуя, как потели ладони. Выходить ему очень уж не хотелось: тревога заполоняла, когда он чувствовал на себе взгляды всех одноклассников. Словно на допросе или даже расстреле. Тем более, что никакого номера он не делал! Раковских сочувствующе поджал губы и пожелал удачи. Отвратительно. Саня, если не пытаться приукрашивать, выглядел просто жалко: в своей болотно-зелëной рубашке он сливался с блевотно-зелëной доской. Его кривая узкая спина едва выделялась на фоне грязной, всей в меловых разводах, поверхности. Долгополов молчал, и его можно было понять — Саша тоже бы не знал, что говорить, несмотря на свои относительно неплохие познания. Однако, умножая его опыт на Долгополовскую неуверенность и страх, получалась вполне логичная и не менее ужасная картина. Раковских не смог терпеть этой пытки над другом и опустил глаза в тетрадь. Какой же всë-таки отвратительный день! Алевтина Николаевна ором прогнала Долгополова обратно за парту, но он, вероятно, особо не слышал в общей какофонии крика, что именно ему сказали. Тревога накрывала с головой, спасательный круг в виде Лешиного «похуй, Саш, забей на все» не работал без личного присутствия Квашонкина. Школьник сел на место, опуская глаза в стол. Желания что-либо делать или говорить абсолютно не было. Он, конечно, понимал, на что мог нарваться, не выполняя домашнюю работу, но ор и сам факт выхода к доске всегда воспринимал очень травматично. Всё, что оставалось — помалкивать, теребя рукава в попытке закрыться от стресса. Стоило Тереховой уцокать на танкетках из класса после урока, как к их четвёртой парте тут же подскочила Маша Марьина, смущенно поглядывая на Раковских с просьбой. Такое бывало частенько: к нему подходили с просьбой погадать, в основном на любовь. — Саша, слушай, — Долгополов даже не поднял головы. Маша обращалась точно не к нему. — Можешь мне… ну, погадать на Серëжу снова? — последние слова она произнесла одними губами: боялась, что кто-то услышит. — Конечно! Давай руку! В Сашину сторону протянулась узенькая белая ладошка отличницы, и он, внимательно рассматривая полосы на ней, приходил в ужас. Кривость этих полосок, в прошлый раз говорившая о полной взаимности их чувств, трактовалась теперь исключительно кошмарно. Линия любви будто подразмылась и из цельной превратилась в еле-еле соединяющиеся между собой бороздочки в тонкой коже. Непроизвольно лицо Раковских исказилось в печальной гримасе: уголки губ низко опустились, а брови расстроенно нахмурились. — Что там? — перепуганно вскрикнула Маша. Саша испугался не меньше её. — Всë… Не очень… — сил смотреть однокласснице в глаза не было, пока Саша бормотал про упущенный шанс. Хотелось бы и подбодрить Марьину, но ничего хорошего Раковских в еë ладошке не видел, кроме долгой жизни и тоненького счастья. Маша всë поняла и, перебросив косы за спину, ушла к своей первой парте. Старшеклассник тоже расстроился, еле заметно нахмурив редкие брови. Он обожал гадать, но вот говорить горькую правду всегда было тяжело. Когда всë же Раковских смог собраться с мыслями и подготовить учебники к следующему уроку, с соседнего стула вдруг отозвался друг, до этого сидевший с опущенной головой. — Помнишь, я про офис тот рассказывал? Ну, там ещё потомок Пушкина работает, все такое. — А? — к нему провернулся Саша; глаза его засветились восторгом, губы расплылись в улыбке. — Да-да, помню! А что? — Не хочешь сегодня после уроков туда сходить? У меня там друг работает, хоть как-то повеселимся. Улыбка Раковских стала шире, а день, видимо, в несколько раз лучше. — Давай! — воскликнул он. — А ты сможешь меня познакомить, ну… с Пушкиным? — Ну, — Саша неловко пожал одним плечом, поджимая губы. — Думаю, да. Если у него там, ну, сеанса не будет. Естественно, Саша больше не мог ни о чëм думать. Литература, биология, физика — учебник оставился дома, потому парень пялился одним глазом в Долгополовский, а другим — в его книжку, что тот читал под столом. И ещë пара уроков пролетели незаметно для Раковских, что с трудом сдерживал улыбку во все тридцать два. Иногда воли не хватало и уголки губ невольно поднимались, и Саша, не сразу заметя это, прикрывал рот ладонью — вряд ли кто-то заметит, но лишние замечания ему не нужны. Слова учителей и шорох за соседними партами превращались в пустые звуки, мелодичностью своей сопровождающие его мысли. Подумать только: он снова окажется в «Мираже» и, — о боже! — познакомится с самим Пушкиным. Через пять минут после звонка с последнего урока они уже шагали с Сашей в сторону заветной пятиэтажки. Раковских шëл чуть ли не в припрыжку, держась за лямки рюкзака, пока Саша, размахивая тонкими длинными руками, что-то увлечено рассказывал. — Ну, — выдохнул Долгополов, указывая на лестницу, идущую к цоколю, — пришли! Прописными белыми буквами на синем фоне вывески было выведено «мистическое агентство Мираж», а на стене рядом — завлекающие, яркие надписи: «гадания, расклады, предсказания» и «последний потомок Пушкина расскажет, что вас ждёт!». Выглядело действительно убедительно. Школьники успели спуститься лишь на пару ступеней, как из-за двери кабинета «бухгалтерии» показался рыжий затылок; мужчина, нахмурившись, терзал в зубах сигарету, пощелкивал колесиком зажигалки. Стоило ему увидеть старшеклассников, взгляд чутка потеплел. — Что-то ты рано, — сказал он Долгополову, тут же залезая в карман кожанки за ещё одной сигаретой для парня. Он придержал дверь перед мальчишками, отдал свой парламент Саше. — Как получилось, — тихо ответили мужчине, подкуривая. Раковских смотрел немного недоумевающе, не зная, что ему ждать от незнакомца. — Это Саша, — представил его друг, чуть щурясь от выглянувшего солнца. — Помнишь, я про него рассказывал? — Ты про меня рассказывал?! — удивленно впрял Саша. Его вопрос проигнорировали. — А-а-а, — довольно протянул незнакомец, засунув свободную руку в карман кожанки и улыбаясь шире, словно в его голове всё резко встало на свои места. — Умеешь, значит, гадать по руке, да? — Ну, вроде того, я только учусь, — пожал плечами Саша, даже немного сконфузившись. Даже предсказателем его ещë в полной мере назвать было нельзя, часто что-то происходило вопреки его словам. — Ничего, немного практики и нормально. Зови меня Лёша, сработаемся, — мужчина, теперь имеющий имя, протянул руку Саше, улыбаясь в рыжий пушок редких усов. Раковских несильно сжал ладонь и с благодарностью глянул в большие голубые глаза. Слова про работу его всë же смутили. Неужели он имеет право зарабатывать на своих предсказаниях? Помещение встретило их звоном музыки ветра и теплым светом прямо из лампы под потолком. Стены были выкрашены голубой краской по подобию подъезда, но нагромождались полками с висящими бусами, платками с картами таро, пëстрым ковром с пентаклем, что абсолютно точно переманивал внимание на себя, и круглым зеркалом, окружëнным лепестками из стекла на мотив солнца. Челюсть непроизвольно отвисла до самого пола. Саша вглядывался в эти милые атрибуты магии, что он видел до этого только в книжках, и голова крутилась туда-сюда, взгляд бегал от одной шкатулочки к другой. На фоне — уже привычно — бормотал Долгополов, и настолько же привычно не различались в потоке мыслей его слова. Вряд ли обращались к Саше, в любом случае. Медленно передвигаясь впритык к стенам, увешанным разными восхищающими штуками, Саша добрался-таки до помещения, куда изначально скрылись его друг и новый знакомый. Дверь за стеной отворилась и тут же захлопнулась. Чей-то женский голос расплывался в благодарностях, вперемешку с беглыми «спасибо!» звучало имя Константин, невообразимо громкое и звонкое из уст этой женщины. Как только цокот каблуков послышался у самой лестницы, в помещение зашëл мужчина. — Это был первый и последний раз, когда ты заставил меня вырядиться в это, — хрипло сказал он. Лёха не успел ему ни черта ответить, как взгляд из-под толстых линз очков натолкнулся на растрёпанного Сашу. Тот обомлел, увидев, вероятно, самого настоящего потомка поэта в паре шагов от себя. Он был высоким настолько, что пригнулся в дверном проëме и теперь почти упирался головой в потолок. Казалось, только войдя в эту совсем не магическую каморку с рыжими стенами, нагнал таинственности. Его волосы — пускай и короче Сашиных, но всë же длинные относительно, например, короткой стрижки нового знакомого — были зализаны назад и под по-смешному помпезной люстрой светились только так. На носу болталась квадратная чëрная оправа, в которую заключены были толстенные стëкла, благодаря которым глаза колдуна казались невероятно огромными, с Сашиного-то ракурса. Ещë больше парень сконфузился, когда вдруг услышал голос, хриплый и тихий. — А ты ещë кто такой? Раковских, казалось, ещë шире открыл рот от удивления. Теперь потомок поэта смотрел в упор на него, сверху-вниз, сквозь свои огроменные стëкла своими огроменными глазами, слегка приподняв брови. Вряд ли колдуна можно было чем-то сильно удивить, только если озадачить. В любом случае, он уже почувствовал Сашину энергетику и всë о нëм знал, читал в его бегающих вытаращенных глазах, так что вопрос этот был скорее риторическим. — Это тоже Санëк, — отозвался Лëша откуда-то из угла. — По руке, говорят, гадать умеет. Выражение лица колдуна заметно изменилось. Брови добродушно опустились до нормального уровня, а тонкие губы, спрятанные в щетине и тени от носа, растянулись совсем в саркастичной усмешке. — Правда что ли? — спросил он, опустив голову в недоверии. — А ну-ка, давай-ка, — прямо перед лицом Раковских появилась мужская ладонь. Ладонь большая, а если говорить точнее — охуенно большущая, такая, которая закрыла бы всë лицо Саши целиком, вдоль и поперёк, прихватила бы даже вихры его непослушных волос. Раковских никогда таких не видел. По сравнению с этими руками ладони его отца, которые он долгое время — ну, до этого момента — считал слоновьими копытами с сосисками пальцев, выглядели просто детскими ручками. Саша смотрел в упор на линии-борозды и силился читать. Глаза бегали от одной линии к другой, он терял их из виду, путал с отпечатками, а язык будто отказывался шевелиться и выдавать хоть какие-то выводы. — Жизнь… Д-длинная, но… Нечёткая, — старшекласснику было не удобно следить за полосами одними только глазами, но в то же время позволить себе поводить по ним пальцами Саша не мог. — С-счастье… Нет почти, как будто, хотя тут… Нет, есть… Будет, то есть! Любовь… — Саша уже смотрел ближе к пальцам, однако ладонь пропала так же быстро, как и появилась. — Достаточно. Верю, хиромант, — провозгласили сверху. — А Вы п-правда потомок Пушкина? — произнес школьник, заикаясь. — А ты думаешь, мы стали бы врать? — многозначительно проговорил колдун, вновь подняв брови. Лëха кивнул. Мужчина выразительно смотрел на Сашу, но тот, судя по тому, как он хлопал ресницами в надежде на ответ и улыбался, Пушкинский сарказм не оценил. — Нет, что Вы, — замотал головой Раковских, неловко улыбаясь, — у вас тут много чего такого, что я только в книжках видел. Это так круто! — Не сомневаюсь, — фыркнул мужчина, обходя парня, а затем наконец-то вышел из комнаты. Расстроиться саркастичному потомку Пушкина Саша не успел; только завидев карты на одной из полок маленькой рыжей каморки, тут же засиял. До этого он видел их только в пособиях на стеллажах в книжных магазинах. Он часто забегал летом в книжный на своей остановке и каждый раз открывал одну и ту же книжку, ядрëно-зелëную, с красочной картинкой с пареньком в средневековом костюме. Прячась за рыжими деревянными полками где-то между канцелярией и научпопом от угрюмой консультантки, он зачитывался толкованием арканов, изучал комбинации карт в надежде, что однажды ему всë же придëтся кому-то погадать. И вот согласился Лëша, с лёгкой ухмылкой присаживаясь на стул возле письменного стола. Раковских был уверен, что это экзамен, а потому долго тасовал карты, смотря куда-то вверх, на висящую под потолком лампу, пытаясь собрать мозги в кучу и вспомнить толкования карт. Как ни крути, без постоянной практики ничего особо не запоминалось. Первое послание далось юному тарологу-хироманту достаточно легко — на картах читалась неудача в финансовом положении. Саша сомневался, мялся, кусал губу, описывал карты шëпотом и наконец решился сказать правду: Лёша в гаданиях тоже не последний человек, и поймет сразу, если он соврëт. Что удивительно, в ответ тот только удивленно поднял брови и повернулся к Саше, что сидел на полу возле разложенного ватмана и раскрытых баночек гуаши. Долгополов быстро поднял голову, будто услышал резкий звук, постарался сфокусировать взгляд, сощурившись, — так и не носил очки, а ведь слепой как крот! — но затем опустился снова к своей работе. Он вновь принялся выводить жёлтыми буквами поверх синего фона «Пушкин». Видимо, старая вывеска выцвела за лето окончательно. Второе Саша даже не успел разложить: вошёл после долгого перекура Пушкин. Прошёл на своих длиннющих ногах в поношенных кожаных ботинках и приземлился на низкий диван. Лёша радостно произнёс: — Прикинь, нагадал мне, что я потерял кошелёк! Раковских вновь тасовал большущие карты, кое-где выцветшие от старости. Надо же, раритет! — Тебя не смущает, что он одноклассник Саши и мог узнать это от него? — заметил мужчина, поправив очки на переносице. Его волосы каким-то чудом высвободились из лакового плена, и теперь у висков висели тонкими прядями-сосульками. — Я ничего не говорил, — нахмурил брови Саша, даже отрываясь от рисования очередной звëздочки. Колдун только прыснул, прикрыв глаза. Карты стали перемещаться в Сашиных руках быстрее. Картон бил по костяшкам пальцев с внутренней стороны ладони. К щекам приливала кровь, да и само тело уже перегревалось. Раковских зажмурился и, собравшись с мыслями, произнес: — Я могу и Вам п-погадать, — он с надеждой глянул на Пушкина, правда всего на секундочку. Стеснение взяло верх. Пушкин, не вставая с места, а лишь протянув ноги во всю длину, произнëс, скрестив руки на груди: — Ну давай, коль не шутишь. Саша продолжил мешать, но уже спокойнее. Колдун чувствовал его волнение, от него не удастся это скрыть — получится лишь плохое толкование расклада. Парень тихонько выдохнул и положил три карты на стол, а затем перевернул. Карты снова показывали неудачу в финансах. Раковских отодвинулся на стуле, отклонил спину назад, под пристальным взглядом ведуна и потенциального начальника молчать долго нельзя. — Вижу… — уверенней, Саша! Уверенней! — Вижу неудачу в финансах. Давно висит над Вами. — И скоро она уйдёт, эта неудача? — Пушкин потирал щетину длиннющими пальцами. — Со временем всë решится само собой, — Раковских опустил глаза в карты, силясь разглядеть что-то ещë. — Само собой ничего не решается, — заключил Пушкин. — Ладно, гадайте тут, девчонки. Спустя пару секунду цокот каблуков слышался уже в коридоре. Саша из страха не оборачивался, одним движением, очень экспрессивно собрав карты вновь в одну колоду. Лëша подорвался за колдуном и, в последний раз блеснув своей кожанкой, скрылся в проëме, а затем и в кабинете Пушкина. Чёрт! Вот же, блядь!

***

Мальчишка всё-таки решился, раскладывая карты на маленьком кофейном столике. Пытался что-то там нагадать, прочитать в картах, но давал слишком размытые предсказания — за такое особо денег не заплатят, кому как не Квашонкину должно быть это известно. Возможно, Костя слишком скептичен. Возможно, это всего лишь дело привычки — вычислять наиболее выгодные решения проблем. А проблем у них, мягко говоря, было очень много. В частности, у Пушкина, конечно. Он не привык себя жалеть, однако, объективно взглянув на его положение со стороны, понятно сразу, что ничего хорошего ему вездесущая «судьба» не сулила. Что там говорил этот парнишка? «Решение придёт само собой»? Кто-то внезапно появится в его жизни и оплатит аренду и коммуналку в придачу? Сомнительная перспектива. Денег едва ли на гречку хватало — сигареты из рациона убирать это себе же дороже, а вот перекусить можно и в буфете у офиса. Хиромант предсказал любовь и счастье, и если это всё вместе заключалось в огромной удаче, то ей лучше поскорее появиться в жизни Пушкина, пока он не начал свою острословную браваду. Ладно, ни черта бы он не начал. Жаловаться — это точно не в его духе. Пока есть сигареты, любой ужас можно перетерпеть. Жизнь обычного такого Кости Пушкина не обещала быть «счастливой», нигде об этом не было написано, знаете? Не верил он ни в одно предсказание, потому что в этом не было ни грамма логики, чтоб верить гороскопам или отпечаткам ладоней. Это всё чушь. А если и нет, то, значит, суждено было сбежать от холодов в Москву, отучиться на программиста и наскребать из мелочи на еду, потому что Квашонкин задерживал аванс. Костя учился столько лет, чтоб в итоге от безвыходности ввязаться в бесперспективную авантюру. Лёша просто заявился и начал без умолку говорить об идее открыть «мистическое» агентство, что колдовать и гадать-то уметь и не надо, «тебе и так поверят, Костян, приодеть и вылитый ведун в третьем поколении». Маг из него оказался лучше, чем специалист на рынке. Ради денег можно и поприкидываться потомком Пушкина — хотя тот был уверен, что идея была ужасной и никто в жизни не поверит в такую ересь. Однако ж, верили; верили и несли деньги, да такие, что хватило поначалу на всякие побрякушки для аутентичности их агентства. Лёша нёс с уценёнок и секондов все подряд, заверяя с таким восторгом, мол, это всё действительно имело смысл в их маленьком офисе. Оттуда же и Йорик появился — пепельница в виде черепа под прикрытием настоящих останков, — и даже шар этот магический, который стоял обычно в центре круглого стола. В общем, Квашонкин вечно старался навести свой колдунский порядок, чтоб наивные люди тащили побольше денег на их цокольный этаж. Потом Долгополов появился, а там уж и Лолаева, периодически пропадая с работы. Ей это почему-то сходило с рук. Пушкин шагал в сторону своего кабинета, чтобы поскорее избавиться от всей этой мишуры — хотелось наконец-то залезть в любимые кардиганы, стащить кожаную жилетку и выдохнуть спокойно. Желательно без шебутных растрепанных школьников, предсказывающих финансовую неудачу и ее «решение». Костя сам не понимал, отчего раздражался: то ли от наивности мальчишки, то ли от его слов. Мужчина знал, что ничего само по себе не проходит, как бы порой этого не хотелось. Не найдет он чемодан с деньгами на улице, не захочет резко общаться с окружающими чаще обычного. Очки спадали на нос, отчего пришлось поправить их указательным пальцем, закрывая дверь в кабинете. Он наедине с собой, замечательно. Привычно. В маленькой комнате Пушкина не было ничего магического, ни капли колдовства — Костя бы не выдержал этого ещё и в своем личном пространстве. Не без всякого хлама вроде ковров и книжек, само собой, но хотя бы не было черепов, рисунков на стенах и кристаллов на полках. Вздохнув, мужчина скинул жилетку на стул у письменного стола, достал из шкафа удобный, родной кардиган. Перстни отправились в ящик в столе, туда же и амулет из перьев и когтя — спасибо в очередной раз, Лёша, за твои продуктивные прогулки на блошиных рынках. За сегодня он принял двоих, ближе к вечеру придёт ещё какая-то престарелая женщина с дочерью, так что нормально расчесать залаченную голову получится не скоро. Стоило мужчине присесть, как в кабинет тут же влетел Квашонкин, хмуря брови. Начальник чем-то недоволен. — Ну, и зачем ты его гасишь? О, так вот в чём причина. Пушкин громко выдохнул, смотря вполне спокойно сквозь призму очков на друга. Неужели он правда не считал, что взять мальца на работу — отвратительная идея? — А ты хочешь возиться с школьником? — возразил мужчина, потирая отросшую щетину. — У меня вот лично желания нет. — У меня есть желание заплатить за аренду и выплатить вам зарплату. Прозвучало резко, в духе бойкого Лёхи, легко втягивающегося в спор или даже по пьяни в драку. Сейчас он был относительно здравомыслящ и трезв. Раздражение в комнате отчего-то резко сдулось, ему на смену пришло удушливое, ветреное уныние. Дела и правда плохи. — Ты и сам знаешь, что мы в полной жопе, — уже тише произнес друг, поджимая губы. — Мы же так долго не протянем. А так возьмем этого малого, поднатаскаем немного, что б пиздел поувереннее, и нормально. Тем более, Ариана скоро вернётся. Малой этот был слишком наивен и юн для мошенничества, как ни крути, но в словах Лёши был смысл. Если от мальчишки могло зависеть подвешенное финансовое состояние Кости, то пришлось бы и на это закрыть глаза. Как он по привычке уже закрывал глаза и на открытое наебывание на деньги — легкие деньги, между прочим, процентов на шестьдесят семь Пушкин был уверен, дело в его толстых линзах в очках. — И кто его натаскивать будет? — Ариана и я. Тебя трогать не будем, — Квашонкин оперся о письменный стол, подходя ближе. — Будешь и дальше наебывать у себя там в каморке. — Точно? — приподнял бровь мужчина. — Точно, Костян. Обещаю. И он согласился, сдаваясь окончательно.

***

— Чëрт! — шикнул Саша сам на себя. — Всë проебал! Злился Саша на всë подряд. На лампу эту уëбскую под потолком, на стены бежевые. На карты, выцветшие и старые, да ещë и не в полном составе, он уверен. На толкования в зелëной книжке и на угрюмую консультантку, всë выглядывавшую его между стеллажей. На своë увлечение. Но по большому счëту, злился он сам на себя. Парень уже не знал, что делать, и от этого бессилия и стыда его губы исказились в тонкую кривую линию с опущенными к подбородку уголками. Ком застрял в горле, а нос защипало. — Ты чего, Саш? — приобнял его взволнованный Долгополов левой рукой, что не была измазана в гуаши. И когда он успел подойти? — Никакой я не колдун, — шумно выдохнул Саша, опустив голову так, чтобы волосы закрывали его раскрасневшееся лицо. — Ты колдун, да ещë какой! — голос друга тоже дрожал, но скорее от страха. — Не хуже Пушкина ты колдун! Саша не верил. Он закрыл лицо своими маленькими руками, потирая глаза, стараясь спрятать, растереть, засунуть обратно появившиеся в такой неподходящий момент слëзы. А они всë катились по щекам, не обращая внимания на старания паренька. Саша часто плакал, хоть и старался этого не делать — отцовское воспитание делало своë дело. Он чувствовал себя каким-то «не таким», когда давал волю эмоциям, хоть и совсем не понимал эту тему про то, что мужчина должен быть серьëзным, должен всегда держать лицо кирпичом. Как же хотелось иногда, ничего не стесняясь, без воспоминаний о строгом взгляде отца дать волю эмоциям, как это делали, например, девчонки, частенько истеря на уроках. Но девчонки плакали из-за тройки по математике и порванных колготок, а у Саши тут, между прочим, судьба только что сломалась, разлетелась на мелкие осколочки по ламинатному полу каморки Миража, и теперь Раковских смотрел в этот пол, силой мысли стараясь собрать частички в единое целое. Стоит ли говорить, что не получалось? Руки Долгополова, едва ощутимые на плечах, уже не чувствовались, и Саша вынырнул лицом из ладоней и кудрей, последний, победный раз шмыгнув носом. Лицо, наверняка, ещë было красным, но какая разница: он быстро соберëт свои вещи и скроется, лишь бы не позориться дальше. Лëша вернулся в импровизированный кабинет только через пять минут, с нахмуренными бровями и опущенной головой. Шаркнул своей кожанкой и присел на диван, закинув ногу на ногу. Угрюмый Саша, уже накинувший стëганую куртку и державший лямки рюкзака, сидел, опустивши голову. Рядом стоял Долгополов, в нерешительности положив руку на плечо друга. — Чего грустим, молодежь? — за секунду просиял мужчина, рассматривая парней добрыми большими глазами. — Да ничего, — ответил Саша, встав со своего места и накинув рюкзак на плечи. Щëки горели от стыда уже приличное количество времени, румянец уже не грел, а холодил кожу, и парень выскочил из комнаты так быстро, как только мог. Проходя мимо открытого кабинета, где принимали клиентов, Раковских старался разглядеть, что же могло происходить внутри. Запах серы от спичек, тянувшийся из комнаты, больше был похож на запах магии, но недоступной многим. Саше теперь эта магия тоже недоступна — губы сжались в тонкую полосочку от обиды. С сожалением Раковских опустил голову, шустро шагая к огромной чёрной двери в конце коридора. Около самой двери его кто-то догнал, дернув за плечо — пришлось повернуться. — Саш, не расстраивайся! Всë прошло отлично! — смотрел на него большущими голубыми глазами сосед по парте. Саша только утвердительно кивнул головой и скрылся за дверью. Да, отлично он сегодня опозорился перед потомственным колдуном. На следующий день в школе за четвёртой партой среднего ряда первым появилось грустное лицо Раковских. Он, даже не разложив на столе свой инвентарь к уроку химии, сверлил взглядом изрисованную пятиклашками парту. Неужели мир, дававший ему последнюю надежду на свою полезность, теперь закрыт для него?! Долгополов же вошëл в класс и непривычно для всех улыбался, придерживая лямки рюкзака. Стоило ему только заметить тоскующего друга, лицо его вновь осунулось и побледнело. Эмпатичность Саши не позволяла радоваться лехиному сообщению с утра пораньше, когда сосед по парте был так неожиданно вял и подавлен. — Санëк, ты чего? Саньку-то и нечего было говорить. Неужели Долгополов не видел его вчерашнего фатального проëба? Не увидеть было нельзя, всë происходило на его глазах: упавшая карта, его нелепые предсказания и объяснения, Пушкинский презрительный взгляд и Сашина истерика. Всë было как на ладони у Долгополова, что выводил кистью «Пушкин» на ватмане. Парень переживал из-за этого, но главным образом из-за того, что больше не попадëт в Мираж. Этот самый удивительный Мираж на цокольном этаже, с тоннами яркой атрибутики, с маленькой узкой общей комнате, пропахшей кофе и благовониями. — Ладно. После школы Лëха сказал тебя привести, будет гаданию учить, — Саша положил учебник и тетрадь на парту, присаживаясь на старый, ободранный со всех сторон стул. Он знал, что друг не откажется. Раковских просиял и поднял голову, с неподдельной радостью в глазах разглядывая своего соседа по парте. Глаза бегали туда-сюда, он не скрывал улыбки, уголки губ растянулись по уже румяным щекам. — Правда? — прошептал он, чтобы никто не услышал, хотя хотелось просто визжать от радости. — Конечно! Такие колдуны, как ты, очень нужны Миражу! — Долгополов сам разулыбался, глядя на реакцию друга. Теперь каждый их день заканчивался долгими вечерами в Мираже за обучениями. Долгополов с улыбкой наблюдал за тем, как в углу комнаты Саша гадал Квашонкину, раскаладывая огромные в его руках старые карты. Они говорили в основном только о большой любви, но иногда Саша, весь побледневший и расстроенный, говорил о серьезных неудачах в финансах и проблемах личного характера. Лëша учил называть всë это «временными трудностями». Раковских, которого Лёша звал теперь исключительно Малым, кивал головой и смотрел внимательно своими большущими удивленными всему глазами, и спустя время, непривычно для всех уверенно отклонялся на спинку стула, говоря об этих самых временных трудностях. Иногда Ариана, ещё одна гадалка в Мираже, после долгих посиделок в каморке, снимая синий платок, скрывавший её длинные шикарные волосы, долго рассказывала ему о гаданиях на кофейной гуще в малюсеньких чашечках, заботливо привозимых Квашонкиным с дачи для создания уюта. Саша разглядывал чëтких и нечëтких собак, воронов, лебедей — Долгополов звал их двойками, посмеиваясь. Лишь угрюмый Пушкин на диване, уткнувшись в какую-то книжку, никогда не подавал Саше свою чашку. Лёха говорил, что он просто очень уставал. Действительно, магия изматывает: Саша знал это из своего опыта, когда каждую перемену гадал по руке своим одноклассницам. Пушкин занимался более серьезной, сильной магией, и тяжело было даже представить, как под конец дня он находил в себе силы идти домой пешком после целого дня предсказаний, снятий порч и заговоров на счастье. Лёха же, напротив, всегда был весел, с улыбкой на относительно молодом щетинистом лице встречая ребят после школы в арке ближайшего двора. Ему, казалось, ни разу не зябко было в тонкой кожанке поверх футболки в сентябрьский ощутимый морозец, когда как Саша прятал нос в бордовый шарф. Лëха звал Малым, трепал по макушке и постоянно улыбался, а если и не улыбался, то смотрел на Сашу добрыми голубыми глазами, широко раскрытыми и внимательными. Стоит признать, что глаза эти часто были будто пустыми, стеклянными и почти не двигались. Больше всего Саше запомнился аромат, исходивший от куртки нового знакомого. Тонкая искусственная кожа насквозь провоняла какофонией запахов: тут и табак, и перегар, и кофе, и мята, и какой-то дешевый парфюм. Но со временем запах приелся, и Саша, вспоминая о Лëхе, представлял его с новой книженцией на диване или в увлечëнной беседе, с улыбкой-оскалом на заросшем лице. Новый знакомый заливался громким смехом, изгибаясь в колесо, иногда даже неожиданно громко, в ответ на Сашины глупые шутки, а затем его быстрые глаза стреляли в угол комнаты, где сидел Долгополов, тщательно выполнявший домашние работы. Раковских, кстати говоря, очень скоро на них забил: какие тут могут быть домашние задания, когда твоя голова занята магией? Костя же, как его звал Лëха — что за отношение к почётному магу? — в основном молчал, неспешно листая страницы толстенной-огроменной книги или, прикрыв глаза, старался доспать суточную норму. Говорил он по обыкновению только с Лëшей, чаще всего недовольно почëсывая щетину большим и указательным пальцами. Своим серьёзным, часто даже презрительным взглядом он смирял всех, со своим огромным ростом входя в узенькую каморку. Лëхе, не смотря на долгие годы общения с колдуном, всë же было не по себе в такие моменты. Саша до ужаса стеснялся колдуна: его пугал и одновременно завораживал Пушкинский внимательный взгляд серых глаз, что из-за толстых линз казались совсем уж огромными. Говорить он с ним пытался, но всегда напарывался на полное безразличие — Пушкин продолжал копаться в своих ящичках или бегать глазами по аккуратно напечатанным строчкам в книжке, и Сашины расспросы про амулеты и обереги оставались незамеченными. — А что это за оберег? — в очередной раз спросил парень, возникнув на перекуре перед самым носом мужчины, кутаясь в красный шарф. В его руках был какой-то кулон, который он завидел в кабинете Пушкина; сам парень переминался с ноги на ногу от холода. — Подождать до окончания перекура никак? — Пушкин устало затянулся дымом, глядя вниз, и заметно нахмурился то ли от мороза, то ли от усталости. — Там, ну, — прочистил горло мальчишка, — Лёха сказал, что это элементарно и я точно знаю, что к чему. Саша смотрел на мужчину, стараясь найти ответ в его взгляде, но ответа там не было — только серо-голубые, огромные через призму линз глазищи, глядящие на крышу пятиэтажки и куда-то в сентябрьское затянутое тучами небо. — А ты не знаешь, дай угадаю, — поправил оправу на переносице Пушкин. В ответ ему мотнули отрицательно головой, поднимая огромные, блестящие в свете тусклой вывески глаза. Тогда мужчина потянулся к болтавшемуся на толстой верëвке чуду ювелирного искусства: на огромном медальоне из синего камня была высечена непонятная даже при ближайшем рассмотрении картинка. Снизу из трëх бусин разных цветов выходила синяя бахрома. Пушкин нахмурился, поворачивая ладонь с оберегом, а вместе с ними и увлечённый взгляд Саши. Похмурился ещë немного, затянулся и выпустил дым, и только потом сказал, бросив бычок на асфальт под ногами: — Защитный это оберег, от сглаза. Так и скажи, если спросит, — пробормотал колдун, когда его каблуки уже стучали по лестнице, ведущей к цоколю. — Ага, от сглаза! Спасибо! — не понятно для кого отозвался Саша, оставшийся стоять на улице. Когда Раковских всё-таки получал ответы на вопросы, он становился чуточку счастливее.

***

Пушкин понимал, что согласился на очередную сомнительную перспективу. Думал он в первую очередь о себе — самостоятельная привычка, выработанная с детства, — до школьника ему не было ни малейшего дела. Просто если товарищ майор заглянет к ним и увидит несовершеннолетнего, замешанного в мошенничестве, пиздюлей они отхватят знатно. Пушкин думал только о себе, исключительно в здоровом ключе — кто подумает о тебе, кроме тебя самого, верно? Верно. Если б не проебы Квашонкина, мужчине бы ещё хватило денег на неделю точно, включая сигареты и вполне питательные обеды-ужины в столовой неподалеку. Однако, подсчеты Кости не сработали не только в финансовом вопросе, но и в случае с новеньким. Вопреки обещанию Лёши, мальчишка лез под ноги, заглядывал в глаза и пытался выспросить всё-всё-всё о ритуалах и заряженных на успех кристаллах, расставленных по всему цоколю. Само собой, Костя понятия не имел, что это и для чего, однако парнишке знать об этом не обязательно. Лёша вообще с огромнейшим энтузиазмом взялся за растрёпанного школьника, Долгополов всё равно молча дорисовывал им новую вывеску, так что особо не мешал. Квашонкин, судя по довольным выкрикам парнишки, учил его гадать и впаривать самодельные амулеты, что мастерил всё тот же Саша. И Пушкин терпел: первый-второй-третий день, даже на четвертый умудрился раздражаться поменьше, понимая, что мальчик был не просто наивным. Он правда верил в эту магическую чепуху, разрушая все надежды Кости на зарытое глубоко внутри здравомыслие. И если Леша оставался в этом заинтересован, то вот самого Пушкина это нервировало. В эти сказки уже далеко не каждый престарелый-то человек верил. Рядом с их офисом продавали в буфете вкусные пирожки с вишней, буфетчица смотрела на Костю с кокетством — в свои-то пятьдесят семь, ей Богу, — но в надписи на вывесках перед цоколем даже она не верила. И вот к ним заявился какой-то пацан лет шестнадцати и спрашивал пречестно, исконно поэтические ли у Кости корни. Умора да и только, правда, самому Пушкину ни капли не смешно. Мужчина привычно шёл домой в одиночестве: Квашонкин остался разбираться с бумажными делами, школьники же ушли чуть раньше. Даже после нескольких лет проживания в Москве, город не стал Косте родным. Пушкину постоянно казалось, что ему здесь не рады — в метро недовольно морщили нос, косились, из киосков провожали устало взглядом, а продавщица в круглосутке за его домом с раздражением считала купюры и монеты каждый раз, как туда заглядывали поздней ночью за очередной пачкой сигарет. Если Лёша действительно возьмёт это растрепанное наивное дитё на полставки, жизнь Пушкина «увеселится» раза в три. Скоро нужно платить за аренду, а Квашонкин всё оттягивал зарплату. Придётся как-то кантоваться, жить-то где-то надо. Дым привычно заполонял лёгкие, Пушкин курил по пути нервно и быстро. Мальчишка этот был странный, кто вообще в здравом уме поверит вот в эту всю мишуру и пляску с бубном? Ладно потерянные люди, но он то куда? Мелкий такой, а уже верит в ненаучную чушь. Очаровательно. С одной стороны, мужчина уповал на Лёшу и его рассудительность, ведь взрослым и «самостоятельным» Саша не выглядел, это не Долгополов, которые вырезал и клеил амулеты и вывески у входа, это — реальное мошенничество. С другой стороны, если это могло помочь заплатить за квартиру, так почему бы и нет? Главное, что б Костю поменьше донимал в офисе. Дома его тоже особо никто не ждал, разве что кактус, поливаемый лично Константином Викторовичем раз в неделю недопитым чаем или застоялой водой, тут уж как повезло. Костя и сам как этот кактус: колючий, вредный, но долгоиграющий, несмотря на редкие поливы, напоминающие моменты удачи на распутье неверных решений. Жил и жил, ни дать ни взять. С Костей сложнее выстроить межличностные отношения, нежели с названным начальником. «Лёхой», как назвал сегодня его мальчишка. Недолго авторитет прожил, однако, хотя не особо-то это удивительно. С Квашонкиным легко найти общий язык — гораздо легче, чем с флегматичным Костей. Костя просто терпеть не мог глупых, неуверенных в себе людей. Такие приходили к нему чуть ли не каждый день, просили вернуть вторую половинку, верили в насланные на них проклятия. Таким людям не сулит жизнь ничего хорошего — такие люди были рождены идиотами. Лёха был не самым умным человеком в его окружении в студенческие годы, но именно он почему-то продолжил общение даже после выпуска, позвал работать в свою конторку. Ещё и кассетами пиратскими успевал приторговывать по началу. Предприимчивости Леши мог позавидовать каждый уважаемый и не очень бизнесмен, учитывая, что сначала к ним и вправду народ валился толпами, лишь бы на Пушкина поглядеть. Лицо кирпичом он выдерживать умел, всякие заговоры придумывал налету — вкус бомжпакета уже приелся к тому времени. Всё раньше шло с большим энтузиазмом даже у самого Кости, потому что программистом реализоваться не получилось. Родне врал о хорошей работе, а сам привыкал ко лжи. Вредные привычки не особо поощрялись, однако он как-то умудрялся избегать долгих разговоров. Лёха тоже молодец, правда, в отличии от Пушкина подсел не на пиздёж, а на извечную выпивку. Пил часто и много, недавно только диролом зажевывать начал, но краснеющее лицо и временами заплетающийся язык выдавал с потрохами. Ариана оставалась недовольна вечным перегаром в их общей каморке, поэтому часто брызгалась там своими фруктовыми духами. Спасало примерно так же, как и дирол Лёхи вперемешку с одеколоном. Пушкинская кухня желтела под лампочкой без абажура, засыпала вместе с домом, оставляя мужчину наедине со своими мыслями. Одиноко ли Пушкину? Предположительно, да, он и сам не в курсе. Вот спросили бы вы у кактуса, одинок ли он, то какой бы ответ ожидали? То-то и оно. Кактус не особо разговорчивый, при встрече поздним вечером и иголкой не махнёт. Костя привык — так хотя бы знаешь, что дома точно-точно кто-то ждал, что хотя бы одна неизменная стабильная переменная в уравнении жизни присутствовала. С колючками, однако, не поболтаешь; зажжёгся свет в холодильнике, вспыхнул голубой огонёк конфорки. Спустя несколько минут бухнул чайник на плите, на ночь можно и почаевничать после макарон с тушёнкой. Сегодня был тяжёлый день; пил алкоголь Костя, конечно же, исключительно с наличием повода, а так как усталость по будням коим не считалась, довольствовался он чаем с купленными в буфете всё теми же вишневыми пирожками. Засыпалось по обыкновению легко, мысли затихали после второй скуренной сигареты на балконе. На следующий день Пушкин выспался вдоволь — клиенты начинали ходить ближе к трем, значит, единственным портящим настроением фактором мог быть мальчишка, выискивающий в глазах мужчины ответы на свои неисчерпаемые вопросы. Школьник смотрел на Пушкина то ли испугано, то ли с восторгом — понять, что за эмоции были на лице юного хироманта мужчина смог только спустя пару дней. Это был не испуг уж точно, тогда бы к нему и на километр не подходили. Глаза у мальчишки большущие, по-собачьи заглядывающие в лицо с надеждой. От такого взгляда становилось слегка неловко, даже никто из транжиристых наивных клиентов так не смотрел, как этот малец. Ещё и кудри его эти, длинные-длинные, длиннее даже, чем у самого Кости, что удивительно. Он вообще, казалось, слишком много за это утро вспоминал о парнишке с щенячьими глазами. Неужто тот подобрал какой-то амулет на благосклонность судьбы? Нет, это навряд ли. Сигарета, подмигнув в полете последний раз огоньком, осталась лежать в луже, пока Пушкин спускался на цокольный этаж в своих разношенных ботинках. Бабье лето закончилось противно, с истерикой — гроза угрожала молниями и фырканьем грома. Ладно хоть зонтик с собой, от метро до офиса помог не промокнуть до нитки. Внутри их цоколя тоже немного сыро, следы Лёхиной обувки уходили вдоль по коридору, поворачивая в общую комнату. Костя стряхнул зонт, как тут до него донёсся крик, отпрыгивающий эхом по всему коридору. Да такой громкий, что мужчина аж поднял глаза с бетонного пола на расписные стены. Неужели школьник этот кричал? Что именно не разобрать, но что-то злостное, недовольное. Что-то в адрес Лёши, судя по имени. И даже голоса Долгополова не слышно. Впрочем, не его это ума дело; дело помощи утопающим — дело рук самих утопающих. Широкими шагами Пушкин прошёл до своего кабинета, пока не услышал такой же злой голос Квашонкина, рычащего на шкета. А вот это уже серьезно. Ноги сами несли дальше по коридору, в голове возникали разные варианты происходящего. Лёша просто так бы не стал повышать голос, уж Костя знал это. Лёха пьяно мурлыкал днем, попивая разбавленную газировку с коньяком, ворчливо бухтел по вечерам в бумажных кипах. Утром обычно отсыпался, порой ночуя в офисе. Он кричал в нескольких случаях: когда был в отчаянии без опохмела и когда пиздецки злился на кого-то, готовый запрыгнуть с кулаками на соперника. Если тот собирался драться со школьником, размером с воробья, то всё очень и очень плохо. Отчего-то стало тревожно за мальчишку, Квашонкин в состоянии опьянения мог сотворить буквально что угодно, Костя это помнил ещё со студенчества, когда разнимал друга и неугодившего ему пьянчугу у клуба. Не то что б он ходил по таким заведениям, но забирать Лёху отовсюду доводилось. Дверь в общую комнату хлопнула о стену ручкой, на пороге стоял крайне напряженный Пушкин, поджимая губы. Перед ним была картина маслом: сидящий по-турецки Долгополов, жующий сахарное печенье в углу дивана, Квашонкин рядом, держащий в ладони кружку с чем-то непонятным, и мальчишка этот, вскочивший на ноги с выкриком: «это как сплошной выебон!», а на полу красовалась новая, подсыхающая вывеска с Пушкинской фамилией. — Сань, это ж первая любовь, она у всех такая. — Да нихуя подобного! — встрепенулся мальчишка рядом с ним, красный и недовольный. Лёха выглядел едва ли злее обычного пьяного состояния. Школьник ойкнул, столкнувшись взглядом с Пушкиным в дверях. Мужчина быстро подошёл к другу, выхватил из рук кружку и отпил. Кофе с коньяком, кто бы сомневался. — Кофе захотелось. День паршиво начался, — хрипло произнёс Костя на недоумевающий взгляд Квашонкина, потихоньку отходя от стрессового состояния. Что за повод так кричать на весь цоколь? — Что за галдёж? — Он книги неправильно читает, блин, — нахмурился патлатый школьник, но обороты рядом с Костей сбавил. — Я «Мартина Идена» ещё летом читал, у нас в списке литературы на лето было! И ради чего? Ради того, что б он с собой в конце покончил?! — Это не повод называть главного героя уебаном, — усмехнулся Лёха. И Пушкина отпустило — окончательно отпустило только сейчас. Весь этот крик из-за книги; не из-за пьянства Лёши, не из-за достающего вопросами Саши, даже не из-за всего этого вместе. Не было ничего плохо, просто он слишком распереживался из-за всего. Вот дурак, кто ж переживал за старшеклассника и друга со студенческой скамьи? Такой он серьезный, вечно относящийся ко всему с таким рационализмом. А тут Саша, Малой этот с огромными, блестящими от любопытства глазами — в них ни капли рациональности, только безграничный восторг. Костя просто взял и рассмеялся над своей вечной серьезностью. Над краснеющим отчего-то Малым, над прозрачным взглядом Лёхи, даже над молчащим Долгополовым. Забавно-то как — что не понимал во взрослых в детстве, то и сам в себе превознёс до небес. Плечи расслабленно опустились, а его смех прервал эхо криков школьника. Квашонкин подхватит смех, широко улыбнувшись. Ссора сойдёт на нет — чай и кофе в кружках закончится, да вот только румянец на щеках парнишки не исчезнет. А кактус на кухонном подоконнике наконец-то расцветет в лучах заходящего рано солнца.