— Вот оно что, Ика... — от горечи усмешки горят губы.
Дурачок по ту сторону Эгейского моря прислал ей помощь и до хохота скромное письмо, обещая выручить, «если найдёт чем». Асли долго мяла несчастную бумагу, с трудом веря, что
не-человек, меньше двадцати лет назад обещавший убить её, действительно мог написать, что «беспокоится и с трудом спит без вестей с востока», когда у неё случилась беда, всего-то землетрясение, пусть и разрушительное. Некстати зажглись багровым, казалось бы, выцветшие раны — тоненькие трещинки на шее, спускающиеся рубцами на плечи и ползущие в уродливый шрам на левой лопатке, временами пощипывающий, стоит неловко прижаться или зайти в воду.
Отложив письмо, Турция стянула сарафан, с удовольствием выбросила грубый лифчик и, встав перед огромным зеркалом в любимой стамбульской квартире, долго, со смутным, тёмным удовлетворением рассматривала отметины, оставшиеся в подарок от него. Чуть похолодевшие пальцы оглаживали красивое от природы, гладкое и поджарое тело, над которым история поработала нещадно и со вкусом: Асли, подрагивая, скользила по коже, вспоминая разрезавшие её кинжалы восстаний и пули войн, прожигавшие её костры мятежей и яд безвластия. Шрамов хватало везде, пусть многие почти исчезли, но, неловко обняв себя и отгоняя мысли о чужих руках, когда-то крепко и заботливо, по-собственнически сжимавших её за пояс или грудь, она думала о другом.
Вот этот — от его войны за независимость (или, как ей всегда хотелось поправить, за зависимость от её врагов), вот тот — от балканской, а этот — от её собственной войны за жизнь. Турция помнила его среди тех, кто собирался поживиться рухнувшим телом Порты, но она-то знала: Греция пришёл не за далёкими провинциями, он пришёл за ней, чтобы и кусочка никому не осталось. Он был готов проглотить её, медленно, помаленьку, хоть каждый шаг навстречу мечте невыносимо распалял голод.
Как смешно, — так смешно, что она готова разреветься от переполняющей сердце досады, похожей на растущую в груди пустоту, упругую невесомость, от которой хрустят рёбра и лёгкие прижимаются к позвоночнику — что он оставил ей такие отметины. Бежали горячие мурашки по коже, помнящей нежность умелых пальцев, долгие поцелуи и невесомо скользящие губы, от которых на плечах и шее порой оставались ярко-красные, совсем иные метки, сладко-терпкие, а иногда укусы на спине, недурно выверенные, чтобы ей достался палящий озноб возбуждения без щепотки боли, но за которые долго просили прощения. Она ни разу не злилась: сама ведь не могла отказаться куснуть оливковую кожу вкусного-вкусного грека, и — обожала, терялась и мурлыкала в ответ глупые нежности, когда он ласкал её так.
Он когда-то сделал её счастливой, и он подарил ей столько страданий, что хватит на пол-тысячелетия вперёд. Асли верила, что взбунтовавшийся раб, что неблагодарный слуга, что предатель государя, что...
Что раздававший пустые обещания лжец и вор надежды, что бросивший жену муж должны страдать, а уж тем более, если это один и тот же мерзавец. Греция не должен быть счастлив, он должен умываться слезами, завтракать горечью, ужинать несчастьем и ночью укрываться позором, — да, этого ей хотелось. Ему должно было быть больно, как было больно, как подчас до сих пор больно ей.
Ей было больно до кровавых пятен в глазах, до беспощадных истерик и неумеренной страсти к вину, до непреодолимого желания поджечь драгоценный Стамбул вместе с Айя-Софией, лишь бы навсегда забыть о Греции. Лишь бы ничто — ни его скромная комната во дворце, слышавшая бесчисленные стоны и признания, ни бродящие вокруг кошки, которых они любили кормить мясом с султанской кухни, ни роскошный сад, за которым ему нравилось ухаживать, и где они порой оставались целыми днями, когда она лениво разваливалась на траве, а он кормил её виноградом, ни облюбованные им храмы и базар, куда он часто ходил прикупить ей фруктов, кофе или заморских духов, ничего из бесчисленной мозаики города, в котором Асли знала каждую улочку, каждый бесконечный штрих картины их общей жизни — не напоминало о нём, о её мудром и спокойном Руме, втором лёгком Порты и половинке души.
Не получилось, кто бы сомневался, и не могло получиться. Ираклис вырвал себе независимость вместе с её плотью и кровью, и сам резал себя без промедления, давясь криками, но без толку. Греция мог уйти сам, но на деле он всегда оставался рядом: с патриархом в Фанаре, с шумной Смирной и кичливыми Салониками, с тихим понтийским прибоем Трапезунда, с каждым из его и её людей, оставшихся по проведённую границу, отчего хохотали соседи. Говоря по правде, Асли перестала понимать, где и что заканчивалось: каппадокийские крестьяне, бормочущие православные молитвы по-турецки, или мусульмане Македонии, не знающие языка кроме греческого — когда-то они все принадлежали Порте, но пришло время выбирать.
Турция выбрала — выбрала быть сильной. Пусть и дорогой ценой. У них был шанс — она испугалась и отвергла его, у них была надежда — он не мог больше поверить ей, и у них ничего не осталось, кроме разваленного дома, чужих цепей и новых господ, чутких и элегантных в своих приказах. А старый дворец она всё же сожгла.
Подавив отдающую в горле дрожь, Асли оделась. Отыскала на кухне, подпрыгнув до высокой полки, запыленную пачку сигарет. Курить хотелось невыносимо, пусть она тысячу раз успеет себя проклясть, держалась-то лет пятнадцать без отвратного привкуса никотина во рту.
***
— Не болит? Честно?
— Честно.
Греция уныло затянулся сигаретой и скривился, стоило Турции отпустить его перебинтованную руку. Асли вздохнула и уселась на краешек дивана.
Подумать только, прошёл всего месяц, а она уже примчалась в разваливающиеся от тяжести тысячелетий Афины и сидела рядом с непростым соседом, в его несчастном доме с треснувшей крышей. В голове промелькнула мысль, что здесь что-то нечисто, но Греция не мог же, в самом деле, устроить второе землетрясение? Турция покосилась на сгорбившегося мужчину рядом: скользнула взглядом по тёмным волосам, падающим тяжёлыми завитушками, по затянутым туманом глазам, с веками выцветшим до миндального, по ровной коже, ставшей бронзовой от несносного солнца, по крепкой фигуре, скрытой жалкими футболкой и шортами.
Не вовремя было думать, как он ухитряется держать форму, пока она следила за напряжённым движением мускулов: Ираклис, зацепив ушибленное бедро, порывисто выдохнул и растянулся на спинке дивана, силясь не задеть больше ран. Асли поймала себя на том, что разглядывала его руки, невольно представляя их на своей талии.
Представляла, чуть прикусив губу и не заметив катящуюся по виску капельку пота, как он подошёл бы к ней сзади, приобняв одной рукой чуть выше живота, а другой приласкав спелые половинки, просипел бы что-нибудь нежное на ухо, поцеловал бы в шею, прижался бы ближе, позволив сквозь тонкую ткань ощутить горячее тело, так что она невольно заёрзала бы в ответ, залез бы ласково под сарафан, пробравшись к...
Дура, неуклюже выругалась она, стукнув коленями. Вновь захотелось курить, но она скорее проглотила бы пачку, чем Греция увидел бы её с сигаретой в зубах, а куда больше захотелось остаться одной в ванной. Подумалось, что всё пройдёт, и она не будет смотреть на него волчицей из леса, если сумеет расслабиться.
Они не виделись с семьдесят пятого, а не общались почти столетие. Турция с прискорбием признала, что соскучилась, пусть даже по спорам, но, ради Бога, не по войнам и проклятьям. Пусть ворчит и скалится на неё от чистой души, пусть ненавидит, ведь даже так — лучше безразличного «здравствуй» на встречах Альянса и звенящего неловкостью и брезгливостью молчания на разговорах правительств. Но — разве ей хватило бы одних разговоров?
Прикоснись ко мне, она взглянула с кричащей мольбой и надеждой, пока он не видел.
«Поцелуй, обними, возьми за руку, о большем и не мечтаю, только не оставляй меня разбитой вдребезги».
— И зачем? — хрипло начала Турция. — К чему было мне помогать? После всего?
Греция усмехнулся, на удивление без намёка на злость, и смахнул пепел.
— А кому ты, кроме меня, нужна? По-настоящему? Ближе-то меня, чтобы Эгейское море напополам, у тебя никого нет.
Турции показалось, что Ираклис, разведя руками, не выкинул сигарету, а задумчиво поднёс к её бьющемуся, политому кровью сердцу и с удовольствием воткнул поглубже, прожигая плоть.
— Я ненавижу тебя, — заметила она спокойным голосом, а между глазами повисли бусинки слёз. — Я ненавижу тебя много лет, и я так хочу убить тебя, что порой мне тяжело дышать от этой ненависти, порой невозможно спать, когда она преследует меня во снах и дарит бесчисленные кинжалы для твоей глотки. Я ненавижу тебя.
Её лихорадило от его безмятежного лица. Греция выглядел так, будто давно ждал её слов, и они приносили ему облегчение: разгладилось вечно хмурое и задумчивое лицо, опустились плечи, во взгляде мелькнуло сытное довольствие. Асли задыхалась от ярости и покраснела, но вдруг, опустив на мгновение веки, переменилась до неузнаваемости, и улыбнулась с теплотой, найдя то, что давно искала.
Их обоих разрывало от неодолимой жажды: вернуть утраченное единство двух берегов, двух крыльев погибшей империи, хотя бы на миг представить, что они снова — Румелия и Анатолия под короной падишаха.
— И я скучала. Честно, — без раздумий шмыгнула она.
Ираклис сглотнул и обнял её, чмокнув в полный испарин лоб.
— Я тоже. Не только по этому, — его рука поползла по её бедру. — По тебе. И если ты вздумаешь... Если вдруг с тобой что случится...
— Что случится?
— Если вдруг нам будет нужно, то мы можем встретиться?
Асли посмотрела на него возмущённо и с благодарностью — будто её смертельно оскорбили и унизили, предложив то, что ей нужно больше всего на свете, но всё же не заставив просить самой.
— Да. Можем. Если будет нужно.
***
Ей — когда снова в стране творится ужас, и голова раскалывается гнилым орехом, когда наваливаются усталость и скука от бесконечных склок — нужно.
Нужно немного ласки, нужны объятия и поцелуи, нужны слова любви. Нужно лежать с ним в тёплой постели, сплетаясь так, что нельзя различить двух тел, нужно смотреть с ним глупые сериалы, закусывая сладостями, и слушать новую музыку, причитая, что старая была куда лучше. Нужно узнать у него, какую книгу стоило бы почитать, нужно вместе залезть в душ и обмякнуть от пары часов в воде, пока они не могли оторваться друг от друга. Ей нужно чувствовать себя целой, может, чувствовать себя Портой, опирающейся на два континента с сердцем, стучащим в треугольнике Стамбула, Салоник и Измира.
Ей
нужно.
