…большая часть орков, хоть и выполняя приказы Моргота и находясь под тенью страха, лишь иногда удостаивалась его непосредственного интереса и внимания. В другое время они становились независимыми и осознавали его тиранию и свою ненависть к нему. Тогда они могли не подчиняться приказам или ввязываться в… (далее текст отсутствует) Дж. Р. Р. Толкин «Преображённые мифы»
В тот день случилось два приметных события, нарушивших обычный ход вещей в Волчьей Дыре. Во-первых, Орхуз наелся досыта. Это произошло совершенно случайно. Амгыр, как часто бывало, попытался спереть с кухни уже подчищенную, готовую к варке голяшку, но то ли вконец обнаглел, то ли сглупил — устроился в закутке под лестницей и за треском костей не заметил, как подошёл Старшой. А у Старшого настроение было поганое. В общем, настроение у Старшого поднялось, а у Амгыра опустилось — вместе со сломанной, свисающей плетью рукой. Так вот оно и вышло, что лишняя порция вечернего варева неожиданно досталась самому мелкому из орков Дыры. А ещё он, как всегда, вылизал начисто котлы, прежде чем их мыть. Орхуз как раз плавал в тёплой дрёме неожиданной и приятной сытости, когда пришёл черёд второго приметного события — в Дыру привезли голугов. Вообще, волчий корм ждали в Дыре дня через три-четыре, но, видать, кто-то пнул в Твердыне нерадивых отрядников, вот они и притащились вперёд срока. Эльфов вытряхнули во дворе. Притом именно вытряхнули — ходить им мешала шедшая через ножные кандалы общая цепь. Ещё одна сковывала руки. Предосторожность была нелишней — голуги по дороге наверняка бы попытались сбежать, дай им хоть малейшую возможность, но как натопыришь лапы, ежели тебя тащат словно вязку фазанов с лугов? Таких фазанов, жирных, упитанных, порой доставляли Старшому, до которых тот был большим охотником. Птиц привозили десятники из разведки. И неспроста — от Старшого зависело, уйдёт ли очередной урху из Волчьей Дыры с крепким умным гауром или получит зловредного сукиного сына, который этого урху, случись что, сам же и загрызёт… Как бы то ни было, но фазаны — свежие, в пёстром ярком оперении, и подкопчённые на еловых ветвях — в Дыре не переводились… Орхуз смотрел, как охрана распинывает голугов, и сглатывал слюну. Вот что за жизнь? Вроде б только что пожрал, а стоит подумать о еде — снова есть хочется. А фазанов Орхуз ни разу не пробовал — не по рылу честь. Старшой, огромный орк с поседевшими клочками шерсти за ушами, вразвалку вышел на двор. Молча поглядел, как растащили голугов, сменив общую цепь на отдельные короткие, так чтоб не шаг — полшага всего можно было за раз сделать, и огляделся. — Ты! — палец ткнул в Орхуза и тот мигом пожалел, что вылез поглядеть на эльфов. Говорят же, что от любопытства даже майяр дохнут! Так нет, нужно ж было ему, сидел бы сейчас в поварне, котлы драил… Там сухо, тепло и мухи не кусают — всех мух он давно сожрал. Мухи умные, они вот так по-глупому под внимание главного гаур-чара не попадают… — Да, Старшой? — почти распластался перед начальником Орхуз. Живот подводило от страха и нехорошего предчувствия. — Заменишь Амгыра, — гаур-чар поднял мелкого орка за шиворот и чуть придушил, так, легонько, чтоб лучше запоминалось. — Голугов напоить, накормить. Дышать получалось с трудом, а говорить и вовсе не выходило, потому Орхуз лишь пошлёпал губами. Старшой встряхнул его и отбросил в сторону. — Если сдохнут, шкурой ответишь. Понял, ошибка Повелителя? Орхуз вжался лбом в каменные плиты, хребтом чуя взгляд острых злых глаз, и проскулил: — Понял, Старшой. Понял! Ушёл со двора гаур-чар, мимо протащили-протолкали эльфов, а Орхуз сидел на камнях и туго соображал, к добру ли случилось так, что Амгыр стащил голяшку…***
Волколаки не рождаются. Их творит Повелитель. Чёрный Владыка берёт злого духа и запихивает в тело волка. Дух приживается, меняя плоть: ярость и злоба придают роста и мощи, прорастают жесткой шерстью, наполняют клыки трупным ядом. А разум бессильно бьётся в лобастой голове и со временем срастается с волчьим телом. Тогда волколаки забывают, кем они были, и не способны больше превращаться в кого-то иного. Говорят, такие злые духи — тоже майяр, прямо как «Тот-кто-ходит-с-оружием». Многие из орков не верили, особенно те, кто своими глазами видел Гортхаура Ужасного, а то и служил по его началом. Где Хозяин воинов, а где зловредная бестелесная сущность, настолько слабая и презренная, что согласится сидеть в блохастой скотине? Но Орхузу эта мысль не казалась неправильной, ведь раз есть разные орки, то и майяр могут быть разыми. Есть гаур-чар, к слову которого прислушиваются даже повелителевы рохиры, а есть он, Орхуз. А есть вообще Амгыр, на которого и волчьего хвоста жалко. Волколаков, забывших о том, кем они были когда-то, сводят с волчьими и собачьими суками. От волколаков потомство получает жестокость, ум и силу, от волков — хитрость и проворство, а от собак — послушание и способность привязываться к руке, которая их кормит. Так рождаются гауры. Но ни один волк не нападёт на разумного, если в лесу осталась добыча, а в логовище не скулят щенки. Ни одна собака не бросится на чужого, если ей не велят. Облает, клацнет зубами у щиколотки или свалит на землю, удерживая зубами за горло, но рвать по осознанной воле своей не станет. Гаур не волк и не собака. Гаур должен уметь повиноваться приказам, выслеживать добычу, загонять, драться с ней и убивать с удовольствием. А потому два раза в год в Волчью Дыру привозят эльфов.***
— Ну, шагай! Чего встал? — орк-стражник подтолкнул Орхуза в спину. — Двигай давай. Корми. Орхуз сглотнул и сделал шаг к распахнутой решётке. Там, в сырой вонючей камере поместили привезённых голугов. И туда — прямо к ним! — нужно было зайти бывшему посудомою. Мысль о том, что мойка котлов и мисок, оттирка полов и неизбежные пинки и удары теперь если не ушли в прошлое, то хотя бы отодвинулись, пока у Амгыра рука не зарастёт… Эта мысль была хорошей — тёплой и мягкой. Он, Орхуз, теперь не просто так вам, он за голугов отвечает! Ему сам Старшой велел! Да и жратвы теперь ему больше положено… Сильный толчок меж лопаток заставил его влететь в камеру. Едва не проехав носом по грязной слежавшейся соломе, покрывавшей пол, Орхуз выпрямился, судорожно сжимая кувшин и большую миску свежесготовленной каши. Голуги были страшными. И пусть кандалы казались надежными, а крючья цепей вбивались в камень на локоть глубиной, пусть за спиной посмеивались рослые стражи, а над головой нависали сажени чёрного камня, по которому ходили десятки орков и гауров, Орхуз почувствовал, как сжимается желудок. Голугов Орхуз на своём веку видывал, не первый раз, но вот беда — дело он обычно имел с тем, что после гауров оставалось, когда Площадку убирал. А оставалось, надо признать, мало что, и уж оно точно не походило на живое, и страшно с него не было. А вот так близко, на расстоянии вытянутой лапы, Орхуз ни разу с живыми эльфами не встречался. Внезапно захотелось обратно на кухню, к котлам, мискам и пинкам. Эльфы переглянулись, зашевелились. Трое, кто мог, встали. Кувшин с водой потяжелел, и Орхуз вдруг ясно понял — так вот что ощущают те, на ком гауров учат. Глаза у голугов чуть светились, делая их похожими на исхудавших волков ещё сильнее. И смотрели эльфы хищно не на принесённую еду, а на него самого, Орхуза. — Долго ты ещё, тварёныш? — окликнули со спины. Орхуз решился и шагнул к тому единственному, что остался сидеть. У этого голуга была искалечена правая нога — стопа вывернута в сторону. Видать, сломали когда, а вправить не дали. Орхуз слышал, так иногда в мастерских делают, где пленные эльфы работают — чтобы сбежать не думали. Он казался самым потрёпанным и слабым. Косо срезанные волосы падали на лицо, а худые руки, на которых не хватало трёх пальцев, бессильно лежали на коленях. Подсунуть ему кормёжку, а там уж пусть сами меж собой за жрачку горло друг дружке рвут… Глиняная миска скрипнула, скользнув по полу. Косоногий голуг не двигался, следя за движениями орка яркими светлыми глазами. «Не дотянется», — с досадой подумал орк и сдвинулся на ладонь, подталкивая кашу ногой поближе к пленнику. Раз! …и Орхуз на волос разминулся со смертью. Сильные цепкие пальцы промелькнули перед глазами, морду обдало воздухом. Орк шарахнулся, уходя из-под голугской руки, и, не удержав равновесия, со всего размаха грянулся на спину. Мгновением позже рядом приземлился выскользнувший из лап кувшин — и разбился, обдав Орхуза водой и мелким крошевом осколков. Сзади, за спиной, заржали и заругались стражи — брызги долетели и до них. Орхуз поспешно отполз к решётке — как был, спиной вперёд, чем заслужил удар копьём от одного из охранников. Вскочил, неловко наступив на осколок кувшина и снова чуть не упал. Один из эльфов, с рваным ухом, усмехнулся и что-то сказал косоногому, уже сидевшему у стены как ни в чем не бывало. Тот лишь дёрнул губой. Голуги, тупое гаурье мясо! Всхлипнув, Орхуз проскользнул между стражниками и рванул наверх. По лестнице он бежал через ступеньку, тихо подвывая от пережитого ужаса, но ещё больше страшась будущего. Что ему делать, если эльфы и завтра откажутся жрать? Вываленную на пол кашу, жирную и сытную, было жалко до слёз.***
Гауры рождаются похожими на детенышей кротов — маленькие, розовые и слепые. Глаза у них открываются только через дюжину дней, когда тонкая шкурка утолщается и покрывается щенячьей шерстью-щетинкой, жесткой и колючей. А до той поры гаурица не допускает к ним никого. Она много ест, мало двигается и почти не спит. Она сходит с ума от беспокойства, и любой орк знает, что больше шансов остаться в живых, если плюнуть в балрога, чем показаться подозрительным злобной и не выспавшейся гаурице-матери. Это время, когда щенки совершенно беззащитны — ведь острые тонкие клычки у них начинают прорезываться только после месяца жизни, когда им в пищу начинают добавлять мясо. Никто, кроме гаур-чара — «того-кто-держит-гаура-за-глотку» — и немногочисленных его ближайших помощников, не приближается к опасному выводку. Именно ладони гаур-чара становятся первыми, что трогают щенка, именно его запах смешивается для щенят с запахом молока матери, именно из его рук они впервые пробуют ароматную кровь убоины. И это время, когда орки Волчьей дыры ходят на цыпочках вокруг гаурьих загонов, когда почти прекращаются драки, а службу несут на загляденье. Ведь маленькие гауры прожорливы, им всё равно, чьё мясо достанется им на обед — коровы, барана, человека, эльфа или невезучего орка, попавшего Старшому под горячую руку.***
— …а когда поднялись на перевал, солнце только заходило за Долмед. Мы смотрели вниз, а оттуда, с долин, понимались золотые облака. Потом подул ветер и туман развеялся… А там целый мир, синий, зелёный, голубой… Орхуз замер. Вчера петли дверей смазали и, наверное, потому эльфы его не услышали. Они никогда не говорили, если в подвале были тюремщики, разве что обменивались короткими словами на том, втором, неприятном и незнакомом голугском языке. — Вы спустились? Это спросил Однорукий, Орхуз узнал его по сиплому голосу. Судя по шраму на горле, когда-то шею ему пронзила орочья стрела. Как жив остался — рауг его знает. — Нет, — явно сожалея, ответил Рваное Ухо. — Думали, потом. Никто ещё не ходил за Синие горы. Вот мы и решили — потом, успеется. В повисшей тишине стало слышно, как лязгает и звякает цепь. Косоногий или Однорукий? Да рауг их знает! Проверять костыли, забитые в каменную кладку, приходилось через день. Орки из стражи делали это с неохотой, ругались, что нахрена раскармливать ублюдков, раз от этого у них только сил прибывает. Но слово Старшого — закон, а потому стража подчинялась и проверяла кандалы, держа на сворке рычащих гауров. Эльфы упорно стремились получить хоть призрак свободы — в Волчьей Дыре другой свободы им и быть не могло. Даже разбей они железо на осколки и сотри камень в пыль, наверху было слишком много охраны и волков, но тупые голуги вели себя как звери, до последнего рвавшиеся из капкана. Старшой умел выбирать. Молчание разбил Белая Башка, заговоривший медленно и чуть нараспев: — У Ниврим, там, где прозрачные воды Сириона текут меж дубравами Западного Предела и вязами Региона, три дня в году, когда Ариен дольше всего задерживается на небе, в воздух над речными перекатами поднимаются тысячи светлячков. Вечером туман заволакивает берега и светлячки взлетают. Они парят как живые звёзды, и туман становится ещё одной рекой — светящейся и сияющей. А потом, на исходе дней Долгого Солнца, они улетают куда-то в низовья… — Так вот откуда в Сирионе золотые самородки! — рассмеялся Однорукий и зашёлся в приступе кашля. Отдышался: — Там, южнее, за Водопадами, Сирион ласкает разноцветную гальку, а среди камней вспыхивают золотые искры. Но в ясный солнечный день камешки под прозрачными волнами… Они радуют сердце больше любого золота. — Из серебра — в золото… Орхуз вздрогнул и вжал голову в плечи. Даже голос хромого голуга заставлял его скалиться. — На склонах Эред Ветрин, где потоки ручьёв ещё не успели стать рекой, вода просачивается сквозь самородное серебро… Что ещё хотел сказать Косоногий, Орхуз не узнал. Дверь распахнулась так внезапно, что чуть не размозжила ему голову. Он отпрянул, посторонившись на узких ступенях, но Старшой и не посмотрел на него, неторопливо спускаясь по лестнице. А затылка орка коснулось жаркое вонючее дыхание. — Фурррх… — зрачки Ржавого, громадного рыжего гаура, полыхнули алой искрой, слишком разумной для волка. — Фырррх… Любимец гаур-чара зафыркал, будто засмеявшись, и обнажил клыки. «Сожрёт, тварь! Как есть сожрёт», — Орхуз не выдержал и зажмурился, прижимая к груди горшок с едой. — Пфф! — в лицо полетели капельки липкой слюны, а по носу мазнула колючая шерсть хвоста, и гаур в два прыжка догнал хозяина. Главный гаур главного гаур-чара Волчьей Дыры любил пугать. Жрать визжащую добычу он, впрочем, любил ещё больше. Старшой отпёр решётку, поглядел на эльфов, поглаживая прижавшегося к нему гаура, и ткнул пальцев в Рваное Ухо. — Его. Охранники сбили цепь, эльф рванул было, но Ржавый заперхал-закашлял и оскалился. Уже на пороге Рваное Ухо обернулся и, улыбнувшись своим, нараспев произнёс короткую фразу. Потом его толкнули, дёрнули и он скрылся за спинами орков. Орхуз за стражей подниматься не стал — это он попервой интересовался, лез посмотреть, как волчий молодняк обгрызать добычу станет, а та — кричать и дёргаться на длинной цепи. От такого перехватывало дыхание и хотелось оказаться на месте гауров, рвать тело, сглатывать горячую железистую кровь… От желания ломило в ушах, на каждый рывок волчьей пасти дергало, будто это он — там, у жертвы и жратвы. А после, вечером, непременно случались драки среди недавно попавших в Дыру орков. Злые драки, с прокусанными пальцами и ушами, а порой и с перерванными венами, драки, которые приходил разнимать Старшой с плетью в руках — прямо как разнимал свары волков. Но, выжив пару раз после таких драк лишь милостью Повелителя, Орхуз слишком боялся, и главным для него стало найти убежище, где отлежаться в такие дни. Лязгнуло железо — это Белая Башка провёл рукою по лицу, стирая слёзы. И сразу что-то резко произнёс Косоногий. Опять непонятное, опять на своём этом языке, от которого корёжило, будто на зуб попала закуклившаяся личинка жука-прыгунца. Белая Башка прикрыл на миг глаза и глубоко вздохнул, а хромой злюка заговорил мягче, кивком указывая на стоящего по ту сторону решётки Орхуза… От света голугских глаз хотелось набычиться, согнуться и отползти подальше. — Врррай-и-и-и-иий! — прорвавшийся сквозь каменные стены волчий рык перешёл в бьющий по ушам визг. Видать, Старшой решил выдать голугу палку — гауры должны на собственной шкуре научиться рвать тех, кто может напасть, в том и смысл обучения. Похоже, эльф попался умелый. Ну или просто Рваное Ухо очень не хотел умирать… Ещё взвиг и снова волчий вой. И ещё один визг — короткий, начисто перекрытый животным криком убиваемого разумного существа. Эльфов дёрнуло разом. Однорукий в бессильной ярости ударил кулаком в стену, а Косоногий рванулся с цепи… На мгновенье показалось, будто нет ни кандалов, ни решётки… Орхуз так перепугался, что пришёл в себя уже только на лестнице, вжимаясь в камень. Лапы дрожали. При мысли, что вечером нужно будет снова зайти в подвал, принести эльфам еды и воды, его затошнило от страха.***
Мастерство учить гауров — настоящее искусство. Об этом знают все, и не только в Волчьей Дыре. Пусть даже и слово «искусство» понимают лишь умайяр да люди, а никак не орки. Можно уметь что-то и не уметь называть это. Сначала в гауров вбивают общее — умение слушаться орочьего голоса, умение идти рядом, умение замереть на месте по сказанному слову. Так учат до года. А когда гаурам исполняется год, когда сменяются щенячьи клыки на постоянные, шерсть грубеет, а лапы наливаются силой, вот тогда их берут в работу. И смотрят, очень внимательно смотрят, к чему у гаура способности. Все гауры умеют носить на спине всадника, все гауры умеют убивать, но, как и среди всего, созданного и спетого, кто-то умеет лучше. Те из волков, что ни рыба, ни мясо, пойдут «чучелками» — эльфов да смертных пугать по лесам. Там ни ума, ни сноровки особой ни надо, лишь злоба да желание убивать. А до остального… Одних гауров учат притравке, чтобы охотились «по-зрячему», преследовали и настигали того, кого видят. Чтобы могли загонять в ловушку, когда страх и паника лишают всякого разума. Чтобы с разбегу умели перервать горло. Для таких важна вязкость — способность неотступно преследовать. Другие постигают премудрости нагонки, когда нужно пойти и поднять жертву, побудить её бросить всё и бежать. Этих гауров ещё учат лаем подавать сигналы — так было страшнее. А выть гауры и без обучения умеют. Для этих главным умением будет чутьё и широкий самостоятельный поиск. В натаску идут самые спокойные и самые хитрые гауры, те, что способны сдержать себя, смолчать, отыскав цель, и подвести к ней хозяина. Те, что могут бороться с неистребимым желанием убить, причинить боль и сожрать. Бороться пусть недолго, но терпеть до приказа. Есть и те из волков Повелителя, которые могут всё. И вот они — самые ценные. Куда ценнее любого орка.***
Амгыр напал в тёмном коридоре, у клеток с молодняком. Это он правильно выбрал — отволочь потом тело гаурам и костей не отыщут. Кто ж полезет в желудок к волку? — Аххррр… — захрипел Орхуз, когда горло охватила петля. И это — тоже правильно. Так жертва не закричит и не привлечёт внимание стражи со двора. И даже крови на полу не оставит. Старшой не одобрял беспричинные убийства в Дыре, считал их бессмысленной тратой обученных орков. Орка, конечно, заменить даже проще, чем вышколенного гаура… Но если всем позволять драться и убивать друг друга — то где здесь порядок? А порядок Старшой любил и вколачивал успешно. А потом Орхузу повезло. То ли Амгыр поскользнулся, то ли ещё чего, но ремень и чужие лапы на горле внезапно ослабели. Орхуз поднырнул под сопящую чужую ярость и впился зубами завистливому тварёнышу в бедро. Куда смог — туда и впился, в таком бою нет правил. Да их и в любом бою не водится, чай, не голуги. Они дрались молча, в ход шли когти, зубы, кулаки… Амгыр вцепился здоровой рукой в волосы, дёрнул — Орхуз завыл бы от боли, но тут, наконец амгырова шкура не выдержала. От запах свежей крови ударило сильней, чем от кулака по горлу, тёплые капли, попавшие в рот, придали сил. Орхуз вывернулся и приложил врага об стену. Холодный отблеск мелькнул слева, бок обожгло болью и Орхуз рассвирепел. Он бил и бил. Раз, и второй, и третий… Раздался звук упавшего на камень ножа и Амгыр заверещал. Орхуз выпустил ублюдка, метнулся в сторону и кинулся в узкий проход между клетками. Гауры сходили с ума — лаяли и визжали, сзади раздались крики стражей, плеснуло огненным отблеском факелов, но Орхуз недаром столько времени проводил у кухни. Здесь было где спрятаться. А нож оказался ворованным — хорошего металла, человеческой работы. Амгыр явно спёр его у охранников. В этом Орхуз убедился наутро, когда стоял за плечом одного из стражей и смотрел, как волки грызут эльфа. Белоголового брали с боем. Старшой и Ржавый остались на Площадке и — как пить дать! — потому голуги обнаглели. Обманчиво мирные, они сидели у стены, не поднимая глаз ни на орков, ни на мелких сторожевых гауров, но стоило глупцу с молотком сделать лишний шаг… Орхуз видел, что тупица-орк встал слишком близко, но разве это его забота? Эльфы вскинулись разом. Косоногий отвлёк внимание, Однорукий дотянулся до глупца и дернул за ногу, а Белая Башка одним движением свернул орку-неудачнику шею. Правда, на этом всё и закончилось, не успев, по сути, начаться. Стражи спустили гауров и Косоногий с Одноруким замерли, а раскованного белоголового буквально завалили. Растянули, прижав к полу, попинали, но не сильно — Старшой долго ждать не будет Белая Башка пришел в себя уже на цепи, схватился за ошейник, словно задыхаясь, и замер, понимая всё и сразу. От первой пары он поначалу увернулся, столкнул горячих годовалых щенков между собой, но вот клыки прошлись по коже — пока ещё несерьезно, слегка — и гауры начали звереть. посыпались удары плети, щедро раздаваемые Старшим — гауры должны уметь отпускать добычу по приказу, гауры должны держать добычу, не выгрызая из неё куски. Белоголовый метался по площадке на те пять саженей, что пускала закреплённая к столбу цепь, и — Орхуз видел — старался не орать. Лишь щерился как белый волк, и закусывал губу, когда приходилось совсем плохо. Он так и не закричал, утащив с собой во тьму двоих неосторожных гауров. А вечером, когда заходящее солнце протиснулось меж тучами у горизонта и упало на Волчью Дыру, пришёл черёд Однорукого. — Беги, — сказал Старшой, ткнув пальцем на восток, в надвигавшуюся ночь. Голуг оторвал голодный взгляд от закатной, проклятой, стороны, и посмотрел на орков. Кандалы с него сняли и даже напоили на дорожку — Орхуз сам притащил ему воды. — Беги, — повторил гаур-чар, а сидевший подле хозяина Ржавый зафыркал. Сзади рвались со сворки четверо крупных полуторагодовалых гауров. Они втягивали влажными чёрными носами запах голуга, скалились и прижимали уши. Они готовы были разорвать Однорукого прямо сейчас, но приказ держал их крепче сыромятных ремней. Эльф рассмеялся — нелепым и неуместным здесь смехом, развернулся и зашагал к открытым воротам. Орки молчали, а рыжий гаур всё фыркал, будто тоже смеялся. Пройдет час, может, чуть больше, и он поведет молодых по следу. Это гауры тоже должны уметь делать. В тот день вернулись Ржавый, трое невредимых гауров и один с перебитой лапой. Старшой был доволен.***
Орки говорят, что гауры на самом деле умные. Даже слишком. И потому они прячут свою способность говорить и ходят на четырёх лапах — чтобы их не заставляли работать. Впрочем, одно сближает гауров и орков. У гауров не бывает старости. Они не доживают. Как и большинство орков.***
— Твоё… Удар. — Дело… Удар. — Голуга… Удар. — Кормить! Удар. Орхуз скорчился, прикрывая голову, мечтая врасти в темные гранитные плиты. Сейчас ещё раз пнёт — и всё, поминай как звали… Сильная страшная лапа подхватила его, перебросила в воздухе и в спину ударила стена, выбивая дыхалку. Узкие глаза гаур-чара приблизились и Орхуз не выдержал — заскулил от ужаса, дергая ногами и хватаясь за руку, обхватившую горло. — Понял, ублюдок? Делай что хочешь, корми как хочешь, но этот голуг должен быть живым и сытым. Доходяга мне не нужен. Протянет копыта раньше времени — я тебя самого не на корм, на разведение гаурам пущу! Понял, тварёныш?! — Да! Да, Старшой! — выхаркнул Орхуз. Юшка из носа смешивалась со слезами и соплями, мешая говорить. — Я всё, всё сделаю! Страшная лапа разжалась и мелкий орк упал на пол. Закрылся руками, ожидая нового пинка, но, видать, Старшой устал гневаться — сапог лишь краем прошёлся по оттоптанным рёбрам. Когда тяжелые шаги, вбивавшие металлические подковки в каменный пол, затихли за поворотом, Орхуз осмелился подняться. Размазал кровь, всё ещё текущую из носа, потыкал себе в рёбра. Вроде ничего, нутро не отбил, костей не сломал. И вправду, в добром расположении духа оказался гаур-чар, повезло. Мог ведь и шею запросто свернуть — хрясь! — и всё. Прежде, чем поплестись на кухню за жратвой для драного раугами эльфа, Орхуз долго ползал по полу, разыскивая выбитый зуб. Ходило поверье: если после драки соберешь свои выбитые зубы, удача улыбнётся тебе. Он не то чтобы сильно в это верил… Хотя ежели после драки ты ещё можешь ползать в поисках собственного зуба, значит, удача тебе уже улыбнулась. А Амгыра, суку, он сам молодняку схарчит. Он! Он, погань плесневая, донёс, не иначе! В подвале было тихо, так тихо, что хотелось бежать себе в отнорок и зарыться в тряпьё. И страшно было. — Жри уже, урод… — безнадёжно протянул Орхуз, вглядываясь в ненавистного эльфа. Примета с зубом не сработала. Голуг жрать отказывался. Ещё один, последний прихваченный со двора камешек ударил Косоногому в грудь и упал в солому. Эльф даже не вздрогнул. — Тварь, тварь поганая… — Орхуз уже мало понимал, что говорит вслух. — Жри, а?.. После смерти Однорукого хромого голуга словно погасили, как гасят факел в бочке с водой поутру. Осталась только дымка. Успел спрятаться в темноту и народиться заново хилый месяц на небе, а Косоногий не жрал. Да и не пил последние дни. Сидел, вжавшись спиной в склизкую от влаги стену, обхватив колени тощими жилистыми руками; чуть приоткрытые глаза смотрели ровно перед собой. Когда забирали Однорукого, хромой голуг сбил себе запястья кандалами, так рвался с привязи. В Косоногого словно рауг вселился. А потом демон ушел, забрав с собой что-то, и с тех пор эльф не отвечал ни на крики, ни на удары палкой… Правда, и удары были так себе, слабые — хорошую крепкую палку Орхуз тащить с собой в подвал побоялся — а ну как вдруг эта тварь хитрая притворяется?! Отберет, отнимет, да и пришибёт Орхуза же… Он пробовал жаловаться страже, но те только ржали, а потом и побили, приговаривая, что чужую непыльную работу за него никто делать не будет… Хорошо было облизывать за голугами миски? Вкусно и сытно? Вот теперь и давай, сам выкручивайся. Орхуз чувствовал неладное, чуял, что дорого ему этот голуг обойдётся, не зря с первого раза не понравился! И эта мысль, этот страх портил вкус жратвы, которую мелкий орк съедал вместо эльфа. Ну сами подумайте, не тащить же обратно на кухню! И, может, сошло бы ему с рук, если бы не сволочь Амгыр, нашептавший Старшому, что эльф, чья участь — встать у столба на Площадке, когда приведут гауров-щенков, вот-вот копыта откинет. Поэтому сейчас Орхуз и швырял в голуга мелкие острые камни и падал, тонул — да что там! — захлёбывался в страхе. Если эта тварь белолицая не пожрет, то сдохнет, а если сдохнет, то Старшой его убьёт. Может, просто шею сломает, а может и гаурам отдать. И те будут хрустеть его, Орхуза, косточками и облизывать плиты влажными языками… Вкусно… И представились эти гаурьи языки Орхузу так явственно, что он не выдержал. Сел на задницу, где стоял, и зарыдал, выплёвывая жалкие, смешанные со слезами слова: — Ну жри, тварь… Жри! Жри… Себя стало так жалко, и так было одиноко и страшно, что сердце зашлось конечным ужасом, и орк завыл, тихо и пронзительно: — Жри-и-и… ну пожалуйста! Слёзы были теплыми и солёными, прямо как кровь, в ушах шумело от рыданий и Орхуз не сразу расслышал, как скрипнула по слежавшейся соломе миска с едой. Голуг ел. Медленно, неохотно, а в его светлых до дрожи глазах было что-то странное, что-то, чего Орхуз раньше никогда не видел. Кажется, оно называлось жалостью…***
К двум месяцам от гаурьего помёта, в котором обычно не более пять-шести щенков, остаётся в лучшем случае две трети. Кто-то погибает во младенчестве, сожранный или, чаще, задавленный своими же собратьями, а кого-то — отбраковывают. В отброс попадают те, что с физическими недостатками, вроде вывернутых лап — такие не смогут много и долго бежать, будут уставать и легко подведут хозяина, тонкокостные, со слишком большими ушами — в них проще вцепиться в драке, со скудной прореженной шерстью — такая не защитит от клыков эльфийских псов, просто слабые. А ещё в отбраковку попадают чрезмерно злобные и слишком мирные. Иногда злоба, доставшаяся гауру от его предка рауга-волколака, затмевает зверю разум и даже инстинкты. Таких или учат под особого хозяина, который справится с памятливой, умной и злобной тварью, либо убивают без особый сожалений. И даже не скармливают их туши остальным или оркам: ходит слух, что сожравший такое мясо подхватывает бешеную злобу как смертные люди подхватывают болезнь. Хотя, возможно, дело в том, что подобная злоба на зубах отдаёт горечью, а возиться и вываривать ее никому неохота. А вот слишком мирных не убивали. Зачем? Их свои же сожрут, всё польза.***
Что произошло, Орхуз так и не понял. Косоногий не сопротивлялся. Ни когда сбивали цепи, ни когда толкнули к решетке, ни когда потащили по лестнице. Просто что-то ударило Орхуза в спину, выдернуло нож из-за пояса… А дальше он кувырком слетел вниз, больно ударившись лбом о последнюю, самую кривую и сточенную ступеньку. И увидел, как падает орк-охранник с перерезанным одним махом горлом, а голуг, немыслимо, невозможно вытянувшись, прыгает к главному гаур-чару. И как не хватает эльфу всего пол локтя, пол мгновенья. Как сбивает его рыжая оскаленная громада и они вдвоём — гаур и эльда — становятся единым целым и падают прямо на него… Способность визжать вернулась к нему потом, когда Орхуз успел откатиться в сторону и прижаться к сырому камню. Рык. Крик. Короткий, перебитый, вой. Страшный клубок прокатился совсем рядом, а потом распался под ударами набежавших со двора орков. Старшой спускался тяжело. Подняв выбитый из руки эльфа нож, дошёл до царапающего камень гаура. Поглядел в алые глаза и ударил за ухом. Почти разумный стон пронёсся под низкими сводами. Нож гаур-чар выбросил на смятое тело убитого орка и приказал: — Голуга наверх. По небу бежали плотные, привычно-непроницаемые облака, пахло дымом и железом, когда Косоногого вытащили на Площадку. Приковали к столбу, но не как обычно, когда гауров притравливают — на длинную цепь, а вздёрнув за руки, к перекладине Старшой подошёл, самолично подергал цепи и довольно кивнул. — Пусть повисит. Вяленое мясцо не помешает. Орки вокруг захихикали. Гаур-чар обвёл их взглядом и предупредил, прокатив в голосе рык: — Кто на голуга хоть клык разинет — сам у столба станет. Поняли?! Тихое поскуливание и опущенные глаза были ему ответом. Гаур-чар повернулся к эльфу и когтём провёл по распаханной ударом волка коже на груди. Косоногий дёрнулся — к потемневшим кровяным подтёкам добавилась яркая полоса. — Вкусный, — облизнул палец гаур-чар. — Молодняку понравится. Те, что допрыгнут, начнут с мягкого, с живота. Они вытащат у тебя кишки и передерутся за них, тут, в пыли. И ты будешь смотреть. А другие, помельче и послабей, будут грызть ноги. И ты будешь слышать, как хрустят твои кости на волчьих зубах. Тебя будут есть медленно, эльф, я прослежу.***
Косоногий провисел на столбе два дня, пока не вернулись с полей в Волчью Дыру молодые шестимесячные гауры. Орхуз поглядел, как с высоким, пронзительно-щенячьим рыком ударилась о решетку родного загона бурая лохматая волна, как сверкали белые, игольчато-острые молочные клыки, а ночью пошёл к голугу. Тот смотрел в затянутое багровой поволокой небо, всей тяжестью изувеченного тела обвисая на цепях. Голову он запрокинул и белое горло светлело в темноте, так и призывая вонзить клыки. Орхуз задрал башку, вгляделся в низкие облака и ничего не увидел. Прислушался — Косоногий шептал что-то распухшими, потрескавшимися, искусанными губами, но слов не расслышать было даже в тишине, что пыльной дерюгой лежала на Площадке. Орк подумал было, что это и к лучшему, уж больно противный у голугов язык, но развернулся и направился к колодцу. — Эле… эле… — продолжал шептать Косоногий, оторвавшись от ковша. Глаза у него были открыты, но орка он будто не видел. Это было почему-то обидно, и Орхуз выплеснул остатки воды в лицо голугу. Эльф моргнул — раз, другой, длинно выдохнул и зрачки его, заметные на светлой радужке даже в ночи, собрались в точку. — Спасибо. Орк оглянулся, ища, кто это сказал, и только через долгие мгновения понял, что это заговорил Косоногий. Орхуз постучал ковшом по колену и предложил: — Ещё принести? Косоногий молчал, облизывая губы. Захотелось треснуть его по лбу — ну и мучился бы от жажды со своей гордостью! Небось не помер бы, живучие ведь, сволочи! Второй ковш эльф выпил уже осознанно, медленно, до последней капли. Повел плечами — лязгнули цепи — и стиснул зубы, пережидая болезненную судорогу, прокатившуюся по телу. Почему-то стало интересно… — Куда вы — после? — Орхуз дернул головой, указывая на столб. — Когда сдохнете — куда? Он спрашивал, не надеясь на ответ. Косоногий ни разу не заговаривал с ним, даже не отвечал на ругань. А его голос… точно, голоса Косоногого орк не слышал уже давно, со смерти Однорукого. До сегодняшнего дня . — В чертоги Мандоса, — голос у голуга был хриплый, но почти обычный. Без насмешки или издёвки и даже, кажется, без особой злости. — На суд Намо. Орк кивнул. Что-то такое он слышал. Говорили, эльфы верят, что после смерти их ещё и судить будут. И даже хотят туда, на суд этот их. Орхуз сомневался — голуги были страшными и жестокими, но среди них редко встречались по-настоящему глупые. А кто умный поверит — захочет поверить! — что после смерти, которая и так всегда хреновая, страшная и болезненная, кто после такого захочет ещё и попасть под лапу тамошнего старшого? Да он их там выебет за всё хорошее! Зачем такое желать? — Боишься? — с интересом спросил он. — Там тоже больно будет? — Будет, — почему-то дернул губой в усмешке Косоногий. — Там тоже будет больно. — А гауры у вас там есть? — усомнился орк. В голове с трудом укладывалась мысль, что у голугов есть свои волки, наученные рвать голугов же. Очень трудно укладывалась, выпирая как ворованная краюха хлеба за пазухой, когда пробираешься с кухни в свой отнорок. — Тех гауров, которые будут рвать нас там, мы носим в себе. Орхуз заморгал. Непонятно. И лицо у эльфа странное, словно ему больно, но не страшно. Орк хотел уточнить, где же у Косоногого гауры, и успел подумать, что тот, наверное, рехнулся от боли, когда услышал внезапный вопрос: — А вы? Куда уходите вы? Орхуз хмыкнул. Глупый голуг, это ведь знают все, даже совсем маленькие орчата. Так ведь проще подыхать. — Там будет нора. И много хорошей еды. Очень много. И тепло — не холодно и не жарко тоже. И там не будет больно и страшно, — поразмыслив, он добавил: — И там не будет Старшого. И Амгыра тоже. Эльф медленно кивнул. Быстро, наверное, не получалось — должно быть, это больно, вот так висеть. Орхуз обошёл столб кругом, принюхался — от голуга несло кровью, потом и страданием, но вот страха в том запахе не было. Ну или был, но так мало, что Орхуз не распробовал. Глупый, что ли? — Старшой скормит тебя гаурам, — напомнил ему Орхуз. — Это будет долго и больно. Голуг молчал, осторожно облизывая пошедшие новыми трещинами губы. — Почему ты не раз и — фьють!.. — орк кивнул на запад. — Вы ж умеете. Косоногий качнул головой: — Не все могут и не все хотят. Я не хочу. — А почему? — Орхуз задумался, как объяснить глупому эльфу. — Можно умереть быстро, а можно — медленно. Быстро — лучше. Зачем ты хочешь умереть медленно? Голуг молчал так долго, что Орхуз уже и не надеялся на ответ. — Ты, орк, боишься меня, — светлые глаза смотрели на Орхуза, а видели будто что-то совсем иное, далёкое. — Почему ты боишься меня сейчас? Я сижу на цепи, и на цепи я и умру, я не смогу дотянуться ни до тебя, ни до ваших проклятых волков, ни до вашего Старшого. И всё же ты боишься меня. И твои волки боятся. И твой Старшой — тоже. Почему? Думать было трудно, таскать самые тяжёлые котлы было легче. Орхуз даже чувствовал, как взопрела шерсть на загривке. Он вспомнил, как улыбнулся, уходя, Рваное Ухо и как потом визжали волки, как умирал Белая Башка, зажёвывая крик собственными губами, как шагнул вперёд Однорукий. — Потому что тебе не страшно? Голуг наклонил голову, словно углядел в орке что-то интересное, и Орхуз, подумав ещё, добавил: — Потому что твои умирали так, будто им не страшно? Эльф дернул разбитой губой и оскалился. Нет. Улыбнулся. Пришедший ветер принёс запах серы, на миг даже перекрывший запах голугской крови. Эльф снова поднял голову и уставился в небо. Орхуз тоже посмотрел — и опять ничего не увидел. Лишь тёмные, одетые по краям в багрянец тучи. Как рваные раны от волчьих укусов. Завтра крови будет много.***
Косоногий умер мгновенно. Раз — и всё. Орхуз потоптался возле обвисшего на цепях тела, заглянул эльфу в глаза. Там отражались звезды. Тогда он вытащил нож из-под лопатки и пошёл собираться. К рассвету его хватятся, но он успеет уйти далеко.***
Когда голуга сняли со столба и осмотрели, а потом не дозвались Орхуза, Старшой сплюнул и приказал выпустить Жадину и Когтя. Ткнул их мордами в ворох тряпья, заменявшего мелкому тварёнышу постель и сказал только одно слово: «Порвать». Потом старый гаур-чар стоял в надвратной галерее и смотрел, как сливаются, смазываются с безжизненными холмами бурые спины волков. Гауры бежали хорошо — быстро и ровно, легко перемахивая через рытвины и обломки скал. Они молодцы, хорошая слаженная пара, пустить в разведение, что ли…. Старшой привык бояться голугов и привык их убивать. И это было правильно — эльфы всегда опасны, они всегда чужие настолько, что, казалось, эту разницу можно пощупать. Когда убиваешь, страх пропадает, невозможно бояться корову, которую ешь. Но сейчас там, за его спиной, валялся уже дохлый голуг, а ему, гаур-чару Волчьей Дыры, всё равно было страшно. Очень страшно.***
Волки вернулись уже в темноте, неспешно вбежали во двор, поленившись рыкнуть на стражей у ворот. Старшой почесал мягкий бесшёрстный подбородок Клыку. Обтёр испачкавшиеся руки о холку. Даже ошибки Повелителя служат к Его пользе и славе. — Эй, ублюдки! Жадину и Когтя сегодня не кормить. Они сыты. Он скривился. Болезненно тянуло не то в груди, не то в кишках. Как пить дать, дневное хлёбово сказывается. Ни хрена готовить не умеют, так и потравиться недолго… К утру, когда он стесал кулаки о кухарей, боль ушла, а с ней исчезла, растворилась в суете обыденных дел опасная, неправильная, мысль, прошибавшая до печёнок: «Повелитель… ошибается?» Мысль ушла, а страх — остался. Как блоха на гауре. Не избавиться.