и я делаю вдох

горло душит спирта склянка. хочешь раздеться — стой, не спускайся вниз. залезь мне в сердце, а не в ширинку джинс.

      Баки тупо пялится на голую худую спину, в который раз пересчитывая выпирающие под кожей позвонки — один, три, семь, девять, тринадцать, восемнадцать. Он мог бы с лёгкостью переломать их все, вырвать и раскрошить в бионической руке, после даже не мучаясь с вычищением костной пыли из-под пластин — у этой совершенной мечты множества инвалидов литая оболочка из чистого вибраниума и цвет как у его куртки времён Ревущих Коммандос, насыщенно-синий, и Баки ненавидит его до скрипа зубов, длинных рукавов в любую погоду и дома, кошмаров в кобальтовой дымке и тошноты от одного вида черники.       Кэролайн, миловидная брюнетка, слишком худая и болезненно-белая, с тонкими конечностями и пустыми серыми глазами протяжно стонет под ним, и от фальшивости звука гадко скребётся что-то между рёбер — она здесь только потому, что захотела получить тридцатку и поделиться с другими проститутками описанием секса с жутким киборгом, смачно охая над тем, каким преувеличено ужасным он был.       Она точно не первая и точно не последняя.       Он с лёгкостью переворачивает её, укладывая спиной на неудобный жёсткий стол, и она на мгновение удивлённо таращится, но затем быстро натягивает маску кокетливости и закидывает ноги ему на плечи — он нависает над ней, уперевшись руками по обе стороны от её головы, и её зрачки расширены определённо не от возбуждения. Ей страшно, возможно, она сожалеет, что предложила себя ему и пошла с ним, возможно, она хочет уйти и забыть, возможно, она считает, что если хорошо сыграет и человеку, сидящему в кресле и абсолютно не вписывающемуся в обстановку, понравится, то она покинет квартиру живой и здоровой. Не то, чтобы кто-то собирался ей вредить, но Баки прекрасно понимает, какое впечатление производит всё происходящее.       Возможно, он тоже сожалеет, что она здесь.       На днях — два дня четырнадцать часов назад — он трахал кого-то очень похожего на неё, парня лет двадцати трёх, такого же ненормально тощего и бледного, с такими же тусклыми глазами и именем Кэссиди. Баки помнит его выступающие косточки, которые нежно целовал, помнит его узкие бёдра на плечах, помнит его хриплые стоны, помнит цепкие пальцы, оставляющие красные зудящие полосы, исчезнувшие спустя несколько часов, помнит выбеленные волосы, отливающие из-за освещения жёлтым. В тот день он влил в себя парочку бутылок абсента и закусил экстази, и не помнит ни как, ни где он встретил Кэссиди, но помнит, как его накрыло, как тени скрадывали черты лица, как чужое тело походило на его.       Неважно.       Баки думает, что, может быть, Кэссиди и Кэролайн — брат и сестра, и оба больны чем-то, что делает их практически анорексиками, но благодаря сыворотке он не боится подхватить что-то — дрянь, вколотая Золой, уничтожает даже сифилис со СПИДом, так что можно спокойно трахаться без резинки и не переживать.       Не то, чтобы он переживал, даже если бы мог заболеть. В конце концов, время, когда его по-настоящему волновали такие вещи, давно прошло.       Кэролайн елозит от его резких размашистых толчков по столу почти забавно, точно тряпичная кукла, и ему хочется повернуть голову и взглянуть на вечно бесстрастное лицо — может, сейчас на нём отразится что-то кроме сухого равнодушия и мрака.       Но он заставляет себя смотреть на девушку, сам, в общем-то, тоже ничего не испытывая — ни желания, ни стыда, ни вины, ни чего-либо ещё. Физическое удовольствие такое мелкое, такое незначащее, такое никакое, совсем далёкое от того, что было до войны. Там был интерес, была капля волнения, была похоть, была волна, окутывающая сознание и смывающая мысли, дарящая здесь и сейчас, наслаждение и близость с человеком.       Теперь нет ничего, и дело не в партнёрах, Баки знает, дело в нём самом, но за эту неделю Кэролайн уже восьмая, хотя сегодня, вроде, только четверг, и ничего не меняется, и со шлюхами, играющими роль ради денег, и с жадными до адреналина чудаками, и с просто разовыми любовниками всё одно и то же, и даже если им хорошо, ему — нет.       Временами ему кажется, что не может дышать и уже мёртв.       Временами ему кажется, что вместе с большей частью памяти Гидра выжгла из него саму способность получать удовольствие.       Противный голос на задворках разума тихо заявляет, что рядом со Стивом он отлично чувствовал всё, что способен чувствовать ментально здоровый человек и больше.       Но Баки не слушает, потому что голос похож на Сэма, а Сэм говорит приторную чушь, которая вроде призвана помочь и ободрить, но на деле только раздражает. Баки бы врезал ему, но Сэм — друг Стива и новый Капитан Америка, и он не имеет права поднять на него руку.       Стиву бы это не понравилось.       Впрочем, Стиву ничего бы не понравилось — мертвецы не имеют предпочтений.       Не смешно.       Но Баки криво, наверняка пугающе усмехается, и Кэролайн нервно сглатывает и напрягается, сжимает его плотнее, явно желая, чтобы он поскорее кончил и она получила свои деньги и возможность уйти. Он может, всё равно весь процесс бессмысленен и ничего не изменит ни для кого, но чужой жгучий взгляд и повисшее безмолвное «я же говорил» колет мозги осиными жалами, и он продолжает двигаться, тщательно контролируя прикладываемую силу — переломать девушке кости и оставить инвалидом на всю жизнь за просто так он не хочет.       Всё кажется какой-то неловкой косой пародией на реальность, и он не понимает, зачем вообще это делает — зачем пытается снова и снова, утягивая в свою постель случайных людей? Все они смотрят на него одинаково — либо как на бывшего превосходного убийцу Гидры, либо как на одноразовую дырку.       Ничего кроме, они видят в нём только вещь, которой можно воспользоваться, которую можно подрядить убивать, мирно попивая кофе в уютном кабинете и лишь называя имя цели, которую можно трахнуть разок ради интереса и вычеркнуть из жизни, которую следует запереть в самом тёмном и затхлом чулане, никогда больше не доставая.       Хотя Земо, развалившийся как у себя дома в кресле рядом смотрит на него как на…       Баки не знает, как на кого — он вообще не знает, что творится в голове у этого человека и не уверен, что в принципе хочет. Ему ни к чему, в собственной бы разобраться, только вот Земо настойчиво лезет, не оставляя в покое куда бы Баки ни сбегал, звонит и пишет, неизвестно как вычисляя его номер, ещё и Сэму каждый раз кидает его, чтобы и тот донимал просьбами вернуться и «взяться за ум», то есть начать ходить к психологу, вести исключительно здоровый образ жизни и, вероятно, даже подключиться к бесконечной борьбе с плохими парнями.       Нелепо, всё нелепо, все куски его новой реальности нелепы и до тошноты фальшивы, будто обвели дрожащей рукой через смятую кальку. Он бы всё исправил, переделал начисто с самого начала, только вот талантом к рисованию обладал Стив, а он может едва ли сухие чертежи выводить.       Неважно.       Он решает закончить спектакль и кончает, не прикрыв век — Кэролайн облегчённо выдыхает и, стоит ему отстраниться, торопливо начинает одеваться, старательно не косясь на Земо. Кажется, её напрягает куда больше он, нежели Баки — он не знает, стоит ли принять это как комплимент или же как сигнал, что он теряет хватку.       Баки выбрасывает метким ленивым движением завязанный презерватив и достаёт из кармана валяющихся на полу джинс пятьдесят долларов, протягивая ей.       Кэролайн удивлённо вскидывает брови, но забирает купюру, и канареечный цвет её накладных ногтей неприятно режет глаза — и зачем делать что-то настолько привлекающее внимание и раздражающее? Конечно, взгляд невольно фокусируется на чём-то столь выделяющимся, и в бою, в теории, это может отвлечь противника и дать секунду для манёвра, но тут и сам затормозишь, неосознанно косясь на пальцы. И они длиннее, чем следует, схватить нож будет весьма затруднительно, и ладонь в кулак для удара не сжать, и в целом это неудобно и мешающе — ногти легко поломаются, возможно, до крови, и капли оставят ДНК, дав противной или третьей стороне информацию.       Непрактично — и неважно, потому что она гражданская и может позволить себе ядрено-жёлтые длинные ногти, цепляющие взгляд.       Это он вечный солдат, лишившийся дома в один миг и оставшийся в чужом неприветливом мире с кровоточащим разорванным нутром и зияющими помехами воспоминаний.       Иногда, сильно выпив и вколов героин, он думает, что лучше бы Стив его не спасал. Лучше бы он сдох, сидя в кресле, с поджаренным до уголька мозгом и стерильностью в груди. Лучше бы Гидра или правительство, кто-нибудь, кто угодно, пустил пулю и оборвал всё — чтобы не было ни Зимнего Солдата, сеющего боль и разрушения, ни Баки Барнса, страдающего от разбитого сердца, потерянного и брошенного.       Хотя, может, это его наказание за всё, что он делал в Гидре, вселенская карма и всё такое. Может, он заслужил это — одиночество и пустоту, потому что он не имеет право даже на дружбу со Стивом после всех десятилетий кровопролития и хаоса. Может, всё к лучшему, может, всё правильно, и ему следует покорно принять и продолжать попытки освоиться, зная, что ничем хорошим это не кончится. — Итак, на этот раз ощутил нечто особенное, Джеймс?       Земо, как обычно, врывается в неподходящий момент и вносит суету, стоит входной двери закрыться за Кэролайн, и Баки нервно приглаживает волосы, раздражённо рыкнув и выуживая из-под стола тёплую бутылку початого абсента. Этикетка слегка оторвана с одного края, кажется, в эту он ливанул чистого спирта и насыпал щепотку кокаина. Или крокодила? Чего-то, начинающего с «к», но это неважно — он прикладывается к горлышку и пьёт, не кашляя, уже нет, он привык к горькому дерущему вкусу и гадкому жжению в желудке. Какая разница, если он всё равно восстановится. — Что ж, очевидно, ничего не изменилось. Как я тебе и говорил. — Заткнись.       Земо послушно замолкает, но его глаза вот-вот прожгут дыру в спине и выкорчуют позвоночник, и Баки ведёт плечами, почему-то сейчас ощутив дискомфорт от собственной наготы — Земо ведь полностью одет, даже перчатки есть, а на нём и трусов нет.       Но одеться значит признать, что его это волнует, что Земо его волнует, и это неприемлемо, подпускать эту осу к себе ещё ближе он не станет. С него хватило прошлых раз, спасибо, он напился яда и до сих пор не оправился полностью.       И Земо, конечно, это прекрасно знает. Этот ублюдок знает всё, чует на каком-то животном уровне что к чему и не стесняется пользоваться, направляя туда, куда ему нужно. Баки силится понять, куда пытаются завести его, но всё, к чему сводятся все их разговоры, это — Пойдём со мной.       Чёрт.       Баки злобно сверкает глазами, поджав губы, но на чужом лице не дёрнулся ни мускул — Земо всё так же напоминает скорее статую, чем живого человека, кожу с чёрной дырой внутри, его взгляд всегда спокоен, уверен и как-то мудр, и где-то очень-очень глубоко, иногда, Баки читает на дне зрачков плещущуюся скорбь размером с космос, и ему становится жутко. Нет ничего страшнее человека, потерявшего всё, потерявшего в один момент и не обретшего абсолютно ничего после, отчаявшегося и обладающего военными навыками. Земо один так же, как и Баки, и можно было бы убедить себя, что именно это причина, по которой Земо донимает его, но это чересчур наивно — Баки знает, что дело не в этом, в чём-то другом. Земо сложный человек, тайна внутри тайны, у всего, что он делает, есть тройное дно и два скрытых смысла, у его запасных планов есть запасные планы и просто с ним не может быть априори. Его не понять, уж точно не Баки, совершенно не разбирающемуся в психологии, особенно современной — он просто устал и хочет домой.       Он ведь даже себя понять не может. — Отвали, а.       Но Земо смотрит-смотрит-смотрит, и Баки заставляет себя смотреть в ответ, не отворачиваться, хотя хочется, хотя зудят в подкорке вбитые Гидрой рефлексы —       не смотреть куратору в глаза       Баки свободен, у него нет кураторов, но проклятая память подбрасывает хриплый голос с акцентом, произносящий ненавистные слова, даже сейчас отзывающиеся тупой болью в висках, и ему нужно опустить взгляд в пол и дождаться приказа. Но он не должен, никому и ничего, он делает что вздумается и никто ему не указ. — Чтобы ты притворился дешёвой проституткой и привёл сюда очередного озабоченного, видящего в тебе кусок красивого мяса? Чтобы быть, как и эта девушка, жёстко оттраханным на неудобном столе? Получить ничего незначащие доллары и боль в пояснице на час-другой?       Баки с жужжанием сжимает бионическую руку в кулак, красочно представляя, как съездит им по самоуверенной бесячей роже, изобьёт до кровавых соплей и потери сознания — но даже тогда Земо наверняка не проявит ни единой эмоции, словно чёртова машина, словно нет там ничего человеческого, а то, что есть, уже и не помнит, что вообще значит быть человеком.       Стив говорил, что человека человеком делают именно чувства — любовь, сострадание, заботливость.       Если измерять в таких единицах, то выходит, что Баки всё же какой-никакой, но человек — он любит и очень желает быть любимым в ответ.       Ха, только вот Стиву этого не скажешь — Стив разлагается, сжираемый бактериями и личинками, глубоко под землёй, под пафосным памятником и горой цветов. А Баки ходит по земле под высоким небом и не против поменяться местами, в конце концов, мир нуждается в Стиве Роджерсе не в пример сильнее, чем в Баки Барнсе. Кто вообще нуждается в Баки Барнсе? — Джеймс, ты…       Баки не даёт ему договорить, в три шага преодолевает разделяющее их расстояние и берёт лицо Земо в ладони, порывисто прижимаясь к сухим губам — привычный способ заткнуть кого-то, действенный и проверенный. Земо замолкает, и его зрачки расширяются, а глаза немного округляются от потрясения, и Баки испытывает невнятное удовлетворение от того, что наконец вывел его на чувства, пусть и на скупые, мелькнувшие как хвост кометы.       Земо возвращает маску и не отталкивает, мягко положив руки ему на запястья, и Баки чудится в этом жесте поддержка, это абсурдно, но он первый отходит, тяжело дыша, и гадает, какого чёрта делать дальше. Земо смотрит своими невозможными глазами и ждёт, совсем не выглядя раздражённым или смущённым, словно его каждый день целуют малознакомые особо опасные мужики, и Баки сбит с толку. Ему определённо следует сначала думать, потом делать, но злость закипает в желудке, наверное, от абсента, и он хочет, чтобы Земо понял, кто он такой, что он ему не нужен, что его устраивает его жизнь. Он не нуждается в его опеке.       Баки усмехается и бьёт правой, не в полную силу, но всё равно мощно, заставив пошатнуться, и скула опухает моментально, вероятно, даже есть трещина. Но Земо не выражает злости, точно не собираясь бить в ответ или доставать пистолет из плечевой кобуры — словно это пустяк, словно возможный перелом скуловой кости и осложнения являются несущественной мелочью. Словно он уверен в том, что дальше Баки не раздавит ему череп и не закопает на старом кладбище в могиле богатого старика, где копать не будут.       Ха.       Но он действительно не станет этого делать — убивать больше нет сил, нет ресурсов, он не вынесет ещё один призрачный силуэт в кошмарах, их и без того много, слишком много для него одного.       Опустившись на колени, он развязно улыбается, как научился у Менди, проститутки из Бруклина, с которой у него был первый добровольный секс за долгие десятилетия, с которой он до сих поддерживает связь и покуривает кальяны, запивая водкой или виски с колой. Она показала, как надо, и он ведёт ладонями по бёдрам, затянутым в строгие брюки, от коленей к паху, поддерживая зрительный контакт, изображая дурманящую похоть, и широко лижет ширинку, ожидая увидеть что-то — проблеск вожделения, отвращения, ярости.       Но Земо просто смотрит, слегка склонив голову к плечу, будто бы ему любопытно наблюдать, и Баки расстёгивает ремень, выдёргивая кофту из-за пояса, зубами опуская собачку вниз с вжиканьем, ассоциирующимся с взведением курка. Он показушно облизывает губы, обильно смачивая слюной, и вытаскивает из трусов вялый член, двигая рукой по всей длине, ощущая внутреннюю странную дрожь — он впервые делает подобное с кем-то знакомым, с кем-то, кто настолько знает его. Но думать сейчас не нужно, нужно просто вобрать целиком, расслабив горло, и прижать плотно язык, начиная ритмично двигать головой, аккуратно массируя основание.       Баки прикрывает глаза, прячась, не осмеливаясь взглянуть в лицо наверху — что, если там всё ещё только пустота?       Член твердеет, ожидаемо, и Баки сосредотачивается на головке, облизывая и посасывая, залезая тёплой живой рукой в чуть сползшие штаны и поглаживая яички, левую уложив на талию — она холодная и мёртвая и мало кто (практически никто) любит, когда он дотрагивается до интимных мест ею. Это понятно, он бы, наверное, тоже не хотел, чтобы его лапали орудием массовых убийств, пусть даже рука не прямое творение Гидры.       Но Земо неожиданно накрывает его ладонь своей, направляя бионику к паху, словно он не против, словно можно коснуться его пальцами, способными мять металл. В груди трепещет нечто новое, и Баки робко смыкает синие пальцы на члене, размазывая слюну, а Земо даже не вздрагивает, будто так и надо, и одобрительно поглаживает по макушке, ласково и осторожно, не надавливая и не принуждая, просто в знак того, что всё в порядке, и это не похоже на то, что делают обычно — обычно грубо впиваются в волосы и прижимают, тянут в приятном им темпе и игнорируют его удобство.       Странно.       Баки отстраняется и широко лижет по всей длине, водит губами, и в животе клубится что-то неясное, отдалённо напоминающее возбуждение, но слишком тёплое и мягкое, чтобы быть им — кажется, что он после холода улицы выпил горячего травяного чая, и это ощущение смутно знакомо откуда-то из начала его жизни, когда он ещё был счастлив.       Когда ещё был Стив — и даже был в какой-то степени его.       Он смаргивает вместе со слезами образ узловатых пальцев, обнимающих кружку с поднимающимся с поверхности паром и источающую густой запах неизвестных трав, спадающей на лоб чёлки, сдуваемой раз за разом и неизменно возвращающейся обратно, голубизны радужки и улыбчиво-смущённого изгиба разбитых губ. Проглатывает вместе со слюной и смазкой родное «Стиви», полусерьёзные ворчания, рвущиеся никому ненужные нежности и вкус особенного чая Сары Роджерс.       Сара Роджерс мертва очень-очень давно, она не нальёт в старенькую кружку до краёв горячий чай, от которого делается жарко в желудке и легче на душе, не улыбнётся всепонимающе, как умеют только матери, и не скажет, что всё будет хорошо.       Стив Роджерс мёртв недавно, настолько, что почти жив, но он не положит большую ладонь на плечо, не поделится своей безоговорочной слепой верой в лучшее, не взглянет в глаза, выбивая воздух из лёгких, и не защитит.       Потому что смерть нельзя отмотать назад, и Баки ненавидит себя за то, что он — здесь, а они — в земле.       Земо неведомым, но привычным образом чувствует его настроение и аккуратно тянет за волосы, призывая отстраниться, и он подчиняется, не думая, и поднимает на Земо растерянный взгляд, ощущая себя глупо и неожиданно испуганно-неуверенно — что он делает? Зачем он делает? Для чего он начал это, чего рассчитывал добиться? Заставить проявить чувства, показать себя человеком — чтобы что? Ему неожиданно неловко, практически стыдно, и он встаёт с колен, направляемый чужой рукой и невозмутимым взглядом — даже в такой ситуации Земо не утратил хладнокровия и контроля.       Хочется выпить.       Пока Баки пьёт горький противный абсент, Земо приводит себя в порядок, словно возбуждение ему ничуть не мешает, и Баки на мгновение накрывает порыв вернуться на пол и закончить, но он знает, что не сделает этого, не решится, а Земо не позволит, для него, очевидно, плотское удовольствие не имеет ни малейшего значения — как и весь мир, наверное, учитывая, что у его лица всегда одно и то же выражение.       Всё было так коряво и дико, что Баки не представляет, как себя вести, что говорить и делать, и нужно ли вообще действовать. Может, просто заниматься своими делами, пить и игнорировать, и тогда тянущее ощущение в кишках исчезнет, а Земо уйдёт, поняв, что и сегодня ничего не добился и всё остаётся по-прежнему.       Может быть, но, разумеется, Земо с его планом не согласен — он кладёт руку между лопаток, и вместо прохлады гладкого кожзама обдаёт жаром сухой ладони.       Перчаток на нём больше нет.       Баки застывает, не донеся бутылку до рта, и глубоко дышит, пытаясь сориентироваться и решить, стоит ли круто развернуться и ещё раз врезать, гарантированно отправив в нокаут, или же просто выкрутить наглую руку и оттолкнуть Земо от себя.       По итогу он не делает ничего из этого, Земо выбирает за него, и выбирает третий вариант — он поворачивает его, ловя взгляд, цепляя как паутина муху, и Баки пялится в кажущиеся чёрными глаза, сосредотачиваясь на том, чтобы не сломать хрупкое стеклянное горлышко, чтобы не дать мыслям уйти куда-то не туда, а нежелательным эмоциям — проклюнуться на поверхность. — Я могу сделать с тобой то, что делают они, и заплатить гораздо больше, чем сможет любой из твоих клиентов, — внезапно предлагает Земо, и Баки теряет дар речи, ошалело уставившись.       Земо хочет купить его? Хочет переспать с ним, полноценно, уложить и отыметь? Хочет дать ему денег, чтобы он что — не шёл на улицы в поисках заработка через постель? Чтобы чувствовал себя обязанным, уязвимым? — Нет.       Каким бы ни был правильный ответ, Баки не подпустит Земо настолько близко, не будет подыгрывать и давать власть над собой, самостоятельно приделывая к конечностям ниточки. — Почему? Тебе ведь без разницы, с кем заниматься сексом, так почему же не со мной? Минуту назад ты был не против. — Заткнись.       Баки отшатывается и раздражённо сжимает губы в полоску, натягивая халат, не желая и дальше оставаться голым — невразумительное ощущение беззащитности слишком настойчиво щекочет нервные узлы. Он не смотрит на Земо, зная, что не увидит самодовольства, но всё равно считая, что именно его сейчас тот испытывает, ведь ему удалось заставить Баки проявить слабину и одеться, отступить и спрятаться под слоем тёмной ткани. — Джеймс.       Баки молчит, сурово хмурясь, и поглядывает на отставленный абсент, представляя, как опустошит всю бутылку, а следом закинется таблетками из заначки в коробке из-под хлопьев, позвонив Менди и предложив развлечься, на что она либо согласится, либо найдёт парочку желающих женщин, которым будет плевать на его невменяемое состояние. Или, может, он наберёт номер Кэссиди, написанный закруглённым узким почерком на валяющемся на комоде счёте за воду. — Тебе ведь хочется совсем не этого, Джеймс, не очередного безликого человека, лезущего тебе в штаны и не видящего тебя. — Ты ни черта не знаешь о том, чего я хочу!       Баки срывается на крик, кровь глухо стучит в висках вперемешку с яростью — ублюдок словно кусок льда, его невозможно пронять ничем, он стоит мраморным изваянием и часть Баки дрожит от страха перед ним, а он больше не хочет бояться. Как и не хочет задумываться над словами Земо — в отличие от Сэма, Земо никогда не говорит стандартными клише и всегда, всегда задевает за живое и гноящееся, причиняя боль.       Как же он его ненавидит — он хочет убить его, свернуть шею с противным ужасающим хрустом, подобным раскату грома и обрушению многоэтажки, хочет вскрыть горло с хрипами и бульканьем, хочет проломить череп, хочет выстрелить прямо в лоб, хочет задушить, хочет и никогда не сделает. Никогда — потому что Баки уверен, что, даже умирая, Земо не покажет ни страха, ни злости, ни воли к жизни, только абсолютное ни-че-го, потому что, кажется, он сам и есть это ничего, и Баки думает, что сойдёт с ума, если увидит, что между мёртвым и живым Земо нет разницы, что глаза одинаково тёмные, что под кожей и плотью нет человека уже очень давно.       Баки думает, что тогда, словно взглянув в зеркало, он поймёт, что тоже вот-вот умрёт, что его жизнь уже давно — растянутый во времени последний вздох.       Нет, глупости, он жив и он в порядке, он справляется и выбирается, он не собирается умирать, не после всего, через что он прошёл, не после всего, что для него сделал Стив и остальные.       Нет. — Джеймс. — Прекрати. — Прекратить что?       Баки молчит, играя желваками, смотрит грозно, а Земо лишь приподнимает бровь в намёке на вопрос, но его взгляд совсем не выражает интереса, будто он уже знает ответ, будто он спрашивает просто из вежливости, будто он обладает даром предвидения или телепатией, но это не так, таким способностям взяться неоткуда, Баки точно знает, он изучал его дело. Но тогда почему же Земо всегда так хладнокровен и холоден, почему его невозможно ни удивить, ни разозлить? — Всё это. Оставь меня в покое и исчезни. — Думаешь, ты этого хочешь? Думаешь, это то, что тебе нужно? — А тебе-то откуда знать? С выеданием мозга отлично и Сэм справляется.       На самом деле, разумеется, Сэм и его причитания вперемешку с наставлениями на путь истинный и рядом не стоят с тем, что творит Земо, но Баки не собирается раскрывать, что от коротких встреч с Земо накрывает похлеще чем от часовых нудений Уилсона. — Джеймс, я не прошу тебя служить мне как ты служил Гидре, — спустя минуту тягостной тишины произносит Земо, и Баки не сдерживает презрительного смешка. — Конечно, ты меня просто для компании зовёшь, как спасение от скуки и одиночества. — Мне не одиноко, Джеймс. Но вот тебе — да, и это одиночество сжирает тебя, и ты в ужасе, потому что ничего не можешь с этим поделать, потому что ничто и никто не спасает, а Стив Роджерс, единственный, кто мог бы — выбрал не тебя.       Ему врезали под дых, в горло вставили расширитель, и глаза печёт — почему Земо всегда делает это, почему всегда заставляет его чувствовать, и чувствовать себя так отвратительно, таким жалким и слабым, таким ничтожным, что хочется кричать во всю глотку и сдохнуть тут же?       Шёпот в голове напоминает, что Стив заставлял его чувствовать себя практически так же — грязным, недостойным, слабым, так, что казалось, что лишь собственная смерть принесёт очищение.       Почему всё должно быть так? Почему нельзя просто выключить все эмоции и идти дальше, без груза вины и боли, дыша полной грудью, переродиться новым человеком с множеством возможностей и светлым будущим?       Кресло отлично решило бы эту проблему — мгновения ослепительной боли, вспышки белоснежного электричества и свобода, пустота в сознании и душе.       Он смеётся, и слёзы текут по щекам, ведь он так долго, все эти десятилетия мечтал о том сладостном моменте, как перестанет быть Активом, как падёт Гидра, как будет уничтожено кресло и он станет личностью, и вот теперь он мечтает о том, чтобы рот наполнил тошнотворный вкус резины, чтобы железные обручи сомкнулись удушающими объятиями на теле, чтобы разряды ослепляющего тока пронзили разум, выжигая всё и стирая Баки Барнса вместе с Зимним Солдатом.       Он падает на колени и обхватывает себя за плечи в жалкой пародии на объятия, потому что это всё, что ему доступно, это всё, что у него есть и всегда было — кривая подделка, секс вместо любви, зависимость вместо дружбы, сплошные заменители и фальшивки, ничего настоящего и ничего его.       Неожиданно окутывает запах конфет и чего-то тяжело-терпкого, а чужие руки обнимают поверх его, прижимая к груди — Земо сидит рядом на коленях, уложив подбородок ему на макушку, и держит его как ребёнка, плавно укачивая и напевая что-то на незнакомом языке, наверное, соковианском, ведь акцента больше нет.       Баки хочет вырваться и убежать, но остаётся на месте и плачет, слушая непонятную колыбельную, и это первый раз за долгие годы, когда он позволяет себе выплеснуть чувства через слёзы, открыто, не боясь наказания или осуждения, уверенный, что его поймут и примут, ведь Земо всё равно, он не испытывает снисходительной жалости, злобного отвращения или садисткого наслаждения.       Ему просто всё равно, и Баки почему-то становится легче — Земо не станет врать, не станет поучать, не станет критиковать, он просто примет то, что есть и пойдёт дальше.       И Баки хочет пойти следом, оставив всё позади.       И он делает вдох.