Химера

Наоя не такой. Наоя двинутый. Больной. Наое надо выблевать всю свою привязанность наружу, вырезать тупым ножом, что непременно застрянет по пути, отхватит кусок побольше, лишит чего-то нужного, пока не потеряешь — не поймешь, что важного. Он задыхается, дерет руками по шее, до кровавых полос скребет по плечам, дышит, но не надышится, в одеяло с головой кутается, надеясь завертеться коконом, раствориться и переродиться. В ночи тенями тешится, с утра по всем углам себя собирает, пальцы за спиной скрещивает, ухмылку на губы приклеивает, рассчитывает, что не отвалится. Под белоснежными рубашками, бесконечными метрами кимоно весь израненный, расколотый, распыленный, только за счет тканей и держится. Не зверь, не человек, где-то между, осторожно шагает, крадется, спину прямо держит, руками за лицо хватается, не ухмылки прячет — боится, что маска развалится. Днем обвивается змеей, душит кольцами, целиком заглатывает, меняется, зубами вцепляется, травит, шипит, раздвоенным языком меж губ скользит, властью упивается. Вечером собакой к ногам жмется, на скупую ласку с жаром отзывается, беззащитный живот подставляет, скулит, мокро лижет пальцы, хвостом до синяков по бокам стучит, преданностью исходит. Наоя должен от образующей части себя отказаться, чтобы однажды не проснуться химерой: змеей с мохнатыми когтистыми лапами, собакой с извивающимся чешуйчатым телом, хладнокровным снаружи, внутри истекающим теплом. Перед зеркалами репетиции устраивает, целые концерты, тет-а-тет представления от себя для себя, в голове прокручивает, вслух проговаривает, по языку слова катает, буквы глотает. Отражение смеется, пальцем в ответ тычет, уголки губ на манер улыбки мизинцами тянет, на колени падает, с обратной стороны кулаком стучит, заменить хочет. Пальцы пистолетом к голове приставляет, невидимый курок спускает, дергается, ошметки мозгов с осколками костей реалистично разлетаются. Тело с шумом падает, кулем у подножия зеркала лежит, кровь ручейками из раны по доскам пола растекается. Скучает там в одиночестве до полуночи, с булькающим смехом поднимается, черными глазами в ответ смотрит: ни зрачка, ни белка — одна тьма, раздирает запекшуюся кровь в волосах, садится, ногу на ногу складывает, ждет. По слогам выговаривает «самозванец», иероглифами «лжец» зеркало расписывает, оставшейся краской, неизменно красной, свои губы обводит небрежно, за контур выходит. Ртом к поверхности прижимается, отпечаток сквозь зеркало просачивается, навылет пулей рядом с сердцем проходит, кожа вокруг вся в шрамах. Опять промах, двойник откланивается, по щелчку исчезает, чтобы на рассвете встретить. Наое необходимо выжечь всю свою неправильность. Искры мелькают по кончикам пальцев, щекочут, светлячками пляшут в воздухе, в банку их не загонишь, руками не поймаешь. Запах дыма витает повсюду, преследует по комнатам, не перебить, не заглушить, в кожу впечатывается, в носу чешется. Пламя веревкой вокруг фаланг скользит, горячо целует запястья, тянется выше, локти с внутренней стороны поглаживает, плечи обнимает, хлестким кнутом по позвоночнику ложится, не сжигает, печет касаниями. Кожа краснеет, волдырями вздымается, коснешься — лимфой порывает, ткань к ней прикипает, отдирать надо в душе, в одежде под прохладные струи вставая. Мокрыми следами по кафелю, трясет не то от холода, не то от страха, огонь изнутри разгорается, там его водой не зальешь, пеной не забросаешь. Приходится испуганно метаться по комнате, то в предплечья, то под ребра вцепляться, обнимая, пытаться сдержать рвущийся наружу пожар. Жар издевается, шутит, волной с головы до пят прокатывается, в груди оседает. Чадит там непрестанно, разгорается от малейшего движения, неосторожного брошенного взгляда, случайного касания. День за днем замешивает все органы в одно спеченное кровавое месиво, палит крылья вездесущим бабочкам, вылепливает внутри жадную глотку, охочую до любого проявления внимания. Она просит по началу мелочь: слово или жест; вылизывает изнутри, зубами острыми кости точит, больше, больше, рычит, в плоть до боли впивается, рвется наружу, готовая пожрать все на своем пути, начиная с хозяина. Наоя обязан выглядеть так, будто с ним не происходит ничего на самом деле. Гордо голову задирать, кривиться, назло всем волосы красить, в уши серьги вдевать, стрелки все острее и острее с каждым разом выводить, словно может однажды нарисованную линию в настоящее оружие превратить. Бросится с ним в толпу недоверчивую, продырявит острые кадыки, вонзится в мягкие животы, от паха до горла ровные разрезы прочертит, поскальзываясь на чужой крови и распинывая внутренности. На деле же скорее на пол осядет, выдохнет и совершит харакири, только чтобы не застать, как его тело по кускам раздирают, и не ждать, как пеплом конечности осыпятся. Серые хлопья в танце закружатся, ветер их разнесет, растащит по воздуху, усыпет городские крыши, уронит в тихие воды океана, что с распростертыми объятиями низведут в ничто. Этому не бывать, довольствует иллюзия, утягивает зыбкий мираж, фантомные раны ноют, никому невидимой кровью ткань пропитывают. Не он виновник, не он, но судьбу принимает. Наоя непременно погибнет. Пока заточенный в реинкарнации, перерождается изо дня в день, без желания, с отсутствием выбора, гонимый неизбежностью. Предстает этому миру в ярких красках, сверкающий чешуей, капающий ядом, стучит пирсингом по зубам, путается пальцами в широких рукавах кимоно, трогает незримые-ощутимые линии ожогов и трещин, вдавливает шрамы, сцарапывает заживающую розовую кожу. Не лучшая версия себя, наоборот, все хуже и хуже, в рамках, поставленных им же, потерявший всякий контроль. На его часах нет стрелок, чтобы зафиксировать время смерти, он мечется по кругу цифр, секунды про себя считает, ожидая, что вот сейчас возмездие его настигнет, вот сейчас сердце с ритма собьется и остановится, вот сейчас все засмеют его и без зазрений совести путевку на плаху выпишут. Не трепещет перед всеобщим осуждением, но боится отвержения, отторжения, одного определенного презрительного взгляда. Поэтому спектакли не для себя, а для всех играет, убеждает других в своей подлинности. Настоящими кинжалами обзаводится, ножны на груди прячет, надеется, что когда его правда, его зависимость, его болезнь вскроются — собственная рука быстрее будет, чем оттягивающая за волосы чужая ладонь. Для всех один сценарий: Наоя — сука, Наоя — змея, Наоя вам под кожу влезет, раны разбредит, носом, как котят, оттыкает. Наою не любят, Наою ненавидят, Наою рады бы со света сжить, Наое хотели бы кислород перекрыть, пальцы на шее сжать, кадык внутрь горла вдавить. Наоя выкручивается, в руках лишь слинявшую кожу оставляет. Совсем вырос, но перед зеркалом: Наоя — ребенок, Наоя — собака, Наоя признания ищет, из детства свою проблему во взрослость перетаскивает, и можно корить за слабость и немощность — не смог победить, не получилось искоренить, но она единственное, что в нем человечностью отдает. В него пристально не вглядываются — это спасение, тут никто никому не нужен — это истина, Наоя украдкой себе следить позволяет — это удовольствие, и под одним касанием ломается — это реальность. Кожа сеткой трещин идет, лопается, больше пламя сдержать не способная. Теперь Наоя горит по-настоящему. Живьем. Наоя в ловушке: грудью по прутьям бьется, ногу согласен себе отгрызть, чтобы из капкана выбраться, рукой к лезвию ныряет, глазами из стороны в сторону бегает, пойманным быть не нравится, к свободе тянется. В волчью яму попавший, чудом на колья не напоровшись, переминается с ноги на ногу, до края добирается, пальцы проскальзывают по влажной земле, под ногти грязь забирается, сверху песок в глаза сыпется. Окончательно от всех путей побега отсеченный, покорно склоняется, не молит, не стонет, не унижается, просто просит — прекратить убивать его каждый раз. Кинжал свой в чужие руки вкладывает, кимоно распахивает, рубашку стягивает, в пространство перед собой смотрит, с мыслями собираясь. Мурашки бегут по голой коже, что вся в кляксах шрамов, изломанная, изрезанная, и впервые это все кто-то другой смог увидеть. Наоя удивленно глаза открывает. Тодзи безошибочно по линиями подушечками пальцев скользит, ожоги ладонями накрывает, лезвием утыкается в ямку между ключиц, косую до сердца проводит. Оно вокруг мишенью из пулевых отверстий испещрено, стучит заполошно, кончик кинжала подрагивает, неосторожно вспарывает кожу, первый настоящий порез обжигает. Наоя кровь собирает, крест ей на коже над сердцем рисует, руки поверх других на рукоять кладет, сильнее надавливает, стекающие струйки бегут по торсу, облизывают впадину пупка, впитываются в хакама, кляксами расходясь по белому, может, давным давно стоило пустить себе кровь, чтобы отраву из организма вывести. Не поможет, Наоя точно знает, но мысль сладкая, вкусная, пьянящая, колотится в виски, с языка готовая сорваться. Со всей жадностью себя отдает, забери, прошу, забери, этого не заметят даже. Тодзи в смерти ему отказывает, вместо этого по трещинам кинжалом начинает путь, несколько штук выделяет, примеривается, аккуратно рисунок повторяет, чинит Наою тем, что под рукой нашлось: не пустые они теперь, кровью заполненные. Они оба не такие. Ненужные, нетактичные, неудобные, неприятные. Неправильный кинцуги пополняет список объединяющих их «не». Тодзи чужой, обитание в здешних стенах для него бестолково, он персона нон грата, его за километр готовы обходить, будто Небесное проклятие воздушно-капельным путем передается. Но мальчишка-наследник липнет к нему, за углами прячется, тихонько рядышком садится вечерами, ногами болтает, молчит, все ближе и ближе подбирается. Нянечки за ним по всему поместью гоняются, но с его скоростью им совладать не удается, Наоя еще плохо со своей техникой справляется, спотыкается, сам замирает через раз, но умудряется из-под охраны сбегать под бок Тодзи, что по началу игнорирует его существование, потом старательно не замечает, следом смиряется. Наоя с ним — не надоедливый избалованный юнец, нос не воротит, восхищенный, с ног до головы очарованный и поглощенный. Тодзи в его фанатизме некую иронию находит: надежда клана за изгоем таскается. Гнать прочь — нет смысла, он всегда возвращается, вновь разделяющее их расстояние до нуля сокращает, тишину между ними застывшую никогда не рушит, даже дышит медленно и глубоко. Лишенный нормального детства, не мешает извечным любопытством, не путается под ногами, глаза открытыми держит, хотя уже в кровати быть должен, компания его по сути ничем не отличается от вечно преследующего одиночества. Он словно дикого зверя постепенно, шаг за шагом, день за днем, приучает к своему присутствию, казалось бы — совсем дитя, но понимающее намного больше мудрых взрослых. В Тодзи не слабака видит, дрожит рядом от силы, от опасности, тянется за эфемерным запахом смерти, от исходящей угрозы отмахивается, без инстинкта самосохранения рожденный. Тодзи должен был осадить его тысячу раз, оттолкнуть, напугать, отвернуть от себя, никто не стал бы относиться к нему еще хуже, куда уж, наследникам великого клана стоит в своей песочнице возиться, а не спускаться в затхлые темные подвалы, существование которых со всех карт поместья хотели бы стереть. Наоя непослушный, упрямый и своевольный, без страха руки в пасть чудовищу сует, не прижимает пострадавшие пальцы к груди, вязкую слюну с них утирает, гладит желтоватые клыки, тычет в язык. Тодзи уступает. Вектор интереса Наои неизбежно смещается. Кумир для ребенка — недостижимый идеал, пример для подражания, Наоя и тут отошел от принятых норм, остановив свой выбор на самом неудачном варианте из всех имеющихся; в подростковом возрасте не свергает с пьедестала, поднимает выше, наделяет абсолютным и непререкаемым авторитетом, ориентируется лишь на него, отвергая преподносимых ему ложных богов. Внезапно осекается, стоит Тодзи мимо пройти, чужой взгляд между лопаток жжет, хватает за рукав, на тренировочную площадку тянет, вечерами продолжает рядом сидеть, сжимает в руках кимоно до побелевших костяшек, давит рвущиеся слова, отворачивается, уязвимую шею оголяет. Приходит после полуночи, крадется под окном, внутрь заглядывает, любуется, сердце у него стучит так громко, что Тодзи рукой возле себя по футону проводит, чтобы удостоверится, что не рядом он. Тодзи чувствует его неловкость, его возбуждение, его жажду, но потакать ему не собирается. Не моралью стесненный, целесообразности в этом не видящий, мальчишка излишне на нем зафиксировался, притянулся, увлекся, ему переключиться надо, пока его мания не стала идеей фикс. Наоя, осмелевший, зажимает Тодзи у стены поместья, на носочки встает, к губам прикасается. Время замирает, Тодзи видит, как чужой зрачок чернотой радужку пожирает, руку на плечо Наои кладет, в его губы выдыхает, без ответа поцелуй оставляет, решительно от себя отстраняет. В глаза сверху вниз вглядывается, к безмолвной мольбе равнодушным остается, отрицательно головой качает. Наоя покидает его, чтобы завтра опять рядом на холодные деревянные доски опуститься, в кокон молчания и тоски заключенный. Он тщательно скрывать в себе это начинает, чтобы Тодзи не прогнал его окончательно, потому что сил вернуться уже будто не осталось, первыми трещинами его самоуверенность идет. Тодзи — константа его жизни, он следует за ним так долго, не хочет расставаться из-за глупого импульсивного поступка. Наоя, всю жизнь людьми окруженный, только в его компании покой находит. Событиям в клане на их узы наплевать, Тодзи, в конец разъяренный отношением к себе, проворачивает в руке катану, клинок поет, клинок просит крови и получает ее сполна. Луна за тучами прячется, скрывает его причастие к убийствам от остального клана, уже на выходе Наоя под горячую руку попадается, не бежит от него в страхе, как остальные, пальцами красные капли с его лба стирает, по губам проводит через маску. Тодзи стаскивает ее на подбородок, в волосы его рукой зарывается, заставляя голову задрать. Напоследок целует в висок, извиняюще пряди за ухо заправляет, не прощаясь, уходит, обрывая их связь. Его возвращение в клан через несколько лет не триумфально, вынужденно, он на грани жизни и смерти на пороге заявляется, где помирать — без разницы, но так у него хотя бы есть шанс выжить и откупиться потом. Наобито позволяет его излечить, оставляет в пыльных комнатах, где он балансирует на краю несколько суток. У истощенного тела нет сил даже на бред, его просто несет поток нескончаемой тьмы, чтобы выплюнуть на берег сознания спустя неделю. Тодзи выходит на улицу, медленно бредет, отказываясь цепляться за стены, за очередным поворотом натыкается на Наою. Он взрослый и разломанный, застывает, совсем как в детстве будучи своей техникой пораженный. Тишина между ними не из забытых воспоминаний — комфортная и умиротворяющая, а давящая и неестественная. Они расходятся, после Наоя отстраненно держится — откровенны будем — избегает, теперь полная своя противоположность, наконец, достойный клановой фамилии, все ее прегрешения в себе олицетворяет. С одной стороны — так и надо, иначе другие тебя сожрут, с другой — Тодзи покоя не дает то, насколько это на спектакль похоже. Наоя и ему хамит, от каждого слова в его сторону новыми трещинами расползается, маску на лице поправляет. Тодзи поначалу с легкостью все это сносит, в ответ дразнит, в спаррингах позволяет на себе синяки оставлять, Наоя забывается и наглеет, лезет и ему под кожу, не прислушивается к кинутым между словом предупреждениям и ожидаемо оступается. Он не ребенок, Тодзи его наказывает со всей жестокостью, бросает спиной в ближайшую стену, не давая опомниться, за шкирку в пустующую комнату затаскивает. Хоть для свидетелей уже и поздновато праздно по поместью шататься, лишние глаза и уши им не нужны. Тодзи напирает, Наоя сыпется. У них появляется общий секрет. Наоя снова сидит поодаль него вечерами, откидывается на пол, крутит в пальцах кинжал, проверяет остроту лезвия подушечкой большого пальца, слизывает выступившую каплю крови, поднимается на ноги. Вплотную подходит к сидящему у стены Тодзи, одной рукой кинжал протягивает, другой пуговицы расстегивает, ворот в сторону отодвигая. Они не торопятся, ждут пока старые порезы новой кожей зарастут, Наоя, когда в зеркале на них смотрит, не выдерживает каждый раз, проводит по ним рукой от горла вниз, сжимая член. Касания Тодзи пробуждают в нем давно уснувшую и, казалось, умершую пасть. Изголодавшаяся с годами, яростнее нападает, провоцирует на глупости, селит внутри щекочущее ожидание конца, делится знанием, что теперь ее так просто не заткнуть: она видит цель, она хозяина уничтожит, она вырвется наружу потоком запутанных фраз, несуразных и постыдных, Наоя десятки раз пожалеет, что не смог подавить свое влечение в зародыше, смалодушничавший, и справедливо за это кару понесет. Когда рисунок закончен наполовину, весь торс расчерчен, Тодзи посылают на миссию такую невероятно долгую, что в голову лезут самые неблагоприятные исходы: умер, бросил, сбежал; Наоя изводит себя, хватается за кинжал, убежденный, что сможет справиться сам с тем, чтобы собрать себя из осколков. Подносит руку к бедру, чем ближе к коже, тем сильнее дрожь. Его двойник разбивает зеркало изнутри, под звук осыпающихся осколков, Наоя разжимает судорогой сведенные пальцы. Падая на пол, металл стучит по стеклу. Тодзи вскоре возвращается, живой, с бугристым шрамом от локтя до плеча, Наоя сосредотачивается на нем, когда Тодзи ведет кинжалом по его телу, не продолжает рисунок дальше по ноге сверху вниз, а от щиколотки вверх движение начинает. Рядом с костьми кожа расползается охотнее, одного легкого нажима хватает, но в их деле этого недостаточно. Тодзи поудобнее его ногу перехватывает, стопой на внутреннюю сторону бедра себе ставит, вдоль лодыжки непрерывную линию прямо по кости ведет, обжигающая боль смешивается с острым стыдом, Наоя не может прекратить думать об их настолько запредельной близости в данный момент, что закрывает глаза руками, считает от нуля в бесконечность, абстрагируясь от реального мира насколько это возможно. Он приходит в себя от легких поглаживаний по стопе, пересекается взглядом с Тодзи, тот неотрывно следит за ним, подается вперед, Наоя теперь упирается ему в пах, надавливает на вставший член. Тодзи перехватывает его под коленом, отводя ногу в сторону, нависает над ним, прослеживает шрамы на груди, наклоняется ниже, утыкается в висок совсем как сотни дней назад, теплое дыхание шевелит волосы. Наоя боится даже вдохнуть. Чем ближе финал, тем сильнее начинают раздирать Наою противоречивые чувства. Он шагнул за свой предел, вернуться к старым отношениями, довольствуясь лишь совместным времяпрепровождением, он не сможет. Ни покинуть клан, ни забыть — не получится, он пожрет сам себя, настоящий уроборос, но не с хвоста начнет, а прямо с головы. Тодзи, инициатором их взаимодействия выступивший, не отталкивает его теперь, наоборот все больше и больше тактильности в их отношения привносит, вниманием тешит, глотка рядом с ним молчит, урчит. Наоя с трудом может вспомнить себя до сетки шрамов, не представляет, как без нее жил, она ему нужна-важна, не обезображивает, при ближайшем рассмотрении заметная, искусная работа. С последними визитом Наоя тянет до последнего — дальше бездна, пропасть, пустота. У него нет крыльев, парашюта или подстраховки, неизвестность пугает, он мнется на пороге, неоднократно трусливо сбегает. Тодзи — хищник, Тодзи ждет подходящего момента, Тодзи терпелив, Тодзи выслеживает жертву, чтобы прикончить одним прыжком. Поэтому он дает Наое достаточно времени на рефлексию, а когда тот ожидает меньше всего, приходит сам. Наоя — лань в свете фар — следит за его приближением, следом за распарываемой тканью хакама на куски готов расползтись, превосходящей силой завороженный, позволяет догола себя раздеть и уложить на спину. Тодзи на колени садится, его ногу себе на плечо кладет, целует чувствительную кожу с внутренней стороны бедра одновременно с этим продолжает на нем трещины кровью заполнять. Наоя давит крик, хочет вывернуться из рук, Тодзи не пускает, плашмя лезвие кинжала к разгоряченной коже прижимает, чтобы не оставить лишних ран. Протесту противопоставляет авторитет, побеждает с нулевым счетом, Наоя обессилено в сторону голову отворачивает, последние крохи своего самообладания теряет. Тодзи продолжает: гладит по бедру, кусает поверх зажившего, вылизывает новые порезы. От Наои, как от человека, под конец не остается ничего, он скулит, стонет и мечется, ладонью по члену скользит, смазку между пальцев растирает. Тодзи завершающую линию почти до паха доводит, еле сдерживаясь, аккуратно кинжал в сторону откладывает, стирает выступившую кровь. Помогает Наое кончить, свою ладонь поверх его кладет, быстрый темп навязывает. Когда тот спермой на живот изливается, возвращает ему подростковый поцелуй, но на простом касании не останавливается, языком в рот проскальзывает, стояком между бедер вжимается. Кинцуги поломки и трещины признает неотъемлемой частью истории объекта, их кинцуги — пороки изнутри души наружу вытаскивает, где не оставляет иного выбора, кроме принятия. Выворачивая по-своему это искусство, результат они получают не хуже. Наоя приходит к нему, даже не стараясь поддерживать спадающее с плеч кимоно, поверх одеяла на ноги садится, оби развязывает, выпутывается из рукавов, по пояс обнаженный вслепую нашаривает руки Тодзи, по его пальцам, еле касаясь, линии прочерчивает. Лунный свет, просачивающийся в окошко, вычерчивает его фигуру, серебрит белую кожу шрамов, едва заметных на коже, обычно надежно спрятанных под одежду, не из-за страха, а защиты ради. Только Тодзи дозволено свою работу видеть, другие — недостойные, глупые и ограниченные, им не понять, им нужен любой повод, чтобы опошлить, извратить, вывернуть, даже рта в оправдание открыть не успеешь. Наоя изгибается, когда Тодзи, садясь на футоне, ладонями его плечи накрывает, давит большими пальцами под ключицами, не глядя даже, безошибочно чертит ногтями по шрамам на ребрах, царапает вдоль позвоночника, мешающее кимоно в сторону откидывает. Перед ним на коленях — его лучшая работа, идеальная, в ней много крови, боли через край, почти ничем не отличимая от обычных заказов, просящая о смерти, ведь убивать просто, очень просто, но Тодзи впервые заказчику противится, на свой лад запрос переделывает. Наоя торопливо лижет его губы, из поцелуя выворачивается, ноги шире разводит, просит, требует, угрожает, не замолкает ни на секунду, пока его лицом в одеяло не утыкают. Тодзи растягивает его спешно, входит почти на сухую, цепляет пальцами острые лопатки, что кожу тянут так сильно, того и гляди прорвут, и вся работа насмарку. На этой коже должны быть только его следы, тонкое кружево, полное красным ранее, теперь залитое платиной даже во тьме. Они двигаются нескладно и асинхронно, никак не могут попасть в такт, Наоя задирает бедра выше, Тодзи сжимает руку вокруг его члена, одновременно выдыхая, приходят к общему ритму. Возможно, секс между ними — неизбежное, намеренно забытая часть допсоглашения, текст между строк, подразумевающееся, но не оговоренное условие. Не столько чувства, сколько необходимость, это акт принадлежности, акт платы, акт созависимости, невысказанная благодарность, выраженная в срывающихся стонах, скользкой от пота коже и тяжелом дыхании. Тодзи продолжает метить уже без ножа, бурлящая в нем жадность остро скребет внизу живота, сводит мышцы, вынуждает причинять боль, чтобы Наоя навсегда запомнил, что значит быть живым, чтобы никогда больше не вкладывал никому в руки свой кинжал, шрамы — гарантия, шрамы — оберег, шрамы — броня, но без этого вложенного подтекста — просто уродливые полоски на некогда идеальной коже. Наоя сначала сопротивляется, что есть сил, царапается в ответ, кусает пальцы во рту, раздирает предплечье до крови, непокорно смотрит через плечо, но Тодзи видит, что все — напускное. Видит, как это ему нужно, как он скорее собственным ядом отравится, чем кротко и с признательностью подчинится, будто не для его блага, а со злым умыслом. Тодзи не слышал никогда «спасибо», Наоя не собирается нарушать эту славную традицию, но он красиво стонет, выдыхает имя, во взгляде слишком много эмоций, что забивались годами, Тодзи может сейчас его просто фразой убить. Непозволительная роскошь — давать кому-то знать о себе столько, от такого не получится отмахнуться, соскочить или замолчать. Тодзи впитывает в себя чужую правду, ответной откровенности от него не ждут, он крепче в бедра вцепляется, пальцами сквозь кожу до души дотягивается. Наоя в ответ на леденящие касания внутренним жаром отзывается, сжигая себя, теплом насыщает, растекающимся вверх по рукам. Они не обещают, что это в первый и последний раз, что подобного не повторится, это не ошибка, но случайность. Наоя придет снова, привычно дверь за собой задвинет, от прикосновения к шее не вздрогнет даже: кожа на ней вся истерзанная синевато-красная, засосы заживать не успевают, пальцы укусы обводят — сильнее только прижмется, зубы вблизи кадыка ощущая. Обычным для него станет ночи вне своей постели проводить, под жаром тела Тодзи плавиться, что ножом не просто шрамы на коже вырезал, но и скрепил их между собой липкой кровью, таинством кинцуги. Двойник из зеркал исчезает, отражение послушно за Наоей движения повторяет. Потом, обласканный лучами полуденного солнца, не стесняясь, двор пересечет, руку подает, за спиной у него тишина в одно мгновение упадет, даже ветер перестает трепать кроны, у клана все дела на второй план отходят, когда они разворачивающуюся перед ними сцену видят. Тодзи всемогущим себя ощущает, одномоментно становясь главным героем и превосходной мишенью. Он унизить может просто отказом, уничтожить насмешкой, разбить хлесткой пощечиной, внутри мелочная мстительность шепчет, льет в уши сладость, ты можешь, карай, отплати, накажи. Когда в подвале ты заточенный был, пришел к тебе на помощь кто? Ты сдохнуть должен был, на собственной злобе только выживать продолжаешь. Протянутая ладонь не дрожит, манжета чуть задирается, кольца синяков демонстрируя, запястье тонкое, хрупкое, ночами манит силу приложить, сломать его проще простого, Наоя без техники останется на время, прочувствует, что значит отбросом в семье своей быть. Но даже тогда возненавидеть не сможет, припаянный, привязанный, обиду выносить не способный, примет как должное, отстранится, но продолжит издалека желанием течь. Благодарностью ослепленный, не в состоянии от жизни удовлетворение получить, придет опять, руки, еще в бинтах, протянет, вцепится через боль, в детстве от одиночества отучивший, взрослому себе отступить не позволит. За отказ Тодзи не ждет смерти, Наоя никогда не сможет его от себя отсечь, но мысль об отвержении вяжет во рту, за грудиной недовольно ворочается, не укладывается никак. Он отвечает на рукопожатие, не желая со своим творением расставаться. Наоя улыбается ему одному, интригующе языком по губам проводит, руку намного дольше положенного держит. Ведет за собой в главные залы, во всеуслышание статусом советника наделяет, недовольный ропот глушит парой едких фраз, Тодзи за спиной у него стоит, напряжение толпы считывает, руку невзначай на катане держит. Наоя ему принадлежит от кончиков окрашенных волос до неровного шрама под выступающей косточкой на щиколотке. Только Тодзи может причиной его смерти стать. Единственным исполнителем заказа. Два зверя, в одних стенах выращенные, условиями разными ограниченные, ненавидеть друг друга должные, в холки друг другу не вцепляются, не щелкают зубами в опасной близости от глотки. В различиях своих общий мотив находят, разбросанные по возрасту, силе и сословию, не врагами стали, сплелись, слились в одно чудовище, не целью объединенные, а недостатки другого компенсируя. Их тандем пугающ и ненасытен, ядом брызжет, огнем дышит, может быструю казнь подарить, а может днями играть, смакуя. Наоя не наследник больше, уже глава клана, не страшится ничего, на мнение чужое плюет, для предателей и несогласных у него есть ручной монстр, вечно бдящий, в ногу рядом с ним идущий. На собрании лица старейшин отвращением перекошены, не хотят они в своем окружении человека без проклятой энергии видеть, Тодзи лишь фривольнее в кресле разваливается. Наоя через его колено ноги перекидывает, всем своим видом показывая больше, чем старейшинам хотелось бы знать, под их скривившиеся рты Тодзи ладонь на бедро ему кладет. Химерой сложно стать одному. Хорошо, что их с Тодзи двое.