Безнадёжная тоска

Был бледен и тонок, словно белая ромашка, сам лик выразительный и без румянца алого — черты Райвиса так полны ласки! И лишь с росою Ваня в состоянии сравнить нежность тех дивных щёк… Тысячи бабочек кружатся в танце, на руки его, играя, садятся. И Латвия смеётся, забывая о многовековой боли и о том, что не свободна его страна. Давно заметил Россия: то в смехе он, то в горьком плаче  — не может жить иначе. Волнение сердце наполняет, когда думает о нём, потому и рядом каждый час, незримо его шаг бережёт от холода мира, от козней и пут. Латвия ведь воробушек, рождённый средь хищних птиц, ему не выжить самому. «Хотел спрятать иль украсть тебя, дабы этот мир не причинил тебе вреда. Но гибнут цветы без неба и слёз, ведь в объятиях моих, как в склепе, темно…» Отдарком на тёплую улыбку латыша была невидимая тень, что, ступая, по сей день хранить юную страну. Стены, заросшие диким вьюном, станут напоминанием о том времени… Так счастлив сейчас латыш в самый разгар лета, проводя вместе с Эстонией и Литвой свободные минуты на цветочном поле. Наблюдает за ними тайно Россия, а те даже не в состоянии его заметить. «Такой весёлый и живой, пока меня нет рядом… А ведь любовь всегда спешит к таким людям!» Никогда не слышат крадущихся лап за спиной, да только почуят его смех вдалеке — бегут прочь, скуля, чтоб кануть во мгле. И хоть казалось, что в душе Ивана тесно от бед и для радости там места нет, всё же поселилась в ней любовь. «Тоска мне сердце извела… Думы окаянные, для чего ж вы моё сердце огорчаете этой любовью? Но как же открыть все хочется двери, поднять над осколками и закружить...» А Латвия всё искал всюду, в лесной тишине, в окнах без стёкол, на старом холсте, в глине, в снегу, в голосах ночных птиц того, кто берёг каждый шаг и писал письма с признаниями в любви. Шептал, сорвав одуванчик, пока Эстония и Литва не слышали: «Прошу, появись, чьи руки укрывают во сне одеялом, чьи слова незнакомых плетенья послушны. Вот моё сердце и его глупый свет! Выйди навстречу, дай знать, что ты слышишь…» Живой и добрый нрав Галанте обаяния ему придаёт, и нет в мире его светлей, миловидней и наивнее. «Всё, что могу я, укрывшись тенями, свет твой хранить, не касаясь его… Но попытаюсь начать всё сызнова, как только эти бестолковые мысли оставят меня в покое! Быть может, тогда и мой подсолнух зацветёт...»