So tell me you want it

В своей прошлой жизни, бывшей довольно темной и нескладной, Зейн ненавидел выходные. Потому что по пятницам, обычно, было весело, пьяно и громко. Его пространство постоянно было заполнено сотнями людей, желающих отхватить себе хотя бы несколько минут общения с ним. Каждый жаждал внимания Зейна, и у него не было времени думать о том, что все эти люди — лишь декорации, нисколько не заполняющие пустоту. Среди них Зейн по-прежнему чувствовал всепоглощающее одиночество. Он постоянно был в темноте, и никто не мог осветить ему путь домой. Зейн когда-то ненавидел выходные, потому что после шумных вечеринок и разнообразных шоу, на которых каждый стремился заглянуть ему в рот — на утро никто не звонил. Его телефон бесполезно валялся молча до следующей пятницы, пока Зейн не понадобился бы где-то снова, чтобы показать милую мордашку и выпить шампанского за чье-нибудь здоровье. Малик привыкал думать, что это — его работа, и приходил туда, куда звали, но чувствовал неподъемный груз на своих плечах каждый такой выход. Так что субботние вечера проходили одинаково: Зейн курил прямо в квартире, стряхивая пепел на пол, и, в особенно сложные дни ронял несколько злых горячих слез на кафель ванной. Было тяжело поднимать себя с кровати, чтобы хотя бы попить воды, и потом так же тяжело заставить себя в нее лечь. Постельное белье было слишком накрахмаленным, и спать одному было холодно и боязно. Потому Малик засиживался допоздна, пока первые утренние птицы не начинали щебетать за окном. Тогда он ложился в кровать с особым отвращением, заставляя себя быстро уснуть с помощью снотворного. В такие ночи сны к нему не приходили — но так было даже лучше, потому что ничего хорошего ему никогда не снилось. Все только тревожные картинки пробегали в сознании, поднимая среди ночи, заставляя судорожно искать холодными негнущимися пальцами выключатель в темноте и звать по имени того, кто уж точно не пришел бы, в тяжелом бреду. Зейн уже не сожалел, как раньше, что не с кем было поделиться ночными ужасами. Он привык, и теперь просто записывал сны в блокнот. Для редких хороших сновидений он выделял целые чистые страницы, а о плохих, часто повторяющихся, черкал на полях среди других записей и быстрых рисунков. В тот вечер, когда они встретились снова — кошмары Зейна мучали нещадно уже неделю. Но, тем не менее, у него, от чего-то, было хорошее предчувствие. Будто что-то хорошее должно случиться с ним этим вечером. Он думал, что это просто предчувствие алкогольного опьянения. Но, перед очередным выходом к жадной до внимания толпе ему пришлось наложить макияж, и его стилистка тяжело вздыхала над лохматой головой битый час, пытаясь сделать из него что-то, похожее на человека. И сейчас, уговаривая себя не опрокинуть стакан виски залпом, запивая его джином из узорчатого стакана — он думал только о том, как бы не закрыть глаза, уложив голову на твердую барную стойку. — Налей воды, — Зейну кажется голос знакомым, но он не в силах оторвать тяжелую голову от рук, — Просто воды. Перед носом Малика опускается стакан, и он уже начал вяло протестовать бармену, ведь если эта жидкость не водка — он это не заказывал. — Пей лучше это, один черт знает, что они тут наливают, — Звучит у него за плечом, и Зейн резко разворачивается, справляясь с головокружением. Голос был знаком не просто так. Перед ним, в отвратительно идущем ему розовом костюме, стоял человек, которого он теперь, как водится, видел только в редких приятных снах. Они оба молчат, глядя друг на друга, и голова Зейна кажется ему слишком тяжелой. Она закружилась, когда Малик почувствовал легкий шлейф парфюма, которым Лиам пользовался еще тогда. Какие-то вещи остались прежними. — Ты повзрослел, — рассеяно произносит Зейн, пробежавшись кончиками пальцев по щеке Лиама, — Очень изменился. Зейн на самом деле не это имел в виду. Ну, то есть и это тоже, но он хотел добавить еще, что, например, печально-выразительные теплые глаза Лиама остались прежними. Они все еще по цвету напоминали горячий шоколад, прохладный осенний день и дом. И их выражение со временем сильно не изменилось, только появилась решимость. Да, пожалуй хоть что-то осталось прежним. Хотя, справедливости ради, Зейн не упустил и достаточно приятные внешние изменения. Пропала прежняя подростковая неловкость и неуклюжесть Лиама, и на смену им пришла изящная осанка, широкие плечи, четкие очертания прекрасного лица и уверенность в движениях. Кудрявый беспорядок на голове сменился аккуратно уложенными волнами, так красиво обрамляющими выделяющиеся скулы. Широкие брови хмурились, и сильные руки сжимали ладони Зейна крепко, но при том бережно, будто приложи немного больше усилий — и Малик рассыпется, оставив после себя лишь полупрозрачную дымку. Лиам смотрит на Зейна с печальной нежностью в темных зрачках, и в глазах напротив он видит свои же невысказанные страхи и давно забытые слова. Им кажется, что прошло слишком много времени, чтобы что-то стало как прежде, а Лиам и не уверен, что хочет этого. Потому что «как раньше» закончилось слишком быстро и слишком болезненно для них обоих. Они были слишком молоды и не понимали, что теряют, расставаясь. И теперь они слишком разные, чтобы все было «как раньше». Лиам это понимал, а Зейн хватался за призрачную надежду, постепенно ускользающую из его онемевших пальцев. Пейн выводит Зейна прочь из здания, на задний двор роскошного отеля, где, в темноте небольшого сада с большим фонтаном, не было ни души, и стояла мертвая тишина. Они бредут меж идеально подстриженных деревьев, мимо блестящих чистотой лавочек, все глубже и глубже. Зейн молчит, но Лиам знает точно — Малику есть, что сказать. — О чем ты думаешь? — Интересуется Пейн, ища по карманам пачку сигарет. Но Зейн только хмыкает в ответ, пожимая плечами. Он не хочет говорить то, что крутилось на языке так давно. Это будет просто неуместным. Так что они стояли в тишине, наблюдая звезды, плывущие в еще не привыкших к темноте глазах. — Да хоть раз будь честен со мной, — в сердцах шипит Лиам, выхватывая пачку сигарет из рук Зейна, дёргано ища в своих карманах зажигалку. И Зейн думает, что если Лиам хочет честности — он ее получит, и он скажет правду. Только такая истина обычно никому не нравится, и Зейн знает, что будет дальше. — Я все еще люблю тебя, — Слова звенят в ушах, когда Зейн произносит их, смело глядя в глаза напротив. В них ярость мгновенно сменялась сначала смятением, а затем пониманием, но Лиам молчит, удивленно раскрыв рот. — Теперь-то ты жалеешь, что просил о честности, — Горько усмехается Зейн, доставая зажигалку из кармана своих джинс и поджигая сигарету в зубах Лиама, — Будем считать, что ты сам все испортил. Зейн, думает, что Лиам не чувствует тоже самое. Лиам же думает, что Малик просто не в себе. Он игнорирует то, как сжимается его собственное жалкое сердце, когда Лиам видит, каким разбитым выглядит Зейн. — Иногда все, о чем я думаю — это ты, — Произносит Лиам, затягиваясь, выдержав паузу, и его лицо не выражает ничего, кроме тоски и раздражения, — Но я больше не смогу сделать тебя счастливым. — Но мы же… — Начинает Зейн, но захлебывается воздухом и собственными словами, когда Лиам прерывает его. — Это было слишком давно, Зейн, — Раньше имя Малика звучало из уст Лиама совсем по-другому. Теперь оно будто самое страшное в мире оскорбление. Лиам еще никогда не говорил с ним так холодно. Зейн помнит, что когда-то это было для них всем. Они держались друг за друга так, будто от этого зависели их жизни. Ему кажется, что сейчас, даже если он очень постарается — он не вспомнит ни бережных прикосновений, ни нежных взглядов, которыми Лиам одаривал его когда-то. — Ты можешь… обнять меня? Только один раз. Пожалуйста, Лиам, — Почти умоляет Зейн, пытаясь справиться с дрожащим голосом. Он думает, что ему необходимо вспомнить. Хотя бы на секунду снова почувствовать то, по чему он так сильно тосковал. Лиам напрягается всем телом, будто обдумывает только что услышанное. Он уже было потянулся к Зейну, но в следующую секунду отпрянул, покачав головой. Он докуривает сигарету до фильтра, не решаясь бросить ее под ноги, пока Зейн роняет горькие слезы на свои ладони, сцепленные в замок. Лиам отводит глаза, ища перед собой что-то, за что можно зацепиться взглядом. Он закидывает голову назад, чтобы собственные слезы не сорвались на щеки, и пытался найти на небе хоть одно знакомое созвездие. Он почти справляется с собой, слушая тихое шмыгание Зейна, и тянется к кармашку на своей груди. Лиам достает оттуда идеально-белый платочек, и не решаясь протянуть его Зейну, сам стирает слезы с чужого лица. Лиам рад, что на улице уже достаточно темно, и он не видит лицо Малика. Для него это было бы слишком сложно. — Я отвезу тебя домой, — Предлагает Лиам, хотя и понимает — он просто не готов расстаться с Зейном навсегда прямо сейчас, и дает себе лишние полчаса на то, чтобы подготовиться. Хотя у него и были на это долгие годы одиночества. Но Зейн резко качает головой в разные стороны, словно кукла с шарнирной головой, и разворачивается на пятках. Он почти убегает, оставляя Лиаму свою полупустую пачку сигарет и розовую зажигалку. И какая-то частичка Малика навсегда осталась Лиаму, пусть теперь они оба этого не хотят. А Пейн, оставшись в саду неоправданно дорогого отеля, с неоправданно сложным названием, повторял себе едва слышным шепотом, что все будет хорошо. Он шептал это себе, и удаляющемуся в темноту Зейну. Он шептал это им, и тем мальчикам, которых они оставили в далеком прошлом. Тем, кто влюбился так сильно, и тем, кто думал, что это навсегда. Тем, кем они больше не являются, и кем больше никогда не станут. У них все будет хорошо.