you're my saving grace

      Мать – нет, матушка – говорила, что он особенный.              Матушка говорила, что он – благословение, что он – слияние силы и доброты, их замысловатый танец, завораживающий и взор, и дух. Он слушал. Он верил.              Матушка учила – говорила о том, чего не найти в грубой силе, не почерпнуть из сухих строк старых книг; матушка всегда зрила глубже, наставляла его, и он восторженно впитывал каждое слово. Она заложила фундамент его философии, засеяла цветами пустующий сад – и он с благодарностью преклонял перед ней колено, никогда не смел в стыду прятать взгляд.              Матушка говорила, что сердце не лжёт; что может подвести меч, что может предать собственный разум, но сердце – доброе сердце – не предаст никогда.              Матушка касалась волос – ерошила их прохладной ладонью, порой так сильно дрожащей; улыбалась со всей искренностью, шептала, что он – её гордость, что он растёт тем, кого так желала увидеть в возлюбленном сыне.              Он верил; со всей присущей ему пылкой страстью исполнял её волю, но…              Ошибки свойственны всем, каждому. И к собственной он не был готов.              Он взращивал себя сам, по заветам матушки и тронутым временем книгам; он переступал через боль и отчаяние, захлестнувшие было совсем юный разум, помнил – он должен быть сильным. И покуда отец выбрал поиски успокоения на дне хмельного кувшина, его сын крепче сжал меч. Он сможет.              Во имя покойной матери, во имя младшего брата, отца, клянущего свет.              Он вырастет, он защитит; он последует за справедливостью, во имя неё.              Он… оступится, заморгав открытыми миру глазами – выверенная годами система вдруг дала сбой. Справедливость, что вела за руку все эти годы, вдруг оказалась не так проста; вдруг напомнила – нужно смотреть в глубину.              А он, ратуя за казнь измученного юнца, видел только вершину.              Кёджуро не раз слышал о нём: слухи всегда имели свойство быстро расходиться из уст в уста, и его ближайшее окружение не было исключением. Народ судачил, даром, что зачастую вяло, и слова нет-нет, а откладывались на подкорке сознания, пробуждая собою детское любопытство. Интерес – что же за юноша? Кто он такой? Чего жаждет?              Отчего решил возложить на жертвенный алтарь правило, платой за нарушение которого может стать его жизнь? Это странно. Нелогично. Глупо.              Раздражение точило изнутри, но, как ни смешно, причиной оному было не нарушение, даже столь грубое, нет; Хашира всё никак не брал в толк – почему? Разве мог стоить демон подобных жертв? Разве справедливость…              Он не понимал юноши, и это не давало душе покоя; раздражало и вместе с тем лишь сильнее распаляло его интерес – даже когда сказал своё слово среди собрания, когда в слепой вере готов был отнять разом две жизни, ведь это правильно, справедливо. И позабыл, что матушка учила его не смотреть с одной лишь своей стороны. Что справедливость может быть совершенно иной, стоит поставить себя на место того, кого взял ответственность осудить.              И, в конце концов, единственным, на кого мог злиться Кёджуро, остался он сам.              А в винных глазах не находилось обиды, как ни смотри; не было раздражения в голосе, неприязни – юноша восхищался им открыто и искренне, и тем сильнее разрасталось в груди чувство стыда. За себя.              За то, как был слеп и жесток. За то, как теперь предательски трепетало сердце, стоило встретиться взглядам; за то, как цокал языком, нахмурившись, завидев издали воркование с Канао – ведь Хашира не знал ревности прежде.              Это даже забавно. Настолько же, насколько глупо с его стороны.              И было бы много проще, возненавидь его Танджиро за опрометчивые слова, за холод, несвойственный пламени; было бы проще, но юноша отпустил и забыл, подступил ближе на шаг и следом – на десять. Словно не было напряжения, повисшего в воздухе тем роковым днём, словно всё это – сон.              - Ренгоку-сан?              Взволнованный голос совсем рядом, перед носом, и только он позволяет Кёджуро осознать, что провёл добрых пару минут в вязкой пучине мыслей да порыве ущипнуть себя за плечо – наивная по-детски надежда, что это поможет. Но нет. А ладони юноши, тёплые-тёплые, робко обхватывают лицо.              В тот момент Хашира впервые подумал, что сейчас прямо здесь и умрёт.              - Всё хорошо, мой мальчик, - сказал он тогда, улыбнувшись, и Танджиро отступил, с шумом выдохнув сквозь приоткрытые губы; Ренгоку же поспешил отвести по обыкновению открытый взгляд: не должен был даже мельком подумать, что маленькой трещинки на нижней не находил вчера.              Не должен, но помнил каждую ссадину, каждую родинку на юношеском лице; начинал узнавать по шагам прежде прочих – улыбался вдруг, сощурившись довольным котом. Мицури игриво ловила под руку, шутила, что верного друга, кажется, снедает пламя любви. Кёджуро смеялся привычно громко и живо – молчал, насколько же та, на самом деле, права.              А в глазах юноши играет золотом неспешно заходящее солнце, стоит выхватить взгляд; его волосы к коже – мягкие, легко поддаются ладони, шутливо ерошащей пряди. Камадо улыбается устало, но искренне и тепло, льнёт к незамысловатой ласке, и сердце пропускает удар. Хашира мог бы списать то на ритмы жизни, на тренировки, изматывающие тело и дух, но…              Он не любил лгать. Тем более себе самому.              Это было бессмысленно – так же, как пытаться унять бешеное биение сердца, вскользь коснувшись чужой руки; как прятать взгляд широко распахнутых глаз, когда Танджиро, словно по мановению неизвестной силы, неизменно обращался к юноше, одаривая того очаровательно мягкой улыбкой. И каждый раз Кёджуро думал, что было бы легче, возненавидь его Камадо, отвергни в самом начале пути: меньше мыслей, тревог, бередящих сердце.              Он привык быть правильным, открытым, возможно, чудаковатым в чужих глазах; привык губить демонов и хранить хрусталь человеческой жизни, но, как оказалось, совсем не привык любить. Иначе, чем любил семью и друзей.              Так, как любил только мальчишку, наивно тянущегося к нему всей душой.              Странно, должно быть, просто смешно: так отчаянно желать человека, на чьей казни настаивал первым днём. На кого смотрел с раздражением, непониманием, затмевающим разум; от кого бы, казалось, совсем недавно шарахнулся, точно от прокажённого, но за кого теперь без раздумий отдал бы жизнь.              Уморительно, да только смеяться Хашира совсем не хотел – не когда Танджиро так очаровательно прятал взгляд, но не отвергал прикосновений на грани; улыбался ему, даже измотанный тяжёлыми тренировками, или шутливо прижимался к протянутой горячей ладони щекой. И тем более не когда сердце словно сжимала когтистая лапа, стоило завидеть юношу мило воркующим с кем-то другим. Особенно, если «другой» этот – девушка.              Кёджуро казалось, что он сходит с ума.              Да, должно быть, действительно сходит –потому и без лишних сомнений приглашает Камадо в поместье семьи, на глазах у Шинобу обвив объятием крепкие плечи. Юноша же, ко всеобщему удивлению, бодро кивает в ответ.              - Конечно, Ренгоку-сан, - вторит словами он, и Хашира клянётся: этот мальчишка угробит его, заулыбавшегося совершенно по-глупому широко. Сегодня поместью бабочки здесь ловить ничего, а Кёджуро даже не стыдно.              В конце концов, их действительно ждёт много работы, и дело здесь не только… в личных мотивах юноши, невзначай огладившего чужое плечо.       

      

***

      Это больше похоже на танец; каждое соприкосновение клинков, каждое движение – Ренгоку нарочито выхватывает чужой взгляд, и страсть, пылающая на дне винных глаз, восхищает его много больше всего остального. Танджиро смелее, увереннее обычного, и дыхание замирает.              Словно не Кёджуро минутами ранее хриплым шёпотом поучал – дыши; рассказывал о важности столь простой вещи и теперь пренебрегал ею сам, очарованный переменами в поведении юноши. Восхитительный контраст.              С тем, как обращалось напряжённой струной его тело, стоило привалиться к спине; с тем, как мелко дрожали пальцы в чужих, направляющих по рукояти. Хашира стелил мягким бархатом голоса, а Камадо смущался так, словно… словно чувства наставника наполняли и его, но нет, нет. Глупость. Наверняка то всего-навсего отклик на эксцентричность, свойственную Ренгоку; на излишнюю близость, нагло нарушающую все мыслимые и не очень границы.              Он всегда был таким, но с Танджиро в то же время – совершенно иначе. Непозволительно ближе и жарче, когда ладони накрывают чужие дольше, чем должно, а дыхание опаляет собой мочку уха. Нежнее, когда пальцы оглаживают запястье, освобождая, а похвала живее и ярче всех тех, что щедро отвешивал окружающим прежде. Это наверняка тяготит. Утомляет.              Но юноша не отвергает, кажется, даже не терпит – улыбается ласково-ласково, шутливо ерошит светлые пряди и следом тупит в смущении взгляд. Дарит надежду, которой Кёджуро не заслужил, не после своих грязных слов, не после слепой веры в эфемерное «справедливо», затянувшее на шее петлю.              Юноша не должен любить его. Хашира не смел бы просить даже не ненавидеть – знал, что заслужил и самое грубое слово, и уничижающий взгляд, что угодно, но… Камадо смотрел с теплом, порой с умилительной робостью, нет-нет, а находящей выход в дрогнувшем голосе ли, в дыхании. Камадо восхищался им, ненавязчиво привлекал ближе, и это сводило с ума.              Ренгоку хотел его. Ближе. Непозволительно ближе.              А Танджиро, этот мальчишка… он тянул его за поводок, точно щенка.              Последний удар; Кёджуро выдыхает, вспахав землю подошвами дзори, и поднимает полный гордости взгляд на юношу – тот дышит шумно и тяжело.              - Камадо, мой мальчик, - хохочет Хашира, переводя дух, - Потрясающе!              И румянец, проступающий на чужих щеках, ярче прежнего.              Танджиро благодарит скомкано и неловко, убирает со лба взмокшие пряди, неприятно прилипшие к коже; он очевидно смущён, но его взгляд горит – и юноша улыбается шире, очарованный столь занимательным зрелищем.              Словно не этот человек только что исполнял танец смерти, рассекая воздух клинком; двигался уверенно, со всеми страстью, желанием показать себя, всё, чему успел научиться. И Кёджуро внимал, откликался на зов – скрещивал взгляды и лезвия, отдавал себя так, словно нет иного мира вокруг.              - Это было… очень красиво, - робко вступает Сенджуро, казалось, одним чудом не прижимая поднос вплотную к себе; мальчонка неловко переминается с ноги на ногу, явно обеспокоенный тем, что вмешался, однако юноши встречают его мягкой улыбкой и благодарностью в унисон, - Я приготовил кое-чего… не хотели бы вы немного отдохнуть?              - Да, пожалуй, самое время, - весело соглашается Ренгоку-старший, хлопнув в ладоши, прежде чем перевести взгляд на Танджиро, - Что скажешь? Идём?              Юноша улыбается.              - Да, идём.              

***

      

      От собственных мыслей некуда деться, и даже ледяная вода, коей щедро натирает лицо Кёджуро, едва ли притупляет навязчивый жар. Он ловил себя на этом не раз, в ночной тишине в кровь кусая запястья, и теперь, когда в одной из комнат его дома мирно спал дорогой сердцу юноша, хотелось взвыть точно волк на луну. Его лицо… какое оно, покуда он пребывает в объятиях грёз? И кожа, наверняка она тёплая-тёплая, если коснуться рукой.              Нет, он определённо сходит с ума.              Хашира ступает бесшумно, подобный дикому зверю, но вовсе не к собственной спальне; воровато застывает в дверях, беглым взглядом окинув пространство вокруг – и только затем решается на высшую наглость, входя.              Шаг за шагом к футону, опускаясь у самого края, почти не дыша; так, чтобы не потревожить сна, продлить моменты желанной идиллии, позволив себе вскользь коснуться тёплой щеки. Очертить скулу, едва-едва задеть мочку уха, уводя невесомую ласку в мягкие волосы – Танджиро выдыхает сквозь сон, разомкнув манящие губы, и Кёджуро клянётся, что сердце на миг замирает. Поделом – шепчет ему здравый смысл, стоит склониться над умиротворённым лицом, ближе, чем мог бы позволить себе когда-либо.              Ближе, опалив дыханием нежную кожу и вдруг распахнув прикрытые было глаза – юноша смотрит на него из-под ресниц, совершенно точно не спящий.              И не напуганный тоже. Скорее… смущённый. Да, точно.              - Могу я?..              Низкий шёпот стихает, поглощённый мягким теплом; Ренгоку не сразу осознаёт – то губы юноши, накрывающие его так неумело, но трепетно, что кругом идёт голова. Вздох выходит судорожным, свистящим, да только дела до него нет никому: юношеские ладони только сильнее обхватывают милое сердцу лицо, привлекая поближе. И разве можно ему воспротивиться? Он…              Он так долго ждал.              А чужие губы податливы, раскрываются, стоит слегка надавить языком: Танджиро оглаживает дрожащими пальцами щёки, чудом не стонет, и Хашира не без труда приоткрывает глаза – желает запомнить как можно больше, будь то густой румянец или влага, поблёскивающая на ресницах.              Он прекрасен. В самых обычных вещах, в мелочах: в том, как теребит рукава, взволнованный чем-то, как смотрит на сестру или неловко смеётся, как всецело отдаёт себя бою: всегда. Кёджуро чувствовал себя восторженным мальчуганом, наблюдающим украдкой и вскользь, но с каждым днём всё труднее давалось отвести взгляд. Он впитывал, точно губка. Запоминал.              Он лелеял образ юноши в памяти, и даже теперь, вновь сомкнув в довольствии веки, мог отчётливо видеть его лицо; мог сказать – сейчас дрогнули в такт тихому стону густые ресницы, а сейчас, стоит мягко зажать нижнюю губу меж своих, трогает уши румянец. Танджиро прекрасен. Всегда.              Но сейчас, млея в его руках – особенно.              - Ренгоку-сан… - шепчет юноша, и ладони его опускаются по шее к плечам, сминая в пальцах плотную ткань; он хочет заговорить снова, но Хашира прикладывает палец к приоткрывшимся было губам и склоняется к уху.              -Кёджуро, - поправляет он мягко, коснувшись кожи дыханием. Танджиро замирает, но то обман: стоит слегка отстраниться, как он мгновенно притягивает обратно за ворот одежд – и только тогда юноша в полной мере осознаёт, что уже успел оказаться меж чужих ног. Это невыносимо, это…              - … жарко, - пока пальцы отчаянно тянут прочь лишнее, а губы ищут чужие; Ренгоку откликается, но вопротив безумному желанию ловит юношеские ладони в свои – сжимает их бережно, осторожно, и привлекает к груди.              - Мой мальчик, не нужно спешить, - дорожкой поцелуев до шеи, очертив языком кадык, - Я так долго ждал этого… но я не хочу причинить тебе вред.              Хашира знает – Камадо чувствует, как заходится его сердце; видит, как с новой силой алеют чужие щёки, как в смущении бегает помутневший взгляд.              - Я… хорошо, - выдыхает юноша едва слышно, и Кёджуро улыбается.              - Ты позволишь?              Танджиро рассеянно кивает, стоит выпустить его руки – ещё несколько мгновений пальцы перебирают воздух, словно не зная, где должны быть; Ренгоку направляет их, устраивает на плечах, затем – ведёт выше, к шее. Его дыхание шумное, рваное: стоит больших усилий оставаться последовательным и плавным, касаясь губами постепенно обнажаемой кожи.              Юноша пахнет травами и словно… морем. Волнами, готовыми поглотить, утянуть ко дну, но и Кёджуро отдался бы им без сожалений. Солёным каплям на разгорячённой коже, глубоким глазам и голосу, ох, как же звучит его голос!..              Юноша пахнет морем, но Кёджуро знает – внутри у него бушует огонь.              Хашира словно и сам весь – живое пламя; но языки его греют, не стремятся обжечь, оставив за собою саднящую рану. Он касается бережно, и пальцы его дрожат, вторя дыханию на губах – Танджиро доверчиво льнёт навстречу, робко выглядывает из-под ресниц, чтобы сразу же спрятаться вновь – слишком смущает искренняя, исполненная нежности улыбка, а этот взгляд…              Невыносимо.              - Р-рен!.. Кёджуро!..              Юноша выгибается, стоит задеть пахом пах, и Ренгоку подхватывает его под талию, прижимая как можно ближе к себе. Губы находят чужие на ощупь, запечатывают в долгом поцелуе дыхание, то, что одно на двоих – а незанятая ладонь очерчивает неспешным поглаживанием бедро, плавно уходя ниже.              И сложно не простонать – обвивающий его шею руками Танджиро горячий и твёрдый, отчаянно молящий о большем; Хашира вздрагивает, приваливается лбом ко лбу, глядя из-под ресниц: его мальчик сейчас походит на произведение искусства, доступное к созерцанию лишь ему одному.              - Я люблю тебя, - одними губами, касаясь непозволительно невесомо, дразня; так, что даже смущённым до крайности юноша начинает капризно поёрзывать – Кёджуро проглатывает стонущий вздох, но не покоряется сразу.              Тихое оханье, стоит усесться на футоне, устроив Танджиро сверху – тот хлопает глазами, не дыша даже, и Ренгоку тихо хохочет, заправляя за ухо прядь юношеских волос.              - Мой мальчик… - шепчет он, подхватывая чужую руку в свою; оглаживает кончиками пальцев, не обделив вниманием ни миллиметра, ведёт ею к ним, но вдруг замирает, окликнутый юношей, прежде чем успевает коснуться.              - … я люблю Вас… тебя, - смущённо, но не смея отвести взгляда прочь; Кёджуро тонет в этих глубоких винных глазах, безоговорочно верит – и откликается голосом, вожделенным прикосновением на двоих. И снова. Ещё.              Ведомый его ладонью, Танджиро вдруг смелеет: проводит с нажимом сам, до гортанного стона, и поощрения этого хватает с лихвой – каждое новое движение откликается нестерпимым жаром внутри. Хашира ловит чужие губы своими, вкладывает в вереницу коротких поцелуев все те любовь и нежность, что накопил; что множились в груди с каждым взглядом, окликом, прикосновением: с близостью столь необходимого и желанного им человека.              Его мальчика.              Кёджуро не привык таить эмоций и не делает этого даже сейчас, когда под покровом ночи велик риск поднять весь дом на уши. В небольшой комнате юноша для него – целый мир, неисследованный и отзывчивый постыдным стремлениям. Мир, окликающий по имени, дрожащий в его руках; мир, принадлежащий только ему, жаждущий только его одного. И сам он – его.              В каждом поцелуе, прикосновении, стоне; в нарастающем напряжении – том, что предшествует томительной неге, наполняющей тело. Ренгоку прижимает Танджиро ближе, делит с ним крупную дрожь и, оставив алеющий след на шее, мажет губами по раскрасневшемуся лицу. Блаженный вскрик застывает в поцелуе привкусом крови, но он совершенно иной, не тот, что в бою. Слаще.              И сам юноша – сладкий.              -Ч-что ты… - вдруг вскидывается Камадо, забавно округляя глаза, стоит Кёджуро поднести ко рту перепачканные семенем пальцы, - Нет! Ренгоку-сан!              Он краснеет сильнее, да не отводит взгляда – это Хашира подмечает, воровато приоткрыв глаз, прежде чем всё же зажмуриться в полном довольствии.              - Вкусно!              И Танджиро наверняка готов провалиться сквозь землю.              Он тянет на себя одеяло, да так резко, что юноша чудом остаётся на месте; кутается в него, точно в кокон, но от Кёджуро спасения нет: его руки споро обхватывают объёмный свёрток, вновь привлекая к себе. И найти «слабое место» - дело пары секунд, чтобы дотянуться до уха, опалив кожу дыханием.              Хашира говорит. Тихо и нарочито хрипло, достаточно, чтобы ощутить дрожь даже сквозь слои ткани меж ними; Хашира обещает – им ещё есть, чему поучиться, если его мальчик того пожелает, позволит, и время на их стороне.              Камадо молчит. Дышит тяжело и неровно, напряжённый точно струна, а затем вдруг резким движением оборачивается – седлает чужие бёдра, сверкнув задорными искрами в винных глазах. И весь такой властный, разгорячённый, даром, что дрожат упирающиеся в грудь пальцы и губы.              - Согласен, - чеканит он, вдруг в смущении отводя взгляд, - Я…              - Тссс, мой мальчик, - пальцем к губам, глядя с нежностью, - Всё хорошо.              И Танджиро верит.              Сегодня они засыпают спокойно, сплетённые воедино; сегодня не приходят тяжёлые сны, нет смутного беспокойства, не утихавшего так мучительно долго.              А утро встречает ласковыми лучами солнца, тёплым дыханием у шеи и крепкими, бережными объятиями. Улыбками – они оба действительно счастливы.              И хочется верить, что отныне так будет всегда.