when love is pain it can devour you

Сначала ещё пара слов о каноне, в котором просто железобетонные намёки на страсти не очень нежные. Холдон горит на работе, переругался со всеми коллегами, и вообще с вменяемыми людьми, из-за своего опасного "друга". Чуть что бежит к Эду, теряя тапки, и готов торчать в тюрьме для опасных преступников круглосуточно. Грубо расстался с девушкой, потому что, who cares когда тут такое - Такоэ. "Интервью" с маньяками ведёт, мягко говоря, весьма эксцентрично. Короче, посмотрите в эти глаза и скажите мне, что он не псих - уже не верю: https://media1.popsugar-assets.com/files/thumbor/5x5aKSqiywVk-I1uJ17WSmTPba0/fit-in/1024x1024/filters:format_auto-!!-:strip_icc-!!-/2017/10/16/673/n/1922283/de455c8a59e4cbc2dca4e3.18813072_edit_img_image_17268548_1508166337/i/Mindhunter-Characters-Real-Life.jpg Эд шлёт ему из тюрьмы открыточки, и Холдон заклеивает ими стенку над рабочим столом. Тонна флаффа, Эд пытается покончить с собой - про него все забыли, какая печаль - попадает в больницу и в документах указывает, - как называется человек, которому сообщить в случае смерти пациента, - таким человеком он назначает Холдона. И тот, бросая всё, летит в больницу в широкие объятия. Вы помните финал истории да? Эд: https://www.film.ru/sites/default/files/styles/thumb_og_800x420/public/47559497-1119632.jpg И ещё Эд на фоне охранника, чтоб был понятен масштаб: http://skam.online/uploads/posts/2020-10/1602074553_ohotnik-za-razumom-1-sezon-2-seriya.jpg Ну и самый горячий момент из канона - подарок для больных на голову слэшеров: https://img05.rl0.ru/afisha/e730x-i/daily.afisha.ru/uploads/images/3/ca/3cae39c37dcc45ccb951ee27ccef9f0b.png *** Любовь — это боль, которая сожрёт тебя. Шёлковая петля галстука стянула запястья позади спинки стула — страх, волнение и возбуждение — сексуальное возбуждение, жёсткое, как никогда прежде. Холдон знал, Эд не связывал свои жертвы, связывание не было частью его почерка. Власть, контроль, да, но не так прямолинейно. Едва ли Эд сам подумал бы об этом, не поднеси Холдон галстук, будто верная собачка поноску, радостно повиливая хвостом и просительно заглядывая в глаза. Воображение рисовало картину со стороны: мольба в собственном взгляде — нелепость ситуации обескураживала и будоражила — непристойно, очевидно — до боли. Эд улыбнулся, возвышаясь, — о боже, так высоко над ним, — глаза по-прежнему пусты и безучастны. «Будто он уже мёртв», — в очередной раз подумал Холдон. — Ты бы хотел начать? — поинтересовался Эд. Холдону хотелось рассмеяться: иллюзия права голоса, его права, тонка словно лист бумаги и такая же хрупкая: — Да, — отвечает он, сглатывая, — включи, пожалуйста, магнитофон. Улыбнувшись уголком рта, Эд наклоняется к аппарату. Лента завертелась, и вместе с нею взвилось сердце Холдона: до него дошла бредовость идеи — устраивать подобные «эксперименты» под запись. Но, твою ж мать, как это заводит! — Тебе удобно, Холдон? — вопрос Эда; и первые слова записи, откровенно дающие понять слушателю, кто владеет ситуацией. Холдон кивает, понимает, что его не услышат: — Да. Да, совершенно удобно. — Я очень рад, что ты снова пришёл навестить меня, — говоря это, Эд обходит стул и проверяет узлы на галстуке. Они крепки. Только теперь Холдон всем нутром осознаёт, до какой степени он сейчас во власти Эда, осознание накатывает пьянящей волной восторга. — Ну... я, мне нравится приходить к тебе, — Господи, что он несёт, — ну, то есть, ты продолжаешь давать нам полезную информацию, помогаешь понять… — Хм. Это хорошо. Я рад быть полезным. Признаться, здесь мне не приходится делать хоть что-то конструктивное, — Эд внезапно поднимается, надвигается словно бетонная глыба, камень заслонивший Солнце. Холдон смотрит снизу вверх, со стула, к которому он привязан, будто из ямы, — впечатление только усиливается. Эд протягивает огромную руку и расстёгивает несколько пуговок на рубашке Холдона. Кончиком указательного пальца проводит по груди и выше к раскрытому, беззащитному горлу. Холдон вздрагивает. — Разве ты… м-м-м, не чувствуешь себя здесь полезным? — бесполезный вопрос, но Холдону не до того, не в силах забыть о невидимых слушателях, он пытается говорить внятно, без дрожи, пока пальцы Эда покидают его горло и плавно перемещаются ниже, расстёгивая пуговку за пуговкой, обнажая порозовевшую кожу. Эд слегка усмехается: — Да кому я могу быть полезен? — спрашивает он, очерчивая медленным, невесомым кругом маленький сосок. Одна лишь мысль о прикосновении заставляет ёрзать на стуле, выгибаться, натягивая петлю галстука, подставляясь, выпрашивая ласку, через мгновение Эд выкручивает заострившийся сосок. Чтобы не закричать, Холдон прикусывает губу, чувствует вкус крови. Кончики пальцев вновь неспешно скользят вверх: — Думаю мне нужно какое-нибудь хобби — занять руки, ты понимаешь, — улыбается Эд, и Холдон рефлекторно возвращает улыбку. — Но они ничего мне теперь не разрешают, — кончики пальцев проводят по горлу, чтобы почувствовать, как Холдон сглатывает, - После случившегося. — А что бы ты хотел иметь, если б тебе позволили? — прозвучало как-то грамматически криво, но уже не важно. Эд на мгновение задумывается, нежно поводя пальцами под челюстью Холдона — от уха до уха, останавливаясь там, где под тонкой кожей ритмично пульсируют артерии: — Нож, — отвечает он меланхолично. Затянувшаяся пауза на плёнке будет звучать странно. Эд внезапно сжимает пальцы на сонных артериях, достаточно сильно, чтобы Холдон почувствовал до головокружения, как легко может прерваться его жизнь, он чувствует, закрывает глаза и навязчивое видение тонкого лезвия, расширяющегося разреза, тёплого потока боли и крови, переходящего в онемение, чуть не заставляет его кончить. Эд ослабляет хватку; с силой втягивая воздух, с трудом возвращаясь в реальность, с хриплой дрожью Холдон спрашивает: — Что… что бы ты делал с ножом, если бы он у тебя был? — он поглядывает на магнитофон, потом на Эда, как бы напоминая о незримой аудитории. Эд тоже поворачивается к аппарату, немного отодвигается. Внезапная утрата контакта заставляет Холдона поморщиться, вновь натянуть узлы вокруг запястий и почувствовать сладкую беспомощность. — Я думал о резьбе. Вырезать что-нибудь из дерева. Фигурки, — отвечает Эд. Холдон удивляется, что он смог придумать что-то банально правдоподобное и видит возможность большего контакта, проникновения. — Идея кажется тебе привлекательной, потому что вырезание даёт возможность полного контроля над материалом? Эд молчит, просто разглядывает его, прохладный взгляд спокойно скользит по телу сверху вниз, а Холдон отчаянно пытается не думать о том, как выглядит со стороны: расстёгнутая рубашка, обнажённая грудь, тяжёлое дыхание, откровенная эрекция ни капли не скрываемая узкими брюками. Чёрт! Эд вдруг подступает, склоняется над ним и медленно, невыносимо медленно, будто нехотя, мучительно ведёт кончиком пальца по внутренней стороне бедра. Холдон дрожит, подаётся вперёд разводя колени шире и уже не может сдержать стон. Плёнка безнадёжно испорчена. Блять, да что ж такое! Палец всё ближе, запястья горят под шёлковой удавкой, и хочется лишь одного — прикосновения, большой, чудовищно большой, неторопливой руки — любой ценой. И вдруг приходят мысли о том, что натворила эта рука, сколько жизней выдавили крупные, тёплые пальцы. Кого-то ведь он задушил. Отвратительно возбуждаться, зная всё это, но гадкие мысли лишь разгоняют жар и трепет, Холдон уже не может себя контролировать. Две вещи происходят одновременно: широкая ладонь наконец-то накрывает жаждущий стояк и Эд вежливо, мягко просит: «Открой рот.» На самом деле это команда, а не просьба, Холдон понимает и подчиняется. А ещё он уже понял, что произойдёт дальше… Эд убрал руку и начал растёгивать свои брюки, оглушительно звеня цепями, довольно свободно сковывающими его запястья и лодыжки. «Ну, по крайней мере не в отрезанную шею», — подумал Холдон. Дикая мысль его не смутила. Эд трахал его в рот грубо, безжалостно, едва позволяя вздохнуть, но Холдону это нравилось. Сердце билось в грудь стальным молотом, когда тяжёлые руки Эда стискивали его голову, словно пустой объект, вещь в которую хотелось входить глубже и глубже, яростно, пока не треснут кости, не рассядется кожа, и кровь густым, вишнёвым соком не зальёт разгорячённые ляжки, липко впитываясь в тюремную униформу, поднимая огненную волну оргазма. Французы называют оргазм «маленькой смертью» и как же они правы. Воображаемые картины кровавой развязки, боль переходящая в онемение, мысли о том, что он сейчас для Эда — удобный кусок плоти, секс игрушка, которую можно порвать не жалея — безумная мешанина воображения, зыбкие мутные образы и пронизывающие всё тело ощущения, судорожный восторг, голая физиология, боль, почти полная утрата себя, ещё немного… Что это было — унижение? Ничего подобного Холдон не чувствовал, наоборот, когда Эд кончил ему в рот с глухим, утробным стоном, он проглотил сперму скорее удовлетворённо, внезапно чертовски довольный собой. Он посмотрел вверх на лицо Эда — глаза закрыты, отрешённое выражение подбородком вверх — к небу, больше похожее на религиозный экстаз. — Что, я так хорош? — хриплым шёпотом спросил Холдон, распухший язык мешал говорить внятно, мутная капля стекала по вздрагивающему подбородку. Эд открыл глаза: — Не хвастайся! — его слова тоже прозвучали немного шатко, — Хвастаться не прилично. Он склонился, опять заполняя собою всё пространство, и вот теперь сильные пальцы сжали всё ещё болезненный стояк Холдона — пара неумелых, тягучих движений и Холдон кончил, вздрогнув всем телом, пронзительно всхлипнув. Потом Эд его развязал, освободил — привилегия не доступная ни одной его жертве, позволил привести себя в порядок, отдал галстук: — Ты ведь придёшь снова? — и это не прозвучало как вопрос. — Конечно, — и да, он ответил искренне, — И… и постараюсь пронести нож. — Всё что захочешь. До тех пор пока ты возвращаешься ко мне, — Эд улыбнулся и пожал плечами. Холдон не любил быть в чужой власти, но осознание того, что Эд так же отчаянно ждёт их встреч в пустой тюремной комнате для свиданий, сводило с ума, отменяло любые табу. Скоро он вернётся с утаенным лезвием, холодным и блестящим пёрышком, Эд будет трахать его распростёртым на столе, приставив к горлу ножичек, такой изящный в огромной руке, оставляющий тоненькие, кровоточивые царапинки, которые придётся прятать, пачкая крахмальные воротнички белоснежных сорочек. Он снова принесёт плёнку, потом сделает вид, что потерял её, а сам будет дрочить вечерами, переслушивая, ловя в записанном разговоре пряные интонации едва сдерживаемого вожделения, постепенно нарастающего напряжения, переходящего в откровенные нечленораздельные вздохи, влажные звуки, которые уже не возможно ни с чем перепутать. Они оба знали, что так будет, с того самого момента, как Эд впервые дотронулся до его нежного горла. Холдон подумал, что бы сказала профессор психологии, узнай она про их укромные игры. Он улыбнулся Эду на прощание, собрал затихший магнитофон, записные книжки сиротливо раскиданные по столу, засунул в карман галстук и вышел из комнаты — в реальный мир, пряча крамольные мысли, бесстыдные страсти и томные чувства в дальний угол души, туда где скрытно жила незаконная тьма. Никому не следует знать. А если никто не узнает, кто же сможет доказать, что оно было на самом деле?