*
Снег тихо хрустел под ногами. Генри не крался, как прежде. Потому что все, кто мог его убить, мертвы. Или будут мертвы. «Чувствуешь?» — мягко прошептал Огонь. Его голос растекался по черепу, как мед. Да, Генри чувствовал. Кипящую в венах кровь, пар, исходящий от его кожи на морозе. Он ощущал своё тело как никогда остро, словно каждое движение мускул отдавалось где-то в мозге. Это было прекрасно. Генри ощущал себя живым. — Чувствую, — шепнул он. Огонь обвил его сердце, начал ласкать его своими нежными языками.*
Дом встретил его знакомым до истомы запахом уюта и тепла. Единственное место, которое нравилось огню и не вызывало у него желания жечь и убивать. Освальд сидел на стуле, смотрел на какой-то большой лист, лежащий на столе, а, заметив хлопнувшего дверью Генри, повернулся к нему и улыбнулся уголком рта. — Справился? Генри кивнул. Против его воли на лице появилась улыбка: Освальд гордится им. Генри подошёл, сел перед ним на пол, положил щеку ему на бедро, заглянув в глаза снизу вверх. — И куда мы отправимся дальше? — «Это ведь наша последняя ночь здесь». Освальд запустил ему пальцы в волосы, и Огонь позволил ему это сделать. Сухая ладонь взъерошила пряди, убрала их назад. Генри прикрыл глаза. Приятно. — В место куда более лучшее, Генри. Генри чуть заметно кивнул. Их последняя ночь. «Верно, Генри, — шепнул Огонь. — Она должна запомниться». Да и навряд ли Освальд его прогонит, ведь так?.. «В любом случае, у тебя есть я. Твоя защита и страховка.» Генри поцеловал бедро Освальда сквозь грубую ткань штанов, и, не встретив сопротивления, трепетно стал продвигаться выше. Освальд раздвинул ноги, и Генри, сглотнув, почувствовав себя увереннее, застыв разумом и сердцем, схватился зубами за пряжку ремня на брюках Освальда. — Волчонок. — Освальд чуть склонил голову набок, и Генри положил руки ему на колени. — Уверен? Да, Генри был уверен. Да, Генри грезил об этом моменте с четырнадцати лет, заглушая стоны в подушке и свернувшись клубком под одеялом. И сейчас, расстегивая ремень непослушными холодными пальцами, он ощущал себя как во сне. Сладком, пасмурном сне. — Давай, Генри, — прохрипел Освальд, сопровождая свои слова усмешкой и поглаживанием по щеке. Генри на секунду зажмурился, чувствуя, как ресницы мокнут от слез. От жгучих, вызванных непонятным чувством сильной гордости. Он посмотрел на Освальда слезящимися глазами и с восхищением увидел, как тот вздохнул, ощутил, как тот невесомо провёл кончиком пальцев по ресницам. — Какой же ты красивый. Генри ощущал боль в коленях и горле, но то, как Освальд смотрел на него, то, как он дышал, было гораздо важнее. Генри хотел сделать приятно, и, судя по судорожному дыханию Освальда, у него это получалось. К болезненным ощущениям добавилась хватка на волосах. Освальд зарылся в них рукой и толкнулся глубже, запрокинул голову и на выдохе витиевато выругался. Генри сглотнул все, вжался щекой в бедро Освальда, хотел уже было встать, но Освальд, который уже привёл себя в порядок, решил иначе. Он подцепил подбородок Генри, заставил поднять голову и взгляд. Генри почувствовал, как с приоткрытых губ вдруг сорвалась слюна вперемешку с семенем, и это заставило его раскраснеться. — Генри. Генри не смел шевелиться, покорно сидел на коленях, выгнувшись и заглядывая в глаза. Ожидая продолжения. Освальд пальцем утер эту дорожку слюны, кончиком залез между его губ, коснулся зубов. Генри закрыл глаза, лизнул его палец, затем смелее обхватил его губами. Взгляд Освальда метнулся сначала к походной сумке, а затем к кровати. Генри понял, и это резкое осознание заставило его внутренности пылать. Огонь внутри оплел ребра. В походных сумках всегда лежал флакон с гвоздичным маслом. Они обрабатывали им всякие порезы или раны, а сейчас… Генри медленно моргнул, сжал бедро Освальда и ткнулся лбом ему в колено. Он чувствовал дрожь предвкушения во всем теле. Ребра словно расширились. Генри пересел на ногу Освальда, едва не упав из-за ослабевших ног, и своим возбуждением потерся о его бедро, шумно выдохнув. Лицо пылало. Он вжался взмокшим лбом Освальду в шею, не прекращая движения тазом, и Освальд, словно не выдержав, положил ему руки на поясницу, прижал к себе, будто желая, чтобы они слились в одно целое. — Как же ты прекрасен. — Я хочу тебя. Отец, прошу. — Генри обнял его, почувствовал, как Освальд, нырнув ему под штаны и нижнее белье, сжал его ягодицы. — Мне мало, я хочу больше. Давно хотел. — Это больно, Генри. — Искреннее беспокойство ударило в грудь необычайной нежностью, и Генри поцеловал Освальда в шею. — Разве не ты учил меня, что любую боль можно пережить? — Мозолистые руки, крепко надавливая, прошлись по всему позвоночнику, и Генри сладко, до хруста выгнулся, проронив тихий стон. По комнате закружился снег, холод оцепил мышцы и кости, залился в их хижину молочно-белым туманом, повисшим в воздухе. Дышать было легко и свободно, светло и счастливо. — Потерпи немного. — Освальд поцеловал его, обнял за пояс. — Совсем немного. Не все ведь получать сразу в один момент. — Поцелуй, такой тягучий и желанный, такой горячий… Генри тяжело задышал и зажмурился. — Пожалуйста, отец. Это мгновение, сияние глаз Освальда, его нежный поцелуй были потрясающими. И такие по-родному сильные руки Освальда, подхватившие его под бедра и положившие его на кровать, были прекраснее всего, что существовало в жизни Генри. Огонь накрыл его глаза своими пылающими ладонями, сжал сердце, когда Освальд навис над ним и пальцами, смазанными маслом, проник внутрь. Больно. Страшно. Низ живота стянуло. А Огонь, как ни странно, пытался его успокоить. Оглаживал его грудь и шею, своим жаром разгонял липкое ощущение в животе, нежно шептал «тише, тише, все хорошо, ты привыкнешь, тише…» И когда Освальд его перевернул, поцеловал трепетно в шею, Генри выдохнул, ощутил спокойствие, словно он парил где-то среди холодных, мокрых, серых облаков в осеннем небе. — Отец, стой, я… — Освальд замер, и Генри дрожаще выдохнул: — Х-хочу быть на тебе. И Освальд покорно сменил позицию. Генри было страшно, но все же он оседлал его, тяжело сглотнув, когда их горячие плоти соприкоснулись. Освальд сжал его бедра, и Генри плавно, мягко заполнил себя. Снег и искрящийся белый холод выделяли каждый мускул, каждую крохотную капельку пота. Генри выглядел как вылитая из стали статуэтка. Изящная, изгибающаяся ручная работа. Генри давил ему на горло, душил, не прекращая движений, отдавшись ощущениям, и Освальд все бы отдал, лишь бы это не кончалось. Вечность бы ощущал горячую узость прекрасного, стального тела Генри, вечность бы царапал его бедра от того, как же много ощущений дарит ему его прекрасное тело. Горло саднило, он не мог нормально вдохнуть, перед глазами плыло, и это действовало, как алкоголь. Становилось хуже и хуже с каждым глотком, но хотелось больше, чтобы ощутить тепло в груди и приторную сладость во всем теле. Такое тонкое, узкое тело выгнулось, Генри наклонился, прогнувшись едва не до хруста своего гибкого позвоночника, громко застонал. Огонь бушевал где-то в животе, тек прямо под кожей, от чего каждое прикосновение Освальда к бедрам или к спине ощущалось острее. Было мало, хотелось больше. Генри насаживался на него и рычал после каждого сильного шлепка по ягодицам, после которых, несомненно, останутся синяки. Они оба отдавались этой страсти, оба горели в огне, оставляя после себя пепел. Оба желали этого мгновения, и теперь позволяли воплощать в жизнь то, о чем думать было стыдно. Генри уже грезил о чем-то подобном. Думал о сильных, мозолистых ладонях, давящих ему на шею, оглаживающих бедра. Думал об этом, уединившись где-то в лесу. Чувствовал себя мерзким, когда представлял, как отец входит в него, мягко целует, кусает, чувствовал себя мерзким, когда эти мысли заставляли его задыхаться, чувствовал себя отвратительно живым, когда эти мысли помогали ему снять напряжение. А Освальд словно нарочно касался его. Знал, что обожжется, но все равно касался то тут, то здесь, вызывая у Генри каждый раз дрожь и блаженную темноту в мыслях. А сейчас Огонь позволял им это, и Генри был ему благодарен. — Как же я давно… Тебя хотел… — тяжело выдохнул Освальд, и Генри, будто одумавшись, расслабил хватку. Генри тихо стонал, задыхался. Столько чувств разрывало его изнутри, и с каждым движением таза ощущение удовольствия только усиливалось. Слова отца подействовали на Генри как бутылка алкоголя, брошенная в костер, заволокли его разум дымом. Дым, пепел, снег, и вот Генри уже лежит спиной на столе. Он обхватил ногами пояс отца, сжал его плечи, даже не замечая кипящих слез, что текли из его глаз и заливались в уши. То, с какой страстью Освальд вбивался в его тело, то, насколько громки были шлепки их тел… Генри едва не рыдал от животной благодарности к нему за то, что тот дарит ему все это. — Отец… — Генри запрокинул голову. — Как же… Хорошо… Генри кончил, захлебнувшись немым криком, и Огонь внутри повторил за ним, взорвался тысячью искрами, от чего Генри начал царапать деревянный стол, глотая слезы. Он закатил глаза и провалился в чарующую темноту, краем разума осознавая, что сейчас его тело находится под властью Огня, и это Огонь сейчас громко стонет, выгибается и скулит, требуя большего. Было хорошо чувствовать отца глубоко внутри себя. Было хорошо его ощущать. Было хорошо лежать рядом с ним, лениво привалившись друг к другу взмокшими телами, пахнущими сексом и дымом. — Отец, мне… Послушай. — Слезы почему-то душили, глупые слезы. — Ты же обо мне забудешь, да? Уже завтра, я уверен, точно уже не вспомнишь, и мне страшно… — С чего ты это взял? — Голос отца прозвучал резко, и Генри посмотрел в его хмурое лицо едва ли не со страхом. — Ну… Королю наплевать на п-поданных, и ты тоже… Тебе тоже я буду б-безразличен. — Огонь внутри шипел, перекатывался в груди с едким «Чего разревелся? Папочка о тебе забудет? Ох, как грустно.» И Генри не сдержался от мокрого всхлипа, когда Освальд обнял его, прижал к своей груди и накрыл их одеялом. — Я уж точно буду лучше, потому что у меня мозги на месте. — Поцелуй в макушку. Родное тепло чужого тела. — И о тебе никогда не забуду, Генри, слышишь? Ты стóишь всего дворца и короны предков. Стальное, гибкое тело расслабилось, прекратило всхлипывать. Освальд мерно гладил его спину, а услышав сопение, позволил себе выдохнуть. В мыслях колотилось лишь нежное сожаление к мальчишке. Как же не хочется его разочаровывать. Последняя ночь в жизни охотников. Последние мгновения в виде отца с сыном. В следующей главе они будут не отцом и сыном, а королём и его разрушителем. Брошенным разрушителем, мальчишкой, который умеет лишь смотреть с преданностью в древесных глазах, убивать, уничтожать все живое. И целовать родные покусанные губы короля, которому до этого мальчишки, в общем-то, нет никакого дела.