***
Придушить Азазеля по приезде не выходит, все слишком сумасшедше крутится, чтобы Шарлотта успела остановиться и Азазелю отвесить хотя бы оплеуху. Господи, какой там Азазель, когда она едва успела поцеловать Пьетро с Вандой на прощание, прежде чем отправиться прямиком в Вашингтон останавливать сбрендивших близких. Глядя на стадион, кольцом неприступным окруживший Белый Дом, Шарлотта размышляет, откуда в ней объявилась эта мудрость и правда ли та приходит с возрастом; о том, откуда в ней столько разочарования, Шарлотта думать не хочет. В Уэстчестер Шарлотта возвращается поздно, благодарно улыбается Хэнку и направляется прямиком в детскую, где до сих пор не спящие Пьетро с Вандой ее преданно ждут. Коляска тихо шуршит, вкатываясь в комнату, и Пьетро тут же садится на кровати, зевает широко и приветливо машет рукой. Шарлотта подъезжает ближе, целует детей в лоб и щурится. — Разве вы не должны спать? — Мы волновались, — опережает Пьетро Ванда. — Как ты, мам? — В порядке, — улыбается Шарлотта. — Правда, в порядке. — Дядя сказал, ты видела папу, — сдает всех Пьетро. — Мы с ним увидимся? Какой он? Почему ты сказала, что он умер? Шарлотта вздыхает тяжело, дотягивается мысленно до Азазеля и пинает того от души, что тот болезненно морщится. Шарлотта вздыхает и гладит седеющие волосы сына, и мысли в голове кружатся, сбивают сердце с ритма. Какой он, Эрик Леншерр, спустя десять лет? Так же хорош собой, усталый от мира кругом, но до сих пор за что-то борящийся, и не любить его невозможно, а любить сродни пытке, которую Шарлотта вынести не в силах. Все такой же он, Эрик Леншерр, ее единственная любовь и ее же ужасное проклятье. Где он теперь? Как он теперь? Куда он теперь? Будет ли помнить ее или вычеркнет из своей жизни, как Шарлотта вычеркнула его? Или вернется, к ней, Шарлотте, вернется и навсегда останется, и они попробуют заново? И если вернется, что с ней, Шарлоттой, будет? Шарлотта ведь за десять лет так и не научилась без Эрика дышать. — Мы ведь его видели, да? — спрашивает вдруг Ванда. — По телевизору. — Видели? — хмурится Пьетро. — Вряд ли. Или видели? Погоди! Это что, Магнето? Шарлотта закатывает глаза, качает головой и говорит ложиться спать. Шарлотта говорит, обсудят все завтра, завтра все Шарлотта расскажет обязательно и врать правда-правда не будет. Шарлотта укладывает детей спать, поет им колыбельные и сидит, пока дыхание у них не выравнивается, и потом еще немного, просто чтобы чувствовать их рядом, просто чтобы знать — они есть, самые важные в ее жизни люди, самая горячая ее любовь и самая главная слабость;***
Месяцы спустя, спустя набор учителей-студентов и один выпущенный класс, Шарлотта едва не падает с коляски, ощущая присутствие знакомого разума на пороге особняка. Шарлотта кричит мысленно-вслух «Азазель!» и следом «он здесь!» и хочет уже крикнуть «спрячь детей», как Азазель материализуется у Шарлотты перед носом и Шарлотту буравит раздраженным взглядом. — Этикет, Чарли, — ворчит он. Шарлотта глаза закатывает. — Кто бы говорил, — она толкает коляску к шкафу с заветной сывороткой, с минуту разглядывает ту и вопросительно на Азазеля косит. Тот отвечает ей пожатием плечами, и Шарлотта кусает нижнюю губу, разрываясь между защитой школы и достойной встречей. Достойная встреча, в итоге, решает пройти в коляске. — Проследи, чтобы младшие были где подальше, и предупреди профессоров. — Что с Вандой и Пьетро? — спрашивает Азазель, Шарлотта шумно вздыхает. — Не знаю. Скажи им, что происходит, они… они должны знать. Ее отношения с детьми остались прежними, но те взяли слово им больше не лгать, и порой, по правде, не лгать у Шарлотты получалось с трудом; нарушить слово было страшнее, как потерять доверие собственных детей, так что Шарлотта как-то жила, избегая моментов принятия особенно тяжких решений. Как сегодняшнее, к примеру. — Все будет хорошо, — обещает Азазель и исчезает вскоре. К порогу Шарлотта добирается своим ходом, у крыльца останавливается, ждет, когда Эрик подойдет ближе. Тот к Шарлотте подходит решительно, вверх взлетает по ступенькам и смурно заламывает брови на шарлоттово кресло. Шарлотта садится прямее. Кресло у Шарлотты самое новое, самое совершенное, лично сконструированное Хэнком, Шарлотта креслом своим гордится и не собирается стыдиться его. Шарлотта ведь сильная, Шарлотта справлялась и не с таким. — Что ты здесь делаешь, Эрик? — спрашивает устало Шарлотта. Эрик оглядывается. — Проведать заглянул. Шарлотта поднимает бровь, и Эрику совести хватает смутиться. Они о друг друге не слышали ничего больше года, и Шарлотта к сегодняшнему дню уверилась окончательно, что дороги их более не пересекутся; разные у них дороги, в конце концов, всегда разными были, и встречи их были досадными случайностями; не значащими ничего были, эти встречи. Шарлотта Эрику уже хочет предложить в дом пройти, чтоб своим околачиванием на крыльце людей не смущать, как Эрик поднимает на нее серьезный взгляд. Эрик говорит. — Я хочу все исправить, — и у Шарлотты обрывается что-то внутри. — Зачем? — спрашивает Шарлотта. — Зачем, Эрик? Мы прекрасно жили порознь. — И теперь заживем еще лучше, — Эрик шарлоттово кресло разворачивает взмахом руки, и на шарлоттов осуждающий взгляд отвечает веселой ухмылкой. — Я могу выжечь тебе мозги. — Не можешь, — продолжает веселиться он. — Ты слишком благородна. Шарлотта не отвечает, давит только тщетно улыбку и в особняк въезжает, ведомая эриковой рукой. Внутри скручивает пружиной, стоит мыслям свернуть не туда, и Шарлотта гонит мысли эти прочь, как можно дальше, не время мыслям этим появляться, совсем вот не время. Время сейчас дружеских перепалок и совместного обеда, пересказа нелегкой жизни и партий в шахматы, время сейчас на тихое счастье от прихода Эрика, ведь Эрик как свет, как смысл всей жизни — яркий такой же, удивительный, прекрасный. Эрик как глоток воздуха свежего, Эриком ведь не надышишься никогда, и Шарлотта от встречи этой хочет извлечь максимум, тем более что опасения шарлоттовы подтверждаться не собираются. Эрик оглядывает особняк, одобрительно кивает, на Шарлотту скашивает довольный взгляд, и эриковы морщинки вокруг глаз Шарлотту превращают в ужасную тряпку. Шарлотте бы на себя возмутиться, самой себе подзатыльник дать, да не выходит. Выходит только на Эрика смотреть. И Шарлотта смотрит, смотрит-смотрит-смотрит, как раньше не может насмотреться, и мир вокруг существовать перестает, и время патокой растягивается, и ничего нет вокруг, Эрик только, взгляд эриков, эрикова рука на спинке коляски, Эрик-Эрик-Эрик. — Мам? — слышит вдруг Шарлотта голос и выныривает из-под гипноза. — Мам, дядя сказал… о! Шарлотта на Пьетро, застывшего на лестнице, поворачивает голову, и мир застывает вновь, только все хуже, гораздо, гораздо хуже, и она не готова, только не сейчас, только не так, они ведь даже не обсудили ничего толком, господи-господи-господи. Пьетро рядом с Шарлоттой оказывается в мгновение ока, всматривается беспокойно, вертится вокруг и к Эрику запрокидывает голову. Эрик в коридоре статуей цепенеет, севшим голосом спрашивает «мама?», и Шарлотте вдруг невыносимо хочется время обернуть вспять. — Мы волновались, — продолжает Пьетро. — А ты Магнето, да? Тот самый, который из телевизора? Дядя говорил, ты в тюрьме сидел. Правда, за что, не сказал. За что тебя посадили? Скажи-скажи-скажи. — Пьетро, — начинает Шарлотта, но тот уже переключается. — А ты, типо, правда металлом владеешь? Мама такого чувака знала, там какая-то грустная история была, неважно. А карате знаешь? А на латыни говоришь? А ты правда президента убил? — Пьетро, — повторяет громче Шарлотта, и Пьетро наконец смолкает, на Шарлотту глядит невинно-радостно, что злиться не получается совсем. — Иди к сестре, Пьетро. Мы сейчас придем. Пьетро кивает, разворачивается на пятках и делает шаг, как Эрик окликает его. — Сколько, — задушенно спрашивает он. — Сколько тебе лет? — Иди к Ванде, Пьетро, — напряженно просит Шарлотта, но Пьетро ее не слушает. — Одиннадцать, — сдает он с широкой ухмылкой, так неуловимо напоминающей эрикову. — Нам с сестрой одиннадцать. Спустя секунду в коридоре его уже нет, зато есть Эрик, очень мрачный, очень разочарованный, очень задыхающийся Эрик, и Шарлотта отчаянно мечтает обладать пьетровыми способностями и быть от Эрика за океаном, а не так невозможно близко, когда к этому она не готова совсем. Эрик прочищает горло. — Они, — запинается он. — Мои? Шарлотта молчит, взглядом буравя паркет. Шарлотта молчит, и Эрик закипает рядом. — Шарлотта, — рычит он. — Эрик. — Они. Мои? Шарлотта. — Да, — Шарлотта на Эрика вскидывает взгляд. — Да, твои. Эрик от Шарлотты отшатывается, Эрик глядит больными глазами, ртом ловит воздух, а Шарлотта сидит, просто сидит в своей коляске, потому что ничего больше сделать не может; потому что не пустит Эрик ее в свою голову, потому что потеряла Шарлотта Эрика, потеряла снова, и на этот раз — по собственной глупости. Шарлотта сжимает губы, от Эрика отворачивается, дышать пытается. Она ведь сильная, она ведь справится. Справится ведь? Спустя минуту Эрик говорит «мне нужно проветриться», Шарлотта отвечает тихое «я понимаю», Эрик на прощание обжигает взглядом, и Шарлотта остается в одиночестве с тупой болью в груди, смаргивая непрошенные слезы и кусая злостно дрожащую губу, только бы не реветь девчонкой тут, где каждый увидеть ее может, где ее могут увидеть дети. — Мам? — тихо подходит к ней Ванда, касается осторожно рукой. — Мам, что такое? Тебе больно, я чувствую, тебе больно. — Это из-за папы, да? — подхватывает Пьетро, и Шарлотта, глубоко вздохнув, смотрит на детей, таких невозможных, таких упрямых и смелых, тревожащихся за нее и почему-то ее до сих пор любящих. Ее и Эрика детей. Господи. Эрик. — Все хорошо, — обещает Шарлотта. — Я все исправлю. — Может, не надо, мам? — хмурится Ванда. — Все ведь было хорошо. — Но станет еще лучше, — авторитетно заявляет Пьетро и с надеждой на Шарлотту смотрит. — Ведь станет, мам? — Да, — улыбается Шарлотта. — Станет.***
Эрика Шарлотта находит на скамейке у пруда, под старым деревом, где они в далекие шестидесятые любили отдыхать ото всех и наслаждаться друг другом. Шарлотта убирает руки в карманы брюк и решительно шагает вперед, садится с другого краю, взглядом сверлит водную гладь. Молчание между ними зудит под кожей, толкает Шарлотту сделать хоть что-нибудь, как-нибудь хоть спасти то, что осталось. Шарлотта вместо этого продолжает молчать. — Не могу поверить, — наконец хрипло говорит Эрик. — У нас дети. Дети. У нас. — Да, — соглашается Шарлотта, оборачиваются на друг друга они одновременно, и время застывает вновь. Шарлотта улыбается ласково. — Представляешь? — Я понимаю, — кивает Эрик. — Почему ты не сказала, но я хотел бы… попробовать? Хотел бы видеться с ними, можно по выходным только, можно просто звонками, но, Чарли, они ведь меня даже не знают. — Поверь, — усмехается Шарлотта. — Они знают. — Не думал, что ты расскажешь. — Так вышло, — жмет Шарлотта плечами. — Они… сами все поняли. — Я не удивлен. Они улыбаются друг другу, неловко так, неуверенно, нежно. Как улыбались когда-то давно, когда не было между ними боли, предательств и лжи, когда Шоу был главным врагом, а будущее зыбким настолько, что наперед загадывать не решались. Может, думает Шарлотта, когда Эрик двигается ближе, еще не все потеряно. Может, на руинах выйдет построить новое. Может, стоит дать им еще один шанс. — И я не против, чтобы ты был в их жизнях, — говорит Шарлотта, кусая губы. — Можно… можно даже видеться на выходных. И не только на выходных. Можно, знаешь, поселиться в особняке, можно попробовать преподавать. — И ты согласна? — спрашивает ломко Эрик. — Оставить меня здесь? Пустить к детям. Согласна видеть мое лицо каждое утро, обедать за одним столом? Потому что, знаешь, неделю это не продлится, я планирую остаться тут надолго. — Будет неплохо, если навсегда, — тихо отвечает Шарлотта. Эрик задерживает дыхание. И сжимает ее руку своей. Шарлотта сжимает в ответ. И все хорошо. Наконец-то