так
я р к о
Лучи солнца собираются на осколках розоватой призмы, ослепляют, путают мысли, заставляют прикрыть глаза — это инстинкт живых существ, «не смотри на яркое — ослепнешь», но моё тело ведь не живое, ни буквально, ни духовно — в нём даже инклюзии устаревшие и консервативные. Не привыкшие к потерям, они закостенели в минеральной оболочке и сделали его кораллом. Я сам себе кажусь старой развалиной, которая опадает под ярким светом. Тает, словно моллюск в солёной воде, куда его приносят несмышлёные новички, которых ещё не обучили хрупкости всего живого.и всё равно
т а к я р к о
Это путает мысли, это заставляет меня отпрянуть назад — я вижу эту бесконечную яркость, преломление света в зеркальных коридорах розовых осколков, игру бликов на острейших гранях, одна лишь пыль которых могла бы прорезать моё мягкое тело насквозь. Такое хрупкое, и такое старое — едва находит в себе мотивацию двигаться, когда я иду вперёд, ближе, судорожно переставляю тяжёлые самоцветные ноги и приближаюсь к выбеленной мелом койке. Стерильная чистота — чтобы все осколки были ясно видны, и не могли никому навредить или затеряться среди гладкости простыней. В окружении этого всплеска цветов сложно даже шаг вперёд сделать — сколы на раненом теле такие острые, такие тонкие, что самые крохотные их части можно попросту не заметить, и рассыпаться, случайно к ним прикоснувшись. На меня смотрят розовые глаза — не грустные, не печальные. Они кажутся…удовлетворёнными. Это не то выражение, которые бывает у погибших. Из Комнаты Длительного Отдыха, где мы храним осколки наших собратьев, погибших в бою, ещё никто не выходил — пусть в теории мы и можем собраться даже из мелкодисперсной пыли, это лишь теория. На практике потеря даже небольшого участка тела грозит нам растворением в небытии. В бесконечном сне, из которого не выйти.Синьавантюрин Крис Ты же меня слышишь? От тебя даже головы не осталось, глаза одни да волосы пышные. и мне так жаль, прости. мне так жаль.
я не смог.
На лице Розалмаза нет ничего, что должно там быть. Обычно выражения глаз довольно одинаковы — жалость к себе, страх. Ненависть к тем, кто разбирает тебя на украшения или использует в качестве оружия против собственных собратьев. Луняне чудовища, и все знают об этом — все соглашаются бороться против тех, кто почти каждый день борется с ними самими. Но в глазах алмаза ничего — только смирение. Это не выражение, присущее алмазу. Мне хочется выскоблить эту улыбку своими самыми прочными инструментами. — Он в одиночку выстоял против трёх кораблей лунян. Но взамен… Вместо рук — осколки, едва складывающиеся в форму. Левую ногу по осколкам не отличить от правой — всё ниже колена отсечено, а всё, что выше — смешалось в единую розовую крошку. Дыра в груди как раз по диаметру моей ладони — можно надеть перчатки и прикоснуться к острым граням, ощущая себя в двух шагах от совершенства и в одном — от смерти. Только голову не тронули, и на ней такое сюрреалистичное спокойствие, что оно кажется искусственным. Мы самоцветы — холодные, тяжёлые, ноги едва по утрам переставляем и застываем ночью, когда инклюзии не могут питаться солнечными лучами. В нас нет ничего мягкого, кроме кудрей волос — кому повезло иметь их, а не длинные золотые ленты, измазанные в тёмных вкраплениях родного камня. Но очертания губ, бережно высеченные Наставником, настолько мягки, что их хочется разбить. — Что мне делать, Наставник? Мои ресницы дрожат. Я никогда не думал, что увижу идола — таким. — У нас нет схожих по твёрдости камней. Возможно, мы сможем найти часть на Пуповине, но шансов…немного. Придётся готовить Место Длительного Отдыха. Ах. Место, откуда не возвращаются. В первый раз, когда я стоял возле Наставника и держал в руках осколки их первого собрата, разбитого жителями Луны и унесённого далеко в их небесное царство, я думал, что мы быстро вернём его. Мы держали единственные оставшиеся от него осколки стопы в небольшой коробке и каждое утро я желал им доброго утра, надеясь, что его инклюзии ещё не уснули. Когда прошла первая сотня лет, и павших соратников становилось всё больше, мы основали отдельный уголок на втором этаже школы, куда можно было складывать эти коробки. Потом их стало больше. Потом появилась Крис — Синьавантюрин, звёздные переливы на длинных тёмных волосах и в уголках раскосых добрых глаз. Она взяла это место под свой контроль, поправляя пышную копну одной рукой и глядя на меня из-под тяжёлых прядей, в шутку иногда предлагая вставить пациентам части мертвецов — всё равно они никогда не вернутся. И эти слова — всё равно никто не вернётся, были их разделённой на двоих константой. Иронично, что всё, что осталось от Кристин, как раз поместилось в новую коробку на полке. Наша разница в твёрдости — 5 по шкале Мосса. Её семёрка и моя двойка — но я снимал перчатки и гладил искрящиеся на солнце локоны, пока руки не раскалывались по мелкому крошеву и Наставнику не приходилось чинить их, каждый раз успокаивая мою дрожащую истерику ломким прикосновением к спине. Он всегда говорил, что рано или поздно мне станет легче — рано или поздно забудется даже боль. Я не хотел верить ему, не хотел забывать её улыбку, жесты, тонкие пальцы и острый ум. То, как она смотрела сквозь моё несовершенство и в шутку называла меня бессмертным. Вечным.Мне так, так жаль. Но я даже не помню как звучал твой голос.
— Вы уверены, Наставник? Это же…это же Блейд. Что мы будем делать без него? Лёгкий кашель Высшего уводит меня из воспоминаний о прошедшем. Сейчас в нашей жизни есть только настоящее — и ничего кроме ужасающего своей широтой будущего. Мне некуда идти, кроме как вперёд. Даже если с каждым шагом двигаться хочется всё меньше и меньше. — Техноблейд — не единственный из хороших воинов. Сэм или Дрим возьмут его патруль, пока он не…выздоровеет. Но если у тебя есть идеи по поводу того, как быстрее ввести его обратно в бой — я готов выслушать. Лишь попроси разрешения. — Есть, Наставник. Тихое шуршание мантии сказало мне о том, что он ушёл. Тихий хлопок двери вдалеке убедил в этом ещё более явственно — и неожиданно тишина в медпункте начала становиться давящей. Передо мной целая россыпь самого сложного в мире пазла, и большая часть кусочков отобрана теми, о ком говорить даже шёпотом не стоит. К нашим телам не идёт подробных описаний сборки — мы просто пытаемся приладить то, что можно скрепить растительным клеем и выточить всё лишнее. Но если я сейчас выточу хоть что-то, то лишь сделаю хуже. То лишь стану ничем не лучше лунян, разбирающих нас на украшения. Я складываю все осколки в отдельные ящики, чтобы им не навредил просачивающийся сквозь занавески ультрафиолет. Я чувствую острые грани даже сквозь перчатки, и мои руки, впервые за долгие тысячелетия, начинают дрожать. Если самоцвет столкнётся с самоцветом отличной прочности то пострадает тот, у кого она меньше. Разрушения зависят от разницы в нашем строении и структуре — но все знают о том, что лишь одно прикосновение алмаза разрушит твоё тело. Всё, что осталось от Техно, помещается в несколько коробок — ещё одна остаётся для головы с длинными, искрящимися волосами. Их можно было бы использовать чтобы заполнить пробелы — но это бесполезно, пока нет семидесяти процентов тела. Я отправляюсь на Пуповину. Место, где из скальных отложений былой цивилизации рождаются самоцветы. Слепые, ползающие в агонии неогранённые братья и сёстры, нуждающиеся в обработке и принятии в социум. Я плохо помню пору своего обучения и то, как Наставник нашёл меня на берегу одним из первых — зато процесс рождения новых камней я выучил наизусть. Мы рождаемся уникальными, но совершенно глупыми, и лишь огранка временем помогает нам избавиться от собственного несовершенства. Сегодня на берегу тихо — ни одного патрульного, хотя, казалось бы, они вечно сновали повсюду. Но неоспоримый авторитет места нашего рождения уважали все — даже известные болтуны и носители хаоса Томми и Таббо не забредали сюда в своих детских играх, стараясь играть там, где нет риска наступить на торчащий осколок и погубить кого-то хрупкого, у кого ещё были шансы на рождение. В тихой заводи одиноко, и я инстинктивно хочу потянуться к оружию — обычно такая иррациональная тишина говорит о приближении лунян. Но затем я вспоминаю. Первое — меч мне, хрупкой двойке, в жизни никогда не доверяли. Второе — если на Луне в моей бесполезной хрупкости найдут толк, то я не так уж и против того, чтобы стать навеки пропавшим. Всеми живыми существами движет желание быть полезными, и я, всё-таки, причислял себя к живым. На Пуповине тихо, и я зарываюсь пальцами в белоснежный песок. Тут и там сверкают осколки — корунды, бериллы, ярко искрящийся цитрин и даже куски металла, с таким трудом рождённые из мягкой породы. Природа тратит столько сил на то, чтобы родить что-то настолько прекрасное — а мы переделываем их на инструменты и запасные части для наших бредущих в слепоте и отчаянии тел. Я смотрю на сверкающие обломки, и понимаю, что алмаза здесь нет — даже близко. Рубин подошёл бы по твёрдости, понижение всего на одну шкалу это неплохо — но это не лучший вариант, и, откровенно говоря, шансов у меня немного. Инклюзии капризны и консервативны — и зачастую отказываются селиться в незнакомых им местах. А если и переходят, то тратят на это так много времени и энергии, что всю затею с самого начала было бы легче назвать провальной. И всё же, жаль тратить то, что было создано с таким трудом. Осколки рубина опускаются в корзину, и я бережно несу её в сторону штаба. Пронизывающий ветер и солёный морской воздух уже начинают понемногу истачивать меня — или это лишь моё острое нежелание показывать бледное лицо снаружи, подставлять его солнцу и вспоминать о том, что в моём добровольном захоронении в медпункте не виноват никто, кроме меня. Даже такая работа лучше безделья и острого осознания собственной бесполезности — моя мягкость не влияет на качество работы, и это единственное, что даёт мне силы переставлять ноги в тяжёлом, до колен достигающем песке. Без покрывающей тело защитной пудры Техно красивый — никакие разрушения тела не изменят точёных черт лица и длинных волос, почти скрывающих остатки тонкой шеи. Он был защитником. Он был героем. И станет им вновь. Уж я-то постараюсь. Даже если для этого придётся не просто сделать то, что я ещё никогда не делал — а то, что я не сделаю больше никогда. И никто кроме меня. — Наставник, я прошу разрешения использовать самоцветы с Пуповины для ремонта Техноблейда. Из корундов я формирую шею, осторожно разбивая алый камень и вытачивая из него необходимую изящную форму. Приходится обрезать волосы, чтобы сделать из них тонкие нити, которые будут соединять осколки с родным телом Блейда — но даже с короткой стрижкой самоцвет передо мной не теряет своего величия. Даже если я верну его в грубое, необработанное состояние новорожденного, он не потеряет и толики того, что делает его героем. — Наставник, я прошу разрешения на использование осколков из Места длительного отдыха. Шансы на возвращение украденных самоцветов ничтожно малы, и я, как ответственный за покойных, должен позаботиться о том, чтобы их останки послужили нам на пользу. Из пышных волос Синьавантюрина я формирую основу для торса, смешивая блестящий камень с родными осколками розового алмаза. Практически целая левая нога Алиссы — Жёлтый Топаз, как я мог забыть — идёт на то, чтобы восстановить потерянные ноги Техно, почти полностью смолотые в труху лунянами. Мёртвые станут защитниками живых. И никто из них уже больше не вернётся.Если вы меня слышите. Мне жаль.
Осколков не хватает, несмотря на всё, что осталось от наших старых друзей. Руки похожи на цветную мозаику, остальное тело — безумный пазл или картину давно с ума сошедшего Дрима, убеждённого в том, что он станет следующим Наставником. Я почти сформировал торс из того, что осталось — но в центре всё ещё зияет дыра, на закрытие которой не остаётся ни новорожденных, ни мёртвых. — Наставник, я прошу разрешения на использование собственных осколков. Если врач не готов пожертвовать собой ради спасения пациента — он не заслуживает права быть медицинским работником. И если даже мой слабый, мягкий, бесполезный янтарь станет чьим-то сердцем — я готов методично резать себя на куски, чтобы вставить их по центру дыры в алмазном теле. Инклюзии — крайне капризные существа, консервативные, не желающие жить даже в идентичной их родной среде, не говоря уже о мешанине из камней, которой стало тело некогда сильнейшего. Но инклюзии Техноблейда хотят жить настолько, что я вижу, как он открывает глаза. В них сияют ночные звёзды. Розовый Алмаз открывает глаза на больничной койке и кричит голосами мёртвых.