Увертюра ночи

Пергаменты не утоляют жажды. Ключ мудрости не на страницах книг. Кто к тайнам жизни рвется мыслью каждой, В своей душе находит их родник. — Фауст, Гёте

Золотая гавань раскинулась перед каменным помостом. Закат заливается в море красным ручьем, море входит в белую раму, шепчет под готической аркой, шепчет вокруг разбухших в воде бутонов на тяжёлых ветвях. Моцарт, свесив ноги над водой, сидит на бортике старого моста. Рядом синей тенью висит Сальери, очерченный очень смутно. Через его чёрный камзол падают острые лучи и бьются лезвиями об белый камень. Свет разносит над Венецией звон колоколов капели. — Вот и Венеция, — хрипит Сальери, который иначе как хрипом последние недели не говорит, — как ты просил. Скажи, теперь-то тебя покидает скука? — Ничуть не покидает, — Моцарт, одетый в яркий жёлто-розовый шёлк, с кожаным алхимическим мешочком на поясе, качает головой. — Врешь. — Зачем мне? Договор я уже подписал, — он поглаживает свежий рубец на руке, приподняв воздушный рукав, — и вроде как расторгнуть его нельзя. Хотя… а вот если ты меня не вылечишь? Как тогда быть? Можно ли отсудить у дьявола обратно душу, вот вопрос. — Много думаешь, алхимик, — Сальери мрачнеет. Тянется во внутренний карман камзола, достает потрёпанную книжку в кожаной обложке, на которой выведена тонкими золотыми чернилами пентаграмма, — Почитаешь? Моцарт принимает книгу, открывает на случайной странице и проводит бледными пальцами по станице, изображающей астрономическую схему, с тоской осматривает вязь магических символов. Потом берется за страницу у корешка. Бумага рвется с жутким треском — Моцарт запускает страницы с моста, и они, как перья белых голубей, медленно тянутся к воде. Сальери с раздражением цокает у него над плечом, щелкает пальцами, на которых черные ногти с острыми кончиками. В опускающейся на город темноте объявший страницы синий огонь кажется белоснежным. — Знаешь, на что похоже? — говорит отстраненно Моцарт, глядя, как призрачные огоньки точно феи зависают над лунной водой, озаряя бутоны и тонкие ветви трепетом своих синих крыльев, — Я тебе об этом никогда не рассказывал. Когда я был в Шотландии, я видел лесные огоньки. — Осколки духов? — Верно, верно. Но, впрочем, местные об этом не знали. Сказали, что эти огоньки заводят путников в болота. Я же пришёл за ними к тебе. К тем поросшим мхом руинам… Помнишь их, Антонио? — Как тут забыть. — беззлобно отвечает тот. Моцарт улыбается. — Ты найдешь, как меня исцелить. — говорит он с уверенностью. По воле Сальери, синие огоньки складываются в бабочек, которые порхают кругом над водой, а потом в ветвях, над розовыми бутонами в воде. Они достаточно проворны, чтобы не опалить кору, но притом крылья у них широкие, яркие, формой как два сердечка из огня. Каждой бабочке отвечает её перевёрнутая копия в воде, только там они отчего-то ярко-алые. Отколовшийся от них синий пепел плавает в воздухе и мягко сияет. — Но ещё не нашел? — уточняет Сальери, подставляя сгиб пальца одной бабочке, вспорхнувшей обратно наверх. — Боюсь, что нет, — рука Моцарта ложится поверх сердца. — Всё тоскую. Скучно. Видимо, Венеция — не то. — Да видел ли ты Венецию? — Антонио почти смеется, а бабочка перекручивается, и тут уже змейка из огня вьётся у него между пальцами. Кругом всё темнее, и оттого сияние бабочек у воды всё ярче, и ярче, и ярче, — Я покажу тебе Венецию. Это-то так было, увертюра. — Закат — увертюра ночи? Ах, Антонио, но что же такой порядочный алхимик, как я, буду делать под её покровом? — но Моцарт улыбается. И Сальери смеется в ответ, отчего-то теперь совершенно не хрипя. — Что душе угодно, мой алхимик. А поскольку душа твоя отдана дьяволу, то скажи лучше мне ты… какого яда желаешь, Амадей?