Созвездие чибисов.

Эта история произошла со мной в то время, когда я еще прятал свой тощий сутулый скелет под просторными темными свитерами и прижигал, внезапно выскакивающие прыщи на подбородке, одеколоном. В тот год выдалась на редкость дождливая и промозглая осень. Даже пестрая раскраска листвы деревьев парка, который порос около моего храма знаний, вряд ли была способна как-то разбавить обстановку беспросветной серости и сырости тянувшихся сплошной чередою дней. Думаю, отсчет можно начать с того дня, когда я сидя, на кухне опаздывая на пары, под истеричный свист чайника, причесывался столовой вилкой и мучительно пытался вспомнить, куда же меня чертом дернуло закинуть свой проездной. Чайник я выключил и тут же меня посетило чувство чего-то знакомого, дежавю, я бы сказал. Чуть позже пришло осознание, что за это утро я выключаю чайник уже второй раз. Я выпутал из волос вилку, отбросил ее на столешницу и засмеялся. Проездной покоился в царстве пыли под тахтой. Я выскреб его оттуда с какой-то тоской, будто это была его попытка побега от меня в поисках лучшей жизни. Удивительно, но дождя на улице не было, это меня и коварно обольстило не брать с собой зонт, да к тому же где он покоится я не смог бы вспомнить тут же сразу. Зря, конечно. Я выбрался из метро и был удостоен наказанию за свою непредусмотрительно­сть в виде свержения небесных вод на мое потрепанное тело. Спасибо за очередной урок. Я поднял сумку над головой, спасаясь от мерзкого дождя и быстрее засеменил к нужному зданию. Я был простывший, в ботинках моих чвакало и хлюпало, противные капли забирались под шиворот, бодря меня вместо утреннего душа, волосы прилипли ко лбу, очки в такую погоду вообще не располагали никакой видимостью и я их снял. Видеть лучше не стал, но дискомфорта поубавилось. Нет, это утро мне не понравилось. И учебный день тоже, потому что я ушатался во всевозможные края. И вечный дождь, идущей сплошной чередою, право, было ощущение, что он льет, уже года два без перерыва, сбрасывал меня на дно моей затяжной тоски, которая заключалась в ожидании, ну не знаю, чуда кого-нибудь, встречи, если хотите. Так или иначе, многие люди ждут встречи. Это можно, например, увидеть спускаясь под землю в метро. Да, именно в метро, а не в какой-нибудь промозглой маршрутке. В какой-то мере для меня это противоположное движение двух сторон - два потока с людьми, было символично, ведь не зря они едут в разные стороны, да к тому же, кто-то вверх, а кто-то вниз. Бывает поймаешь на себе взгляд какой-нибудь прехорошенькой девушки, да еще такой аж как-то неудобно. Такое ощущение, что она смотрит, будто хочет влюбиться, а я не тот, понимаете, совсем не тот человек и она это осознает. Я возвращался в восьмом часу, до этого прошелся по магазинам за продуктами. Уже, надо отметить, день был значительно короче ночи, и темнело сравнительно быстро, так, что по всей длине улицы уже зажглись фонари. Повторюсь, так как это немало важно, погода была ужасная, ливень был ужасный, сухого места на мне не было, это какое же на редкость блаженное чувство меня посетило, когда я вставил свой ключ в замочную скважину и услышал знакомый глухой щелчок замка. Я поставил пакет с едой на пол, скинул ботинки и краем глаза заметил чужую, на зависть, сухонькую обувь в углу. Ну да, ну, да. Обаяние одиночества не могло длиться вечно. Стараясь не шуметь, дабы не обличать своего присутствия, я разделся и протиснулся в глубь по узкому коридору на кухню. Он мылся. Это было слышно по шелестению воды, по игривым всплескам, видно по полоске света пробивающейся из под двери ванны. А еще он пел. Пел часто умолкая, видно моя голову или же лицо, его постоянно что-то отвлекало и песня получалась какая-то скомканная и невнятная. А потом, видно, бурная деятельность прекратилась и он запел уже почти основательно романс о черных очах. Я сидел на табуретке, поджав ноги, смотрел как с моих волос скатывались на пол капельки воды и улыбался странному ощущению. Это ведь какая редкость застать человека в своем естественном поведении, когда он уверен, что он наедине с собой. - Очи жгучие, очи страстные... - доносилась из-за побеленной двери. К слову, упомяну одну немаловажную деталь. В этой квартире была замечательная чугунная ванна старой выдержки, старше меня. Я относился к ней со всем уважением и почтением. Мыл раз в две недели, особо в ней не плясал. Была раковина, когда-то еще до моего прихода, треснувшая, но это не мешало ей доживать свой век убого, но еще функционируя. Была ванная занавеска, голубенькая с зелеными разводами, с какими-то морскими гадами и образовавшейся на ней от сырости плесенью. Так же имелся обшарпанный потолок, плиты не в очень целом состоянии, пузырящийся кафель на полу, четыре крючочка для полотенец, два из которых были сломлены, вообщем все, что надо для счастливой полноценной жизни, кроме одного. Щеколды на двери не было. - Как боюсь я вас... Знать увидел вас... - Я НЕ В ДОБРЫЙ ЧАС, - отворив дверь на распашку, заканчиваю я песню симфоническим голосом и тут же захлопываю под аккомпанемент падающего от неожиданности тела в воду. Затем минут пятнадцать в квартире была полная тишина. Я переоделся в сухую домашнюю, уже настолько заношенную и растянутую одежду, что она без зазрения совести принимала очертания моего тела, словно вторая кожа и почему-то почувствовал в этой тишине ужасный укор совести. Он вошел с виноватым видом провинившейся собаки, прижимаясь спиной и затылком к дверному косяку, держа в руках какие-то тряпки. Его можно было описать, как человека меньше среднего. Ему не хватило нескольких сантиметров, чтобы казаться человеком среднего роста. Он был не из тех мужчин, о которых мечтало большинство женщин. У него не было сильных жилистых рук, напротив, его ладошки были чем-то среднем между мужским и женским вариантом. Вполне ухоженные, с аккуратно подстриженными ногтями и вычищенной из под них грязью (чем я похвастаться, к слову, не мог), они напоминали ладони какого-нибудь библиотекаря или даже флориста, вообщем, эти руки создавали ощущение, будто им никогда не приходилось особо трудиться и напрягаться, выполнять какую-нибудь тяжелую работу. Так же они не имели грации рук музыканта, не имели и силы массажиста или хирурга. Он не был худ для своего роста, но за счет своей комплекции не казался сильным и крепким. Во всей его фигуре была какая-то мягкость, которой обычно веет от детских врачей, воспитателей и учителей начальных классов, которые любят свое дело всем сердцем. Он совсем не выражал своими движениями и позами какой-то агрессии, чувство защищенности. Скорее в нем граничили уступчивость с тихой уверенностью в своих идеалах. На его открытом лице, не скрою, с довольно приятными чертами, запала тень глубокой мысли. Об этом свидетельствовала складка между бровей и хоть вроде бы светлая улыбка, но с налетом какой-то скорби, они выдавали его истинный возраст, в то время, как в ином выражении лица он казался лет на семь моложе. Я сразу почувствовал над ним какое-то верховное шефствование, будто не был он взрослым человеком, а я не был младше его. Укол совести поразил меня в самое сердце, когда я увидел в его руках костыль. Слов у меня не было. Он молча проковылял до своей кровати и сбросил на нее всю одежду, которую держал в руках, затем сел на ее краешек и посмотрел на меня. - Ничего, - сказал он и улыбнулся, как улыбаются дети в ожидание чуда. - Ничего страшного, - тихо повторил он.