Муки совести

— Феликс, ну что же ты? - снисходительно улыбается Джек. Безликое пространство гостиной Феликса искажено настолько, что почти неузнаваемо, и лишь вычурный орнамент на обоях и блестящий граммофон на кофейном столике дают его опознать. Феликс пытается что-то мямлить, но безуспешно. Уверенная фигура Джека гордо возвышается над ним и заставляет чуть ли не дрожать от страха. — Мы же друзья? - продолжает он, оголяя ряд ровных, почти белоснежных зубов. - Или ты уже совсем меня забыл? Феликс испуганно упирается взглядом в пол, не смея поднять на друга глаза. — Почему же ты молчишь? - Джек говорит это так наигранно и печально, как никогда в жизни бы не сказал. И Феликс решается подать голос: — Чего ты хочешь? Образ слишком хорошо въелся в его память, и даже не был лишен того многообразия деталей, которые отличали его от многих других. Особенно сильно пугал голос Джека — низкий и как никогда настойчивый. — Чего я хочу? - вновь растягивает он губы в своей кривой улыбке. - Я хочу, чтобы ты, наконец, вспомнил кое-что... Его строгий черный костюм прекрасно вписывается в гнетущую, тянущую атмосферу происходящего, но в то же время так сильно мозолит глаза. Джек подходит к граммофону и, достав откуда-то чуть ли не из воздуха большую виниловую пластинку, аккуратно кладет ее на аппарат. Его бледные пальцы пару мгновений ставят на нужное место граммофонную иглу, крутят небольшой рычажок на боку, и по комнате сразу же начинает разливаться какая-то тихая, неразличимая мелодия. — Слышишь? - говорит Джек и затихает на мгновение, позволяя напуганному другу прислушаться к музыке. - Твоя любимая. Томный, глубокий женский голос, наконец, прорезается сквозь пелену заложенных ушей. Размеренный ритм и изящная динамика — это была какая-то очень популярная песня сороковых, но Феликс никак не мог ее узнать. — Что это? - спросил он осторожно. А Джек вместо ответа тихо замычал мелодию и прикрыл глаза, наслаждаясь ее плавными переливами. «Мы встретимся вновь, не знаю где, не знаю когда», - гласил текст. Феликс молчал. «Но я знаю, что мы встретимся вновь в один солнечный день». Это явно не его любимая песня. — Чего ты ждешь? - продолжал Джек свой ласковый допрос, улыбаясь все шире и шире. — А ты? - осмелев, выдавливает из себя Феликс, не зная толком, о чем идет речь. И они стоят так еще пару вязких мгновений, пока женщина из граммофона поет свою песню. Джек вдруг протягивает Феликсу свою ладонь, слегка наклоняясь, и картинно говорит: — Потанцуем? Слишком странным был этот жест. — Зачем? - у Феликса голос нервно подрагивает. Но Джеку не надо давать никаких ответов — он был в полном контроле над ситуацией, где сопротивление равно богохульству. Он хватает Феликса за запястье и непривычно грубо притягивает к себе. Нет ни стыда, ни неловкости: Феликс не распознает в своих ощущениях ничего, кроме ужаса. — Что ты чувствуешь? - к стати звучит у него над ухом. Они начинают медленно двигаться в ритм музыки; Джек, уверенно сжимая запястье Феликса, и Феликс, стоящий в «женской» позиции вальса и упорно прячущий глаза. — Не знаю, - недоверчиво бормочет он. — Ну, думаю, нормально на твоем месте чувствовать... - Джек делает шаг влево и назад, увлекая за собой обмякшего Феликса, - вину. Ему становится дурно, и сердце вновь ноет от скорби. Джек же держится совершенно спокойно. — Ты винишь себя? - говорит он, но вопрос подозрительно смахивает на утверждение. Феликс, хоть и понимает, что этот уж слишком прямолинейный Джек мало смахивает на настоящего, меньше всего хочет выдавать ему свою слабость и страх. Но соврать он тоже не может. — Молчишь... - Джек ухмыляется, вовлекая друга в новое движение, и их странный вальс местами напоминает беспорядочное дерганье марионеток за ниточки. - Ты же понимаешь, что бежишь от самого себя? Песня действительно красивая, только слова иногда совсем не разобрать. Феликсу немного неудобно, но он тихо покачивается с Джеком, испытывая внутри себя непреодолимое желание оказаться отсюда как можно дальше. Потолок, кажется, скоро свалится на него. — Не надо со мной разговаривать, - говорит он, демонстративно отворачивая голову будто от отвращения и уже готовясь сделать шаг назад, чтобы освободить себя от пут, но внезапно слышит: — Куда ты? Джек больно сжимает его запястье и лукаво улыбается во все тридцать два, не желая пускать его хоть на шаг от себя. — Отпусти, - грубо бросает Феликс, пытаясь сопротивляться, но терпит неудачу. Узлы совести сильны. Танец по искаженной гостиной продолжается, и с каждым новым оборотом он становится все более живым. Джек шумно дышит чуть ли не Феликсу на ухо, периодически пытаясь поймать его взгляд, а тот лишь неумело топчется и отдавливает Джеку его лакированные ботинки. — Так чего же ты молчишь? Ждешь, пока я сам задам нужный вопрос? - говорит он своим уверенным голосом. Феликсу ничего не остается, кроме как делать вид, что он ничего не слышит. — Вот значит как... Ну хорошо. Тогда так - ты ведь помнишь, что ты сделал? Говорит он это легко и небрежно, будто это разумеется само собой. В уме мелькают какие-то образы, от которых кровь стынет в жилах. — Я ничего не делал, - говорит Феликс и глотает подступивший к горлу ком. Ему не хочется ничего вспоминать. Он просто сделает вид, что все нормально. Джек издает короткий смешок и качает головой. — Ты врешь не мне, а себе. Думаешь, я могу тебе что-то сделать? Может, тебе и больно, может, ты не знаешь, зачем я здесь, но помни, дорогой мой друг, что я не могу заставить тебя действовать, зато могу заставить размышлять. Феликс сильно жмурится, надеясь избежать ответа, но, вновь открывая глаза, видит перед собой все ту же картину: пиджак Джека и мелькающая за его спиной гостиная. — Лучше тебе замолчать, - сквозь зубы процеживает Феликс. - Я устал. — Я понимаю, - качает Джек головой, - но разве не очевидно, что ты просто прячешься от проблем? Обстановка начинает выводить из себя. — Что тебе от меня нужно? Феликс двигается неохотно, едва поспевая за Джеком, и, кажется, краснеет. Слышится странный хохот. — Ты так и не понял. Голова Феликса уже раскалывается от мыслей и неприязни, и ему хочется поскорее избавиться от тошнотворного образа, кошмаром явившийся к нему в этот неподходящий момент. Нет, он не понимает. Нет, он не хочет вникать. Ему просто хочется взять перерыв хотя бы в пару секунд и отдохнуть от горы проблем, от существования и себя. — Ты же был так честолюбив, - задумчиво говорит Джек, но слова едва можно различить: музыка будто бы начинает играть все громче и громче. Под ногами что-то хрустит, а подошва ботинков липнет к полу. Жалкое и беспорядочное топтание полов гостиной превращается в танец — танец на крови и костях. — Ты так и не понял... - качает Джек головой. Земля начинает медленно уходить из-под ног, а в сердце замирает лишь скулящий, животный страх и ужас, тисками сжимающие грудь. На Джека страшно поднять глаза, а если зажмуришься, то увидишь его все равно: слишком он был силен. В чем был смысл всего этого? А смысла и не было. Запястье изнывает от боли: Джек сжимает его сильно, вкладывая в это дело всю ненависть, когда-либо испытываемую человечеством. Сердце в груди жалобно стучит. Он хочет, чтобы все поскорее кончилось. В нос ударяет грубый запах железа, бензина и сырости, а перед глазами предстают ужасающие картины: дети, дети, дети! И Джек неестественно улыбается: широко и лукаво. Феликс вдруг открывает глаза. Вокруг темно и тихо. Взмокшая холодная пижама неприятно прилипает к простыне. Этот сон снится ему опять, кажется, в третий раз, и всегда он оканчивается одинаково: в простейшем безумии, ропоте и скорби. Когда-нибудь это выведет его из себя, но не сейчас, пока все происходящее он считает полностью заслуженным. За окном занимается заря. Где-то в глубине дома оглушающе капает вода из сломанного крана. И Феликс повержено понимает: это навсегда.