Птица бледная

Как взяли — повели нас дорогами странными;

Вели — да привели, как я погляжу;

Сидит птица бледная с глазами окаянными;

Что же, спой мне, птица — может я попляшу…

***

И даже потом их увезли не сразу. Целых шесть дней они осторожными тенями шастали по коридорам. Приглядывались, где что плохо лежит, принюхивались к новому воздуху. Дом пах по-особенному: яростно, одуряюще — хлоркой; хлёстко, с примесью страха — Наружностью; еле уловимо, сладковато-вяжуще — кровью. А под всей этой шелухой, в сердцевине, пульсирующе — неизбежностью. Той, что превратила их самих в старшаков. Они рассыпались, перемешались и слепились по-новому. Кузнечик с самого первого дня оказался заперт в Могильнике, и говорили — он там надолго. Слепой исчез ещё до выпуска и с тех пор не возвращался. Волк и Спортсмен объявили перемирие и шушукались на нейтральной территории, обсуждая им одним известные планы. Остальные, лишённые необходимости враждовать, слонялись из комнаты в комнату, шептались, делали большие глаза, строили предположения. На третий день утром их вызвали в директорский кабинет. Серые наружные люди то ласково, то угрожающе расспрашивали о случившемся. Кабинет без директора выглядел сиротливо, и хотелось только молчать, а если говорить, то шёпотом, словно в присутствии покойника. Говорить им, в общем-то, было и не о чем. Все, кроме Табаки, пересказывали одно и то же — про запертую дверь, матрас и ночные коридорные крики. Только Шакал, на радость благодарной публике, в лицах демонстрировал кто кого и куда именно ударил, кто что прокричал и где рухнул. Оживившиеся было гости быстро охладели к свидетелю после того, как выяснилось, что ни одно показание не совпадает с действительностью, и оскорблённый до глубины души Табаки отбыл восвояси. Наутро после того, как Наружные покинули Дом, обнаружилось, что кто-то вскрыл опечатанные двери предыдущего выпуска и вынес оттуда всё, что осталось. Оставалось немного: кое-какие мелочи вроде изрисованных журналов с оторванными страницами, неработающих зажигалок, брелоков без колец, за которые их можно было бы зацепить, и прочая ерунда, имеющая ценность только для домовских старожилов. Двери были аккуратно прикрыты, сорванные пломбы висели на ручках, кокетливо завязанные бантиком. Увидев эту красоту, Чёрный Ральф мрачно сказал, что надо немедленно отправлять оставшихся в летний санаторий. «Пока эти стервятники не растащили на сувениры весь Дом». Чумные и Хламовные кисло переглядывались, а Табаки возмущённо (от того, что не додумался первым) визжал, что нечего обобщать и что в этом деле он устроит собственное расследование. Тем же вечером, пока Слон щеголял старой банданой Хромого, Рекс задумчиво разглядывал до ужаса замусоленные игральные карты. — Эге, — заметил Горбач, — стервятник-то у нас, похоже, только один. — Двое, — поправил его Фокусник, заглядывая Рексу через плечо. — Стервятник и Тень Стервятника, — обиженно буркнул Табаки. На этом расследование завершилось. Я же до сих пор помню, как мы были одним целым. Нас разделили рано, почти во младенчестве, и брат не помнит… не помнил, а я помню. Думал тогда — так и должно быть. Что есть люди двуногие и одноголовые, а есть такие, как мы — счастливые. Потому что целые… А однажды проснулся и понял, что его нет. Испугался до полусмерти. Потом увидел, что он лежит на соседней кровати, руку протяни — достанешь, но мне всё равно казалось, что нас разделяет пропасть, потому что я его больше не чувствовал. Ох, как я орал… Вся больница сбежалась, давай что-то делать, колоть, суетиться. Думали, мне больно. Брат проснулся, тоже заплакал. Потом кто-то… здоровый такой… наклонился, посмотрел прямо на меня… Ничего не делал, просто смотрел и всё. И говорит: да рядом их положите, что тут непонятного. И когда нас на одну кровать уложили, мы сразу притихли… Так и спали вместе всё детство. Да и потом тоже… Но тот страх, что его со мной больше нет, я всегда помнил. И ничего так никогда не боялся. Может, предчувствовал? А? Верхняя половина грязно-белой двустворчатой двери поделена перекладинами на шесть равных окошек. Они закрыты мутными стёклами и слепо вглядываются в коридор, будто затянутые бельмами глазницы. Сквозь трещину в одной из глазниц в Дом попадает Наружность. Тянется тоненькой струйкой сквозняка, ненароком хватая прохожих, и со временем старожилы привыкают обходить дверь по широкой дуге. «Опасная зона!» — вещают сигнально-красные буквы над ней, а вдоль противоположной стены появляется протоптанная тропа. И уже никакие мелочи вроде замены разбитых стёкол не помогут ей зарасти. Там, за дверью, шлюз. Камера, отделяющая Дом от безжизненного космоса Наружности. Одинаково неуютное место для местных жителей и пришельцев извне. Пустой короб, наполненный бессмысленными декорациями. На них никто никогда не зарился. Не из страха перед угрозами воспитателей, а из чувства, простого и понятного даже самому бестолковому крысёнышу. Брезгливости. Всё, что там есть — пустые оболочки предметов. Даже Акула чувствует что-то неладное, предпочитая маленький, захламлённый кабинет на втором этаже просторной резиденции при входе. Там, за дверью, приёмная. Они заходят вдвоём, крепко сцепившись руками. Стоят, переминаясь, а потом замирают, таращатся одинаково круглыми выпуклыми глазами. На кожаном продавленном диване сидит старая птица. Всё выдаёт в этом хищнике принадлежность к знакомому племени: немигающий взгляд круглых навыкате глаз в набрякших веках, впалые щёки, нос, клювом висящий над тонкими сухими губами. Костлявые птичьи лапы, сложенные на серебряном набалдашнике трости. Очень красивом — вытянутая голова грифона с заострённым концом, и сиамцы зачарованно смотрят на блеск серебра под жёлтыми пальцами. — Ну, — скрипит ломкий голос. — И у которого из вас две ноги? Они синхронно мигают и мгновенно срастаются. Прижимаются накрепко боками, сцепляются сплетёнными пальцами. Бесполезная третья нога болтается посередине ненужным отростком. — Ну же, мальчики, — приторно блеет Акула, — подойдите ближе! Они молча ждут. Ждут. Ждут. Дожидаются. Опираясь на трость так, что все вены проступают на лапах и, встряхнув полами-крыльями плаща, Птица встаёт. Ковыляет к ним, молча обходит по кругу, пристально вглядываясь в каждого. Они следят за его перемещениями одними глазами, не двигаясь с места. Вот он замирает перед ними, чуть покачиваясь, поднимает сухие лапы. Трость маятником болтается на запястье, литой серебряный наконечник бликует, пуская солнечных зайчиков. Туда-сюда. Туда-сюда. Они зачарованно следят за качающейся палкой. Сцепленные пальцы чуть-чуть разжимаются… Старик резко хлопает в ладоши. Они отшатываются, падают и остаются сидеть на полу, разделённые, с тремя ногами на двоих. Сонно моргая, глядят стылыми глазами на Хищника, ещё не понимая, чего им от него дальше ждать. — Они слабоумные? — резко спрашивает тот, оглядываясь на Акулу. — Нет-нет, что вы! Уверяю — интеллект обоих абсолютно сохранен, — лебезит директор, и взгляд Хищника возвращается к птенцам. — Ты! — конец трости упирается в Рекса. Для остальных он Стервятник, но между собой они так и зовут друг друга старыми кличками. — Собирайся! Поедешь со мной. — Куда? — спрашивает Макс тоненьким голосом. — Домой, — бросает Птица, не удостаивая второго внука и взглядом. Должно быть, стоять ему трудно, но он стоит, выпрямившись, в дурацком старомодном цилиндре, добавляющим ему и без того немалого роста. Рекс поднимается, помогает встать брату. Теперь они просто держатся за руки, и, хотя похожи, как две половинки одного яйца, но всё же чем-то неуловимо отличаются. — А Макс? — спрашивает Стервятник, требовательно глядя Хищнику в глаза. Тот смотрит в ответ. Долго, не мигая. Битва длится несколько секунд, после чего, старик, хмыкнув, разворачивается и ковыляет к дивану. Садится, всё такой же прямой и величественный, но жёлтые пальцы на трости дрожат. — В нашем роду не было, нет, и никогда не будет калек, — чеканит он скрипучим голосом. — Ну же! Не заставляй меня ждать, мальчик! Собирайся, если не хочешь уехать в чём стоишь. Приёмная снова наполняется тишиной. Ломкой наружной тишиной, доносящей словно бы сквозь толщу воды шум машин и чьи-то голоса за порогом, но ни единого звука из Дома. Будто бы Дом уже вычеркнул Стервятника из списков своих детей. Вот так просто отказался, пойдя на поводу у старого хищника. Брат с отчаянием глядит на него, и Рекс, чуть заметно качнув головой, выпускает его пальцы. Сжимаются кулаки, сердце взбесившимся молотом в ушах: тук-тук-тук-тук-тук. — Я скажу вам, как будет, — слова срываются с губ, и Рекс слышит их будто со стороны, удивляясь и немного гордясь тем, как ровно и жёстко звучит его голос. — Вы силой увезёте меня отсюда, потому что по доброй воле я не поеду. Силой затолкаете в машину, дома запрёте на ключ. Ночью я вскрою замок, найду вас и проткну горло вашей же спицей. Теперь, если вы ещё не передумали, можете меня забрать. Поднимается невероятная шумиха. Акула визжит, размахивая плавниками, Лоцман тычет в него стаканом с водой, успокаивающе подвывая. Макс встревоженно шепчет на ухо, позади что-то вполголоса вещает Ральф. Но всё это мелочи по сравнению с тем, как глядит на него старая птица — старая, измученная болезнью и годами, птица — пристально, не в силах спрятать в мутных глазах тревогу и… что там, за ней? Злость? Или уважение? Стервятник чувствует, как уголки губ разъезжаются, и, хотя сам не понимает, как жутко сейчас выглядит, но знает — старый хищник поверил ему. Понял, что всё, сказанное — не пустая угроза. Он действительно сделает, что обещал, а потом подожжёт к чертям его гнездо и упорхнёт. А может, сгорит вместе с ним. Шум нарастает, он говорит Максу: — Идём отсюда! — и они выходят за дверь. Там делают пару шагов и вдруг Макс удивлённо шепчет: — Спицей?.. Стервятник пожимает плечами и начинает смеяться. Смеётся и смеётся так, что не может идти. Сползает на пол и ржёт, пока смех не переходит во всхлипы. — Он прячет спицу внутри своей трости, ты не заметил? Теперь слова, что сами собой проросли и вырвались наружу, кажутся нелепыми и смешными, но тогда они были сказаны со всей искренностью. Слишком страшен оказался образ, промелькнувший в его голове — жизнь, в которой нет брата. Следующие шесть дней они проводят в Клетке. В наказание за неподобающее поведение. Но Стервятник знает, что победил, ведь несмотря на то, что виноват только он, в Клетку сажают обоих. Впечатлённый Акула не рискует разделять их надолго. Через восемь месяцев, когда визит старой птицы почти позабылся, Стервятнику передали из Наружности свёрток. Трость с серебряным набалдашником, которую завещал ему умерший Хищник. Максу не передали ничего. Странное дело — мы родились одновременно, но я всегда воспринимал его как старшего брата. Мудрого, сильного, того, кто всегда прикроет. Я знал, что на свете есть человек, который для меня сделает всё. И даже больше. И я сделаю для него то же самое. Комната растворяется в полумраке. Пахнет гарью от разноцветных свечей, доедающих последний кислород. Сыро и холодно. Обитатели ещё не определились, что им важнее — воздух или остатки тепла, потому поминутно зевают, но окно остаётся закрытым. Закутавшись с головой в плед так, что торчит только кончик носа и кудрявая чёлка, Табаки уныло тянет: — Ничего-о-о-о-о уже не вернуть… Ничего-о-о-о-о уже не вернуть… Вдохнуть-выдохнуть, Выдохнуть-вдохну-у-уть… Волк перебирает струны гитары. Красавица висит на спинке кровати, зафиксировав для надёжности руки собственным подбородком. — Кажется, я заболел, — трагично говорит Лэри, хлюпая носом. — Ничего-о-о-о уже не верну-у-у-у-у-уть… — Нет, правда… Где градусник? — Вдохну-у-у-уть, выдохну-у-у-у-уть… В очередной раз зевнув, Сфинкс встаёт и, поддев граблей форточку, впускает-таки в спальню рвущийся с улицы ветер. Торжествующе взвизгнув, тот с разгона гасит пару свечей, вихрем пролетает по комнате и, запутавшись в цветных флажках над кроватью Горбача, наконец, утихает. — Куда-а-а-а? — жалобно стонет Лэри. — Вы смерти моей хотите?! — Это всё Ральф виноват! — оборвав самого себя на очередной мяучащей ноте, заявляет Шакал. — Унёс вчера нашу плитку. Из-за него мы теперь страдаем. — Ага! — Лэри шебуршит под кроватью в поисках градусника. — Ещё и окна пораскрывали… — Не волнуйся, дорогуша, твоя смерть не будет напрасной. — Табаки посильнее перехватывает края пледа, по пути закидывая в рот что-то из сложенной в кулак ладошки. Мечтательно щурится. — Даже наоборот… Было бы замечательно… Мы тогда устроили бы забастовку у кабинета Акулы. Глядишь, и отопление бы пораньше включили. Даааа… Слушай, Лэри, не мог бы ты помереть поскорее? Ради общего блага? — Чего?! — красное в свете свечей лицо Лэри выныривает из-под кровати. — Чего ты несёшь? Да я тебя сейчас сам… — Птички сегодня пели, — невозмутимо говорит сидящий на полу у кровати Стервятник, — что Ральф уехал по каким-то чрезвычайно важным делам и вернётся не раньше следующего вторника. — Кстати, да, — оживает Горбач. — Так может… — Вы сделаете это ради нас? — трогательно складывает лапки на груди Табаки. Плед падает и под ним обнаруживается пакет с изюмом. — Восстановите справедливость? Вернёте незаконно отнятое у нас имущество? О это так благородно! Забрать у богатых, чтобы отдать бедным! — Делов-то… — шелестит приклеенный к Стервятнику Тень. — У меня даже есть почти законченная баллада, подходящая к случаю! А я всё думал кому бы её посвятить… — Уймись, Табаки, — Сфинкс стекает с подоконника и, подойдя к кровати, залезает на неё, по-птичьи поджав ноги. — Сходите? — деловито спрашивает Сиамцев. Стервятник смотрит на Тень. Тот пожимает плечами и достаёт из кармана связку ключей. Повторяет: — Делов-то. Они разлепляются и один за другим выходят из спальни. Как ни странно, в коридоре немного теплее. На перекрёстке Логи развели костёр в старой масляной лампе без колпака и теперь толкаются над ней, вертят рычажок, чтобы вытянуть побольше огня. Навстречу откуда-то катит припозднившийся Фазан. Втянув голову в плечи, вихрем пролетает мимо Логов. Те провожают его традиционными воплями. Бьётся об оконные стёкла ветер, заглушая капли дождя. На потолке, прямо у двери с маленьким окошком вверху, мигает жёлтая лампочка. Тень перебирает ключи. — Вам помочь, помочь вам? — подпрыгивает рядом Мартышка. — Кыш отсюда! — машет рукой Стервятник, и Мартышка уносится дальше. Замок с лёгким щелчком открывается, Сиамцы просачиваются внутрь. По заведённому издавна порядку, Тень остаётся у двери, вслушиваясь в то, что происходит за ней, а Стервятник заходит в комнату. Здесь им ещё не доводилось бывать, и он чиркает спичкой, чтобы поскорее сориентироваться. Раз, другой, наконец, с тихим шипением спичка загорается и освещает небольшой кабинет. Стол, стул, старый диван, календарь на стене. Где же плитка? Стервятник бесшумно крадётся вперёд. Огонёк лижет пальцы, и он, чертыхнувшись, машет рукой, гася спичку. Но перед этим успевает заметить кое-что странное. До него не сразу доходит, что это, но в груди вдруг сжимается чей-то железный кулак и начинает сворачивать внутренности в тугой узел. Он задыхается. Темнота тянет его в разные стороны, пока не разрывает надвое. Первый стоит у дивана, пытаясь понять, почему следы на его спинке кажутся такими знакомыми… Второй корчится на этом самом диване, затыкая кулаками разорванный в неравном противостоянии с Ральфом рот, а потом, нелепо изогнувшись, впивается зубами в обивку, пытаясь сдержать вой… Стоящий судорожно хватает ртом воздух, пока перед глазами проносятся странные картины чьей-то чужой — не его жизни — ведь с ним никогда-никогда такого не было и не могло быть, потому что брат, он там, у двери, на страже, слушает улицу Дома, пока Стервятник… Что? Оплакивает его? В голове окончательно всё перемешивается. Он падает на пол, не чувствуя, как отдаёт адской болью колено. Эта боль и в сравнение не идёт с той, что жжёт его изнутри. Он цепляется за обшивку, раздирая её до поролона и, уже не сдерживая себя, воет, воет от горя, рвущего на части… Щелчок. Тусклая лампочка слепит, словно яркое солнце. Стервятник моргает красными от слёз глазами и вдруг приходит в себя. — Рекс! Ты что? Что с тобой, Рекс? — брат сидит на полу рядом с ним, испуганно заглядывая в лицо. Стервятник обводит мутным взглядом полузнакомую комнату. Глядит на диван. На его абсолютно целую обивку и нетронутые подушки. Руки дрожат. Из губы течёт кровь. Слизнув её, он, наконец, останавливает взгляд на брате. Трясущимися пальцами касается его лица, ещё не до конца понимая, живой ли он или призрак. — Макс… — шепчет. — Ты здесь. — Конечно, я здесь, где же мне быть? Идём, пока сюда полдома не сбежалось. Только сейчас до Стервятника доходит, что это вот — настоящее, а случившееся с ним только что — чудовищное наваждение. Железные пальцы, стискивающие сердце, потихоньку ослабляют хватку, он вздыхает, таращась на брата. Живого. Реального. Только немного размытого из-за текущих потоком слёз. Я понял, что тогда произошло, лишь через три года, когда оказался на том самом диване, воющий от бессилия. Все эти три года морок чёрной комнаты Чёрного Ральфа преследовал меня наяву и во сне. Я боялся её. Мне было страшно туда заходить, как будто незримый кошмар терпеливо поджидал там меня день за днём. И он поджидал. День за днём. Словно от той ночи, когда мы вошли туда за электрической плиткой, до ночи, когда Ральф притащил меня туда силой, затыкая рот полотенцем, пролегал узкий тоннель с единственным выходом, к которому нас с братом неумолимо влекло. Я старался, как мог, но стены тоннеля оказались слишком уж прочными. Их было невозможно пробить. На стене кривой циферблат. Тик — длинная чёрная стрелка вытянутым тараканом ползёт по нему в обратную сторону. Так — с щелчком продвигается дальше. Часам в Доме не место, это настолько очевидный факт, что об этом давно никто не говорит. Любой предмет, отсчитывающий время, здесь очень быстро выходит из строя. Знающими людьми давно выяснено, что центром торнадо, несущего гибель часовым механизмам, является четвёртая. Именно от неё раскручивается смертоносная спираль, ослабляя хватку к дальним уголкам Дома, но никогда её не теряя. Рано или поздно торнадо уносит их все. Исключение только одно — нелепые, словно сошедшие с картины Дали, настенные часы, неизвестно как оказавшиеся в кабинете у Януса. Восхитительно уродливый текучий блин прилеплен на стену напротив окна, а стрелки, невзирая на вихри приближающегося смерча, с завидным упорством шагают в обратную сторону. Своей стойкостью эти неправильные часы всегда нравились Стервятнику, но был в них один существенный недостаток. Они слишком уж громко ходили. Янус, склонившись над столом, что-то пишет в тетради. Делая вид, что не замечает скорбной фигуры, застывшей рядом с ним в кресле. Делать вид сложно, но Янус упрям. Он водит и водит ручкой по листу, но она становится всё тяжелее, и наконец вместо связных слов на бумаге остаются только царапины. Тогда он откладывает ручку и, вздохнув, прячет лицо в ладони. Верховный Паук давно знает, что некоторых из них игнорировать просто невозможно. Они заполняют собой и своими невысказанными вопросами всё пространство до тех пор, пока, кроме них, не остаётся вообще ничего. И волей-неволей приходится обращать на них внимание. — Ну что ты сидишь? — бессильно говорит он, убирая от лица руки. — Сделайте что-нибудь, — монотонно отвечает Стервятник, следя глазами за стрелкой часов. На нём голубая рубашка, синие брюки в еле заметную клетку и такой же жилет. Красный уголок платка торчит из нагрудного кармана, словно кусок кровоточащей плоти. Чтобы не видеть его, Янус встаёт и отходит к окну. Смотрит, заложив руки за спину, как там, за окном, продолжается жизнь. Чувствует себя мухой, угодившей в янтарь. — Некоторые вещи не изменить, — устало говорит он окну. Потому что сказать такое Стервятнику просто-напросто невозможно. — Послушай… Он отходит от окна, но за стол не возвращается. Там придётся смотреть на Стервятника, а на это у Януса сейчас нет никаких резервов. Потому принимается мерить шагами комнату, в который раз повторяя одно то же. — Я сделал всё, что было в моих силах. Выбил нам новейшее оборудование, собрал консилиум. Внёс твоего брата в лист ожидания, в конце концов. Что я ещё могу? Круглые, как у ящерицы, глаза Стервятника на мгновение заволакивает пелена. Он мигает, отворачивается от стены и глядит в упор на Януса. От этого взгляда Паука пробирает дрожь. — Сколько? — почти не разжимая губ спрашивает Большая Птица. — Что? — Сколько продлится ожидание, пока его не заберут на операцию? Воздух ощутимо звенит. Так, что заглушает уличный гам. Заглушает неправильные часы и даже стук сердца. Звон переполняет комнату, и та раздувается, словно воздушный шар. Янус сжимает виски. Белые пальцы Стервятника сжимают подлокотники кресла. — Сколько? — Я не знаю! — выкрикивает Паук раздражённо. Чтобы не показать свой испуг. И повторяет уже тише: — Не знаю. Всё зависит от… — От чего? — От совместимости. От того, как быстро отыщется донор. От… удачи. — Я не могу рассчитывать на удачу. Стервятник тяжело встаёт. Хромая, подходит к Янусу, останавливается напротив. Рыжеватые волосы Паука взмокли от пота. Торчащие уши пылают. В сравнении с франтоватым Стервятником он выглядит нашкодившим мальчишкой. Тонкие губы вожака птиц сливаются в одну сплошную линию. Разрез, перечёркивающий лицо под горбатым клювом. — Сколько у него времени? — хрипло каркает он, нависая над Пауком. Тот пожимает плечами. Больше не говоря ни слова, Стервятник выходит из кабинета. Брат мой во всём меня превосходил. Он… был… умнее, храбрее и сильнее меня. И только в одном я одерживал верх. Не по своей воле, просто так вышло. Я очень рано научился… как бы сказать… Ходить. Его я брал за руку и уводил за собой. Сначала получалось только во сне, потом оказалось, что можно и не засыпать. Хватало просто сомкнутых век, чтобы мир за ними вывернулся на изнанку. Тогда, совершенно случайно, я раскрыл тайну Слепого. Ему проще других перепрыгивать, потому что его мир никогда не был таким непробиваемо твёрдым, как мир зрячего человека. Его реальность, сотканная из одних только звуков и запахов, зыбка и растворяется по щелчку пальцев. Тогда как зрячему прежде нужно забыть о стенах, его окружающих. Или хотя бы убедить себя в их отсутствии… В такие ночи брат цеплялся за мою руку, будто боясь, что я его брошу. Исчезну и никогда не вернусь. Меня же переполнял восторг, и, хотя потом было стыдно, но, пожалуй, я знал… оба мы знали — если бы он не держался так крепко, наверное, я и правда исчез бы. Он раз за разом вытягивал меня обратно, не позволяя раствориться в этом первородном восторге. Когда мы возвращались, его пальцы, его бедные пальцы синели, так сильно он сжимал кулаки, пытаясь меня удержать. Теперь, засыпая, я строю вокруг себя стену, такую высокую, чтобы не смог перемахнуть через неё даже в самом глубоком сне. Я больше никогда туда не вернусь, даже думать об этом мне страшно. Ведь тот мир не имеет теней. В Кофейнике полумрак. Бормочет на окне старый кассетник, тускло светят под потолком фонари. Вполголоса, уважая чувства Стервятника, пищат в дальнем углу несколько крыс. Все знают, что Тень снова в Могильнике и на этот раз всё очень плохо. Птица сидит за стойкой. Перед ним нетронутая чашка с кофе и печенье на блюдце. Рядом нахохлился Сфинкс с зажатой в уголках губ сигаретой. — Я никогда тебя прежде не спрашивал, — напряжённо говорит Стервятник, глядя в одну точку, — но сейчас спрошу. Уж не обессудь. Сфинкс кивает, догадываясь, о чём пойдёт речь. — Когда ты застрял… в не здесь… как ты туда попал? Хоть он и ожидал этого вопроса, но всё равно морщится от такой прямолинейности. И только исключительные обстоятельства, из-за которых Большой Птице сейчас прощается любая бестактность, заставляют его ответить. — Никак. Я провалился туда не по собственной воле и выбрался чудом. Худое лицо Стервятника перекашивает разочарование. Он берёт чашку и залпом пьёт, не чувствуя вкуса. — Значит, ты не сможешь указать путь? Сфинкс молча качает головой. Мимо, почувствовав растущую напряжённость, тянутся к выходу Крысы. Через минуту остаются только двое за стойкой. Сфинкс поднимает голову и прямо смотрит на Птицу. — Что ты задумал? То место не подходит для путешествий. — Мне как раз нужно такое, — размеренно и тихо отвечает Стервятник, раскручивая на столе чайную ложечку. — Чтобы уйти и не вернуться назад. Но я не могу, — его лицо опять перекашивается. — Сам не найду дорогу. — Благодари всех богов, что не найдёшь, — резко отвечает Сфинкс. — Тебе там точно не место. Никому не место. Он встаёт, обходит барную стойку и, повозившись под ней, достаёт оттуда бутылку. Пару секунд смотрит, как она ходит ходуном, застряв в грабле, после чего говорит: — Ты не мог бы?.. — Да-да, — спохватывается Стервятник. Забирает бутыль и разливает по чашкам. За окном почти совсем стемнело. Из деревянных рамок со стен траурно смотрят кусочки застывшей Наружности. — Мне нужно уйти, — говорит Стервятник упрямо. — Именно так, чтоб никогда не вернуться. Как думаешь, может, Слепой… Сфинкс качает головой. — Он тоже не знает дороги. Да и знал бы, наверняка не сказал. Говорю же, то место… Хуже, чем ты можешь себе представить. — Хуже, чем здесь, скоро не будет нигде, — твёрдо отвечает Стервятник. Отхлёбывает из чашки, отодвигает её и встаёт. Стул с грохотом падает, и этот звук как последняя капля, переполняющая чашу мнимого спокойствия Большой Птицы. Больная нога подламывается, он хватается за стойку — пальцы белые, как бумага — и выдыхает. Кадык дёргается, а воздух выходит из глотки со стоном, почти с криком, долго-долго, пока не заканчивается совсем. Сфинкс молча застыл по другую сторону барной стойки, не зная, как реагировать. Стервятник сейчас весь — открытая рана, кровоточащая и смертельно опасная. — Это нечестно, — говорит Птица шёпотом, глядя в стол. — Так не должно быть! Не снова… — Что ты имеешь в виду? Тема опасная, и Сфинкс тоже шепчет, будто бы так серые стены их не услышат. — Ты знаешь, — усталый взгляд в упор, не мигая. Сфинкс предупреждающе качает головой, но Птица продолжает, не обращая внимания. Хочет выговориться, и гори всё огнём. — У меня было видение. Давно, несколько лет назад. Ты понимаешь, что это значит. Другой круг… — Остановись! — обрывает его Сфинкс. — Это не та тема, на которую мы можем… — Мудрая кошка боится? — Птица кривит тонкие губы в усмешке. — А я утратил все страхи. Остался один. Он пожирает меня последние годы, и скоро сожрёт окончательно. И никто не может помочь. Так скажи мне, мудрец, что я должен сделать ещё? — Смириться. Это всё, что ты можешь. Голос, тихий и твёрдый, наполняет Кофейник, словно пророком выступает сам Дом. Стервятник покорно закрывает глаза. На ночь яркие дневные лампы отключают. Кое-где остаются небольшие круглые светильники, но их недостаточно, и длинный коридор тонет в полумраке. Стены из белых становятся сумеречно-серыми. По потолку, словно живая, прыгает изломанная тень. Ночью здесь пусто. Странное дело — в любом другом крыле пустота порождает эхо, но только не здесь. Не в Могильнике. Звуки вязнут в густой тишине, не разносясь вокруг и на метр. Шаркающие шаги слышны только идущему. Он, покачиваясь, бредёт по коридору, иногда хватаясь за стены. Кажется, что он пьяный — походка неуверенная, уныло ссутулены плечи. С каждым шагом он, будто под невидимой ношей, сгибается всё сильнее, но перед одной из дверей выпрямляется, обхватив себя за плечи. Пару мгновений стоит, замерев на пороге, затем, толкнув створку, заходит. Пахнет травой и болотистой влагой. Пол пружинится под ногами. Впереди огонёк. Там ночник. Рядом с кроватью пикает аппарат. Стены исписаны словами поддержки. Здесь единственное место в крыле, где стенам позволено наполняться надписями и рисунками. Будто Дом отвоёвывает у Могильника территорию, а заодно и худую фигурку в центре кровати. Стервятник опускается на жалобно скрипнувший стул, и Тень тут же открывает глаза. Пытается что-то сказать, поднимает измождённую руку и стаскивает пластиковую маску. На это небольшое движение тратятся все его силы, и он лежит молча, жадно всматриваясь в брата. Наконец, шепчет: — Что ты тут делаешь так поздно? Стервятник смотрит в ответ. Смотрит и смотрит, вглядываясь в каждую чёрточку родного лица. Болезнь вытянула и без того худые черты брата. Весь он теперь состоит из острых углов: подбородок, хищный сгорбленный нос, обтянутые кожей скулы. И глаза, живые, пытливые. Настороженные. Будто он что-то подозревает. — Что ты тут делаешь?! Макс пытается приподняться, но без толку — сил не хватает даже опереться о край кровати, а аппарат уже начинает пищать. Стервятник прикладывает палец к губам и прислушивается. В Могильнике по-прежнему тихо. Он встаёт, ненадолго зависает над кроватью больного, потом осторожно ложится с ним рядом. Они лежат, голова к голове. Как в детстве. Когда казалось: ничто — ни скальпель хирурга, ни глупый спесивый старик, не смогут их разделить. Стервятник берёт Макса за руку, говорит: — Уведи меня. Без тебя я не справлюсь. Их найдут утром. Они будут так же лежать — голова к голове, и аппарат будет напевать свою песню. Могильник наполнится криками, шумом, чужими людьми — живыми, наружными. Беготнёй, суетой, криками Януса на всех подряд, без разбора. Он будет беспомощно и растерянно глядеть, как их выносят одного за другим и на этот раз твёрдо решит уйти навсегда из Дома. И, конечно же, никуда не уйдёт. Это всё будет, но пока что нескоро. А сейчас они закрывают глаза. Топ-топ… Идёт Птица, питающаяся падалью. Идёт-бредёт, стучит единственной лапкой. Дорогу ей дайте! Всегда-всегда мы здесь гуляем в эти часы. Туда и обратно, и опять туда. Мимо ковыляют, ползут и едут, останавливаются, кланяются в знак почтения или же, опустив головы, шмыгают мимо. Мертвец, встряхнув спиралями синих горгон, церемонно прикладывает руку к груди, на мгновение прикрывает глаза: — Моё почтение, уважаемый Гриф! Фиолетовые прожилки исчерчивают блёклые веки, шею и прозрачные пальцы. Красиво. Мы с братом кланяемся и шествуем дальше. Я — по старой протоптанной звериной тропе, он — чуть впереди. Ведали ли мы, что творим, нарекая меня его тенью? Не накликали ли сами на себя эту участь: вечно бродить прикованными друг к другу, не имея возможности поговорить? Не жалеет ли теперь о своём решении умереть за меня брат мой, за которым я продолжаю идти шаг за шагом? Я, оставленный здесь его волей, дышу его воздухом, живу его жизнью. Топ-топ… И я засыпаю в объятиях брата, а просыпаюсь в пустой незнакомой палате. Один. А в груди тяжело. Топ-топ. «Разорвавшаяся аневризма. Такое бывает даже в столь юном возрасте. Ты не виноват, просто так сложились обстоятельства». Обстоятельства? Как бы не так. Он был первоклассным знатоком всевозможных растительных ядов, так что не говорите мне про обстоятельства, я ни за что не поверю. Они сказали, чьими лёгкими я дышу, только после возвращения в Дом. И когда я разнёс пол Могильника, и когда Ральф утащил меня в свою проклятую комнату, тогда вся картина встала передо мной целиком, и я понял, что круг замкнулся. Мой старший брат всегда знал, как обо мне позаботиться, настала пора отдавать все долги. Из двух жизней я выбрал его. Да и был ли у меня этот выбор? Гнездовище пропитано им от корней до самой верхушки. Я хожу, как он, говорю, как он. Воспитываю его детей. Я зовусь одним из его имён, меня уважают и даже боятся. Но мы-то с ним знаем. Всегда знали. Я навечно останусь только лишь его Тенью.