О слабостях и странностях

      — Эту аксио-ому понял я давно… Раньше было лу-учше, а теперь… Мхм-мхм. Работа спорится в умелых руках, и по огороду ветерком разносится песня, напеваемая тружеником под нос с отчётливой фальшью. С характерным стуком врезается в землю лопата, и несколько капелек пота стекают с загоревшего лба влажной дорожкой до самых бровей, сведённых друг к другу в угрюмой сосредоточенности. Взглянув на это лицо мельком, вы наверняка бы поразились тому, с каким завидным упорством в глазах молодой человек, — от молодости которого осталось только пара цифр и подпоясывающий волосы галстук, — сжимает в побелевших руках лопату. Она не просто садовый инструмент, а орудие труда — неустанной, неутихающей ни на минуту борьбы с закрученными в причудливый узор сорняками. — Клубок змей… — ворчит Куромаку, с ненавистью врезаясь взглядом в бутон с невинно розовеющими, как юбочка, лепестками, — …безжалостно сведёт меня в могилу. И продолжает наяривать лопатой, беспощадно обрубая паразитам хвосты.

***

      Куромаку не может заснуть, комкая влажные от пота простыни. Ночь слишком душная и дышит в распахнутые настежь окна жаром, будто простуженная. Мужчина, чертыхаясь, шепчет: «Баловница!» — стягивает с себя промокшую футболку, с облегчением отбрасывая её на спинку кресла. Во дворе висят выстиранные простыни — уже не влажные, но ещё и не сухие, надушенные ароматом произрастающей подле неё липы, запахами трав и хозяйственного мыла с берёзовыми листьями. Берёза… Кажется, где-то в погребе у Куромаку припасён берёзовый сок — густой, сладкий и соблазнительно прохладный. Накинув на обнажённые плечи рубаху, мужчина выбирается на задний двор. Ступает по траве босыми ногами, с нежностью зарываясь в неё пальцами. Тепло… Куромаку кажется, что он ходит на мягких лапах или ещё лучше — летит, едва касаясь поверхности земли пятами. Дыхание ночи по-прежнему жаркое, тягучее, как мёд, и настолько же сладкое. Всё томится в ожидании прохлады. Куромаку снимает простынь с прищепок, тут же закутываясь в неё, как новорождённый ребенок. Хотя со стороны ему приятнее мнить себя пророком, а не малышом, в этом одеянии он смотрится на удивление забавно. Разморенное лицо очерчено белизной ткани, облачко взмокших волос на косой пробор вздымается спереди, как воробьиные перья. Прохлада обволакивает нагое тело, и мужчину начинает покалывать приятная дрожь. «Восхитительно. Блаженно. Чудесно», — проносится в голове у Куромаку. Мысли удивительно спокойны, с беспечной последовательностью сменяя друг друга. Следующая его мысль — о чашке берёзового сока. Или кефира. Но скорее всего — и того, и другого.       Ночью он часто выходит в огород, где спокойнее дышится, и семя одиночества, разросшееся до опасных размеров, возвращается в зародышевое состояние. Куромаку знает, что его ждут. Ждут и птица, и ветер, и мышь-полёвка, затаившаяся среди охапки свежескошенного сена. Куромаку приземляется на один из стогов, утопая в его могучих объятиях, и всматривается в ночь расфокусированным взглядом. Лежит и дышит: безмятежно, спокойно, тихо, а после — слегка напрягшись животом, сотрясается от беззвучного смеха, потряхивая босыми пятками. — Ну-ну, полно притворяться. Знаю же, что не спите, — почти беззвучно шепчет Данте, чтобы не спугнуть чары блаженного безмолвия. Куромаку это плохо удаётся, особенно когда второй с лукавой искоркой в глазах невесомо водит по его стопе жёсткой травинкой. Ему хочется встряхнуть озорника как следует, повалив на сенную подстилку, а подсознание взывает рассмеяться — безоружно, тихо и даже жалобно, лишь бы мальчишка оставил его ноги в покое и прилёг где-нибудь рядом. И, кажется, Данте его услышал. — Да ну-у, с вами совсем не интересно! Старый скряга… — с напускным разочарованием тянет мальчик, оставив своё бессмысленное занятие. — Ты правда так думаешь? — бросает Куромаку, из предосторожности зарываясь в солому ногами. — А Вы правда не спите? — бумерангом возвращается вопрос. — Уже нет, — просвечивает в темноте улыбка. И Данте послушно устраивается рядом, запрокидывая голову на чужое плечо, обтянутое влажной простынёй. Рядом с Куромаку уютно, но ещё лучше — прохладно. От него пахнет сладкими сухарями и крапивным отваром — у Куромаку всегда вымыты уши и шея, а вот Данте этой чистоплотности может только позавидовать. На небрежную встрёпанность мальчишки Куро реагирует всегда спокойно. Воспитательным беседам предпочитает действие: ухватит того за загривок и влачит упёртого сорванца в баню, намыливая под аккомпанемент из недовольных воплей и вычурных ругательств. «Старый чёрт, пустите, пустите!», и Куромаку искренне не понимает, почему из всех возможных обзывательств ребёнок выбрал оскорбительное — старый. До старости ему брести ещё лет двадцать, если не больше. Впрочем, духовный возраст опережает его по всем параметрам: то безостановочно мчится, то как будто назад отчаливает. И всё-таки есть в словах Данте что-то безобидно колкое, как соцветие репейника. Может, и правда стареет… — Товарищ Куромаку, вы меня любите? — Что, прости?       Вопрос озвучен с такой детской чистотой и открытостью, что давать неопределённый ответ Куромаку просто стыдно. Данте похож на телёнка с окрепшими маленькими рожками, которыми он может максимум легонько забодать, а не нанести удар по-настоящему. Причём забодать Куромаку ему ничего не стоит, и он это частенько проворачивает, когда тот занят делами: подкрадывается из-за спины и как набросится, бессовестно бегая пальцами по рабочему халату, что вмиг из головы Куромаку выветриваются все мысли о посадках, вынуждая мужчину рассмеяться, как беспомощный ребёнок, захваченный в плен бабушки или матери. — Прости, задумался… — О чём? — спрашивает Данте. — Вспомнил твои забавы, дурачок. Не стыдно пользоваться чужой слабостью? — Ничем я не пользуюсь, — дуется парнишка, — вам разве самому не приятно?       Куромаку раздумывает над этим вопросом совсем недолго, будто подсчитывает сумму двух двузначных чисел. Ответ элементарен, как само задание. Конечно, ему приятно. Приятно, когда Данте отвлекает его от монотонной работы, вовлекая в свою игру, и пускай при этом он всегда выходит «пострадавшим», счастливая улыбка озорного мальчонки от уха до уха определённо этого стоит. — Так что же?.. — Что? — озадаченно склонив голову к чужому плечу, переспрашивает мужчина. — Любите? — Кого? — Огурцы зелёные! — выпаливает Данте, ткнув пальцем в голый живот. Куромаку ойкает, инстинктивно прикрывшись руками, и чувствует, как отчего-то его тянет улыбнуться. — Огурцы люблю! — С чем вас и поздравляю! — мальчишка отвечает с иронией, и гримаса глубоко нанесённой обиды отзывается в груди Куромаку чем-то колким. Глаза у Данте в темноте на мокром месте, горят напускным презрением. Детская рука беспощадно обрушивается на мужскую грудь, и веснушчатый нос упирается в его плечо с глухим мычанием. Ночью всё так же душно, ветер таится в кустах, волнует молодую листву, но наружу не просится. Следит за развязкой. — Данька, чего это ты разревелся?.. Люблю, конечно… Люблю больше всех на свете огурцов! Больше берёзового сока люблю! — говорит Куромаку, наградив огненно-рыжую макушку крепким поцелуем. Внезапно поток мысли прервался, и сознание озарила блистательная идея. Подул долгожданный ветер, размеренно колыхался из стороны в сторону луговой мятлик — растение петушок-или-курочка, как называет его Данте. Сорвав пару стебельков, мужчина сложил травы в причудливую кисточку. Парнишка почуял неладное: что-то мягкое невесомо коснулось его шеи, игриво скользнуло по подбородку, прошлось по лицу, пощекотав нос и щёки, и ласково очертило контуры бровей, вызвав лишь лёгкий смешок, тут же слившийся с созвучием мирно дремавшего леса и убаюканной ветром природы. Почему он не реагирует? Куромаку почувствовал, что просчитался, и как будто расстроился. Да было бы из-за чего… — Мне жаль вас, но я не боюсь щекотки, — с улыбкой отвечает Данте, пожав плечами, — но попытка была хорошая. — А может ты умело притворялся? — Умело притворяетесь вы, а я этим пользуюсь. Забыли? — А спать тебе не пора? — приподняв бровь, спросил Куромаку и легонько ущипнул того за ухо.       Кажется, мальчишка снова обозвал его скрягой.