Я все равно люблю тебя — даже если нет ни меня, ни любви, ни жизни на земле — я все равно люблю тебя. © Джоджо Мойес «Последнее письмо от твоего любимого»
***
«Ты не увидишь её никогда…» Слова громко звенели в ушах, отзываясь страшным мерзким голосом Реджины Ле О, и никак не желали исчезать из головы. Она была права… Тысячу раз права. Одетта никогда больше не увидит девочку, как бы ни старалась её найти. Их затея с обманом с самого начала была обречена на провал, но Фелис заражала всех вокруг своей верой в чудеса, и Одетта не смогла не поддаться. Перед глазами до сих пор стояла удаляющаяся с каждой секундой карета… И напуганный, умоляющий взгляд Фелис. Она до последнего выкрикивала её имя, одной лишь интонацией прося о помощи, била маленькими кулачками в заднее окно, пытаясь вырваться, но всё было тщетно. Одетта так и не смогла ничего сделать, она потеряла карету после первого же поворота. Да и как она могла догнать её со своей хромотой? Она вернулась к зданию Оперы, когда над головой сильнее сгустились тучи, как будто предупреждая, что вот-вот на город обрушится страшный ливень. Одетта так и не нашла в себе сил подняться наверх и зайти внутрь, а потому лишь села на нижние ступеньки, чувствуя, как по щекам тотчас побежали слёзы. Она уткнулась лицом в ладони, и в тот же миг её накрыло диким отчаянием и тоской. Она никогда не позволяла себе плакать, тем более вот так, сидя на пороге Оперы, но сейчас у неё не осталось сил сдерживаться. У неё забрали ребёнка… Она всегда мечтала о детях, но судьба распорядилась иначе. Ей потребовались долгие годы, чтобы возвести вокруг себя неприступную стену, которую Фелис удалось мгновенно разрушить, не приложив ни малейших усилий. Одетта училась жить с осознанием, что детей у неё никогда не будет. В их с Фелис первую встречу она сказала, что ненавидит сирот, и в какой-то степени это на самом деле было так. Только вот ненавидела она не сирот, а их родителей, которые их бросили. Почему ей, так отчаянно мечтавшей о детях, не суждено было иметь ребёнка; а тем, кто с такой лёгкостью готов был отказаться от этого счастья, судьба преподносила такие подарки? Фелис стала тем самым подарком судьбы, о котором так долго мечтала Одетта. Девочке потребовалось всего пять минут, чтобы найти ключик к её сердцу. Их тянуло друг к другу с самого начала, как будто они были связаны крепкими нитями. Фелис ни на минуту не подумала уйти, когда Одетта откровенно пыталась её прогнать. Не переставала смеяться и болтать без умолку, не обращая внимание на хмурое лицо женщины. И она так же, как когда-то Одетта, дышала балетом. Они были слишком похожи. Фелис стала тем долгожданным ребёнком, которого Одетта смогла-таки вымолить у Бога. Но этого ребёнка у неё тоже забрали. И боль от этой потери была не сравнима ни с чем. Одетта всегда считала, что самое страшное случилось одиннадцать лет назад, во время пожара. До сегодняшнего дня самым страшным для неё были раздробленные кости стопы, разорванные связки, глубокие раны от ожогов и разбившие все надежды молодой девчушки слова: «Вы больше не сможете танцевать, мадам». До сегодняшнего дня… Ломающиеся кости никогда не сравнятся с той болью, которую она испытала, когда увозили её ребёнка. Переломы можно вылечить. Рано или поздно сломанные кости срастаются, и боль начинает потихоньку отступать. Разбитые же осколки души нельзя ни срастить, ни склеить. Они всегда ноют и кровоточат, напоминая о том, что случилось. От душевных ран лекарства нет. Сколько швов не накладывай — всё равно разойдутся. — Одетта? Она не услышала его шагов, не почувствовала, как он сел рядом с ней, и оттого слегка вздрогнула, когда он позвал её по имени. Она вытерла слёзы тыльной стороной ладони, но в ту же секунду почувствовала, как солёные дорожки снова заструились по щекам. Она подняла на него глаза и почти сразу же опустила, не в силах выдержать его взгляд. Он смотрел на неё так же, как и одиннадцать лет назад. Его взгляд был пропитан нежностью, учтивостью, волнением за неё… И испугом, потому что прежде он никогда не видел её слёз. Как он мог смотреть на неё так после всего, что произошло между ними?! После всего, что она ему наговорила… Одетта не смогла выдержать этого взгляда и быстро опустила глаза. Она задержала дыхание в попытке остановить подступающие рыдания, но и это не помогло. Раздался тихий всхлип, и она поспешила поднести ладонь к лицу. Мерант мгновенно потянулся к её плечу, желая… Обнять? Приободрить? Успокоить? Но не успел он прикоснуться к ней, как замер в нескольких дюймах. Ладонь его так и осталась висеть в воздухе в состоянии «почти прикосновения». Он словно боялся её спугнуть, оскорбить, оттолкнуть этим прикосновением. Словно она была всем для него, и больше всего на свете он боялся её потерять. — Одетта… Он ещё раз позвал её по имени, произнося его в этот раз на несколько тонов тише и в разы мягче. Он и сам не понимал до конца, что хотел этим сказать: заставить посмотреть на него, попросить рассказать о причине её слёз или выразить поддержку. Подобная смена в голосе не укрылась от внимания Одетты, и это стало последней каплей. Мерант увидел, как вмиг опустились её плечи, как судорожно она вздохнула, а в следующее мгновение уже уткнулась носом ему в плечо. Он тут же обнял её, прижимая к себе так крепко, как только мог. Это могло бы сойти за дерзость. Если бы кто-то увидел… Впрочем, им не было до этого никакого дела. Когда они были совсем юными, они дерзили ещё больше. Когда он целовал её губы, чувствуя, как они растягиваются в мягкой улыбке, это не воспринималось ими за дерзость. Она вся дрожала, и лишь спустя несколько секунд Луи понял, что она дала волю слезам. Она вцеплялась в лацканы его пальто до побеления костяшек, словно только это могло её удержать на плаву… Словно в этом было всё её спасение. — Они забрали её, — на выдохе прошептала она куда-то ему в ключицу. Тихо, почти неразличимо… Но он всё равно услышал. Ему не потребовалось много времени, чтобы понять, о ком она говорит. Он должен был это предвидеть. Реджина Ле О не умела проигрывать, и он должен был знать, что стоит девочке оступиться, как она тут же позаботится о том, чтобы ту вернули в приют. Он знал, что этим всё обернётся. Где-то на задворках сознания постоянно мелькала эта мысль. Но девочка была так талантлива, что у него ни на минуту не возникло сомнения в её победе. Он не придал должного значения своим опасениям. Не подготовился к худшему из вариантов, не придумал план отступления. И теперь из-за него у неё забрали ребёнка. Он сам этому поспособствовал. Он снова её подвёл. Так же, как и одиннадцать лет назад. Мерант неосознанно ещё сильнее сжал её в своих объятиях, как будто боялся, что она исчезнет. Это его вина. Он сам выгнал Фелис из Оперы, он предложил эти дурацкие условия… И ему искать решение. От Одетты не укрылось то, как сильно Мерант сжимал её в своих объятиях. Она не могла пошевелиться в его руках. Да и не пыталась. Она чувствовала себя как в коконе, окутанная теплом и защитой. Его объятия всегда успокаивали её, и этот раз не стал исключением. Всхлипы постепенно становились всё реже, начинало выравниваться дыхание, и даже навязчивое чувство тоски как будто становилось менее ощутимым. А он по-прежнему крепко её обнимал, не говоря ни слова. Она только сейчас, немного успокоившись и придя в себя, поняла, что его чрезмерно крепкие объятия — это признак того, что он винит себя в случившемся. Он всегда так делал в подобных ситуациях: сжимал со всей силы всё, что попадалось под руку, будь то трость, карманные часы или женщина в его объятиях. Она слишком хорошо и давно его знала, чтобы не заметить в нём эту привычку. — В этом нет твоей вины. Прости меня, я не должна была… — тихо прошептала Одетта, попытавшись высвободиться. Мерант мгновенно ослабил хватку, словно только сейчас очнувшись от своих мыслей, но так и не выпустил её из объятий, попытавшись удержать. Он не держал её насильно: если бы она захотела, она бы спокойно высвободилась. Но он дал ей понять, что ей не обязательно отказываться от его объятий, если они ей всё ещё нужны. Они слишком давно и слишком хорошо знали друг друга, чтобы чувствовать неловкость. Он дал ей выбор. А она, в свою очередь, не предприняла второй попытки освободиться. — Нет… — так же тихо прошептал Мерант. — Именно это тебе и следовало сделать. Он провёл ладонью по её спине, помня, что её это успокаивает. Прошло так много лет с их последнего объятия, с их последнего нормального разговора, а он до сих пор помнил каждую деталь, связанную с ней… — Я найду её. Вероятнее всего, мадам Ле О приказала отвезти её в один из парижских приютов… Или в тот приют, где Фелис выросла. Она говорила, что-то про Бретань. Мы можем начать хотя бы с этого. — Мне не отдадут её, — Одетта слабо зашевелилась в объятиях Меранта, но так и не отстранилась. — Мне даже не позволят её увидеть. Она была права… Тысячу раз права. У неё не было достойного заработка, чтобы прокормить себя и ребёнка, не было своего жилья, и она не была замужем. Ей не позволят забрать Фелис из приюта. Одетта правильно сказала — ей не позволят даже увидеться с ней. И девочка так и не узнает, насколько сильно она была любимым и желанным ребёнком для Одетты. Впрочем… Мерант так и не смог определиться, что было бы хуже: чувствовать себя ненужным и недолюбленным ребёнком, будучи уверенной, что никто за тобой не придёт; или знать, что на свете есть человек, любящий настолько сильно, что готов делиться хлебом и кровом, отдавая с каждым днём всё больше, но неспособный забрать из приюта. Одной любви порой бывает недостаточно. Это только в сказках любовь всегда побеждает, в жизни всё совсем не так. Мерант убедился в этом на собственном опыте. Он не сразу обратил внимание на начавшийся дождь. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что уже не первый раз о его макушку разбиваются капли воды. — Нужно зайти внутрь, ты промокнешь. Одетта слабо кивнула и начала высвобождаться из его объятий. Мерант помог ей встать и зайти в Оперу. Она заметно дрожала, то ли от успевшей попасть на неё дождевой воды, то ли от пережитых эмоций. Мерант, недолго думая, стянул с себя пальто и накинул на её плечи, из-за чего она мгновенно подняла на него взгляд, как будто желая что-то сказать, но прошло несколько мгновений, и она смогла вымолвить лишь тихое, но пронизанное искренней признательностью: «Благодарю». Глаза у неё были покрасневшие, но уже сухие, и она поспешила их опустить, стыдясь своих выплеснувшихся на него чувств. — Я провожу тебя домой, если ты позволишь. Одетта заметно напряглась и неосознанно сильнее закуталась в пальто, как будто желая спрятаться. Поглощённая горем от того, что у неё забрали Фелис, она не успела ещё об этом подумать. Она совершенно не обратила внимания на слова мадам Ле О, неотрывно смотря на удаляющуюся карету, а потом и вовсе бросившись следом. Вежливое предложение Меранта словно обухом по голове ударило её внезапным осознанием: дома у неё больше нет. От Меранта не укрылось её напряжение, и он уже хотел спросить, в чём дело, как услышал её тихий, на грани шёпота, голос: — Мне больше некуда идти. Ему не потребовалось много времени, чтобы понять, что она имела в виду. Его предупреждение, адресованное Реджине Ле О, было проигнорировано, и этим она объявила ему войну. Он предупреждал её. Он не выгонит Камиллу из Оперы, он позволит ей станцевать Клару в «Щелкунчике», позволит ей почувствовать вкус славы. А после не даст ни одной — даже самой незначительной — роли Камилле. Она станет самой неудачной танцовщицей во всём Париже. И всё из-за глупых амбиций её матери. — Тебе всегда есть куда идти, но ты всегда это игнорируешь, — внезапно тихо сказал он, не уверенный даже в том, что его услышат. Одетта всё-таки услышала и повернулась в его сторону, но почти сразу же замерла, так и не подняв на него глаза. — Луи… Он слышал, как дрогнул её голос, но совсем не это заставило его сердце ускорить свой ритм. Луи… Прошло больше десяти лет с тех пор, как она в последний раз назвала его по имени. После того злополучного вечера она ни разу не произнесла его имени. Лишь пресловутое «месье Мерант», которое безумно раздражало, и то было использовано лишь по необходимости. Он так хотел снова услышать из её уст такое родное, нежное и давно забытое «Луи», чтобы хоть на мгновение почувствовать всё то, что было одиннадцать лет назад. И раствориться в иллюзии, что всё стало как прежде. Сердце не выдерживало натиска нахлынувших на него чувств и билось как угорелое, намереваясь выпрыгнуть из грудной клетки. Если бы она только знала, какое влияние на него способно оказать его собственное имя, небрежно слетевшее с её уст. Никто не произносил его так, как она: мягко, нежно, с лёгкой едва уловимой дрожью в голосе, но так чувственно, словно он значил для неё всё. Какую силу могло приобрести обычное имя на устах одной-единственной женщины. Меранту потребовалось несколько мгновений чтобы взять себя в руки и вернуть голосу прежнее спокойствие, перед тем как произнести: — На чердаке есть комната. Она не сильно большая, но там очень уютно, тепло и много окон, из которых открывается красивый вид на Париж. Он предпочёл направить разговор в другую сторону, предложив ей комнату в Опере. То, на что он намекал ранее, могло быть нормально воспринято Одеттой одиннадцать лет назад, но сейчас это могло быть для неё слишком оскорбительным. И он был глупцом, что не подумал об этом. Он помнил, как сильно она любила хорошо освещённые помещения и мечтала о большом количестве окон в своём доме. И помнил, как они ещё в юности обошли все крыши Парижа в поисках самого красивого вида на город. Он слишком хорошо её знал и надеялся, что этих знаний хватит, чтобы убедить её принять его помощь. Одетта не произнесла ни слова, но её взгляда хватило, чтобы Мерант увидел слабое согласие. Он обронил тихое и мягкое: «Пойдём» и протянул к ней ладонь, почти касаясь её плеча. Почти… Ладонь так и застыла в нескольких дюймах, не осмеливаясь прикоснуться. Одетта медленно двинулась в сторону парадной лестницы, и его ладонь последовала следом прежде, чем её хозяин тоже сдвинулся с места. Они быстро добрались до верхнего этажа. Мерант открыл своим ключом одну из немногочисленных запертых дверей, о которых Одетта раньше только слышала и куда у неё не было доступа, и пропустил её внутрь. Их встретило вычищенное почти до блеска помещение с огромными окнами в длину одной из стен, из которых били лучи солнца, освещая всё вокруг. Комната была далеко не такой маленькой, как говорил Мерант: она была раза в полтора больше той, что для Одетты выделила мадам Ле О в своём доме. У дальней стены располагалась кровать, которая — как догадалась Одетта — ранее была реквизитом для постановок. Как и небольшой шкаф со столом и парой стульев, располагавшиеся по левую сторону от кровати. Тем не менее даже с большого расстояния было видно, что вся мебель в комнате была в отличном состоянии. — Располагайся, а я пока найду чистое постельное бельё, — обронил Мерант и через мгновение выскользнул за дверь. Одетта услышала тихий щелчок замка и только тогда пришла в себя. Она вдруг подумала о том, кто содержал это помещение в такой чистоте. У всех уборщиков в Опере был одинаковый доступ к комнатам. И всем воспрещался вход в половину чердачных помещений. В большинстве комнат хранился списанный реквизит… Та его немногочисленная часть, которую по каким-то причинам не пожелали спустить на подземные этажи. Все же остальные числились во владении балетмейстеров и директоров. Кто-то обустраивал эти комнаты под дополнительные танцевальные залы для репетиций своих учеников, кто-то оборудовал их под личные кабинеты, а кто-то держал эти комнаты под замком, не впуская никого, в том числе и уборщиков. Эта комната была как раз-таки одной из тех, всегда закрытых помещений, которое, как оказалось, находилось во владении Луи Меранта. Зачем ему нужно было обустраивать её под жилую зону, когда у него был свой собственный большой дом? Одетта помнила их последний откровенный разговор много лет назад. Его слова до сих пор эхом отзывались в её памяти. В глубине души она уже знала, для чего ему эта комната, но Одетта сразу отогнала от себя эту догадку, потому что всё это было нелепо. Всё не могло быть так. Мог ли он ждать, что ей понадобится эта комната для жилья? И если мог, то как давно? Замок снова щёлкнул, слабо скрипнули дверные петли, и Одетта, обернувшись, увидела прикрывающего за собой дверь Меранта, который держал в руках стопку белоснежного, накрахмаленного и идеально выглаженного постельного белья — наверняка реквизитного — и два небольших бумажных свёртка. — Ты, наверное, голодна. Я принёс багет с сыром и немного мяса. Он положил стопку постельного белья на кровать и подошёл к столу, разворачивая бумажные свёртки с едой. В помещение было тепло, но Одетта продолжала кутаться в его пальто и сейчас, чувствуя себя неловко, старалась завернуться сильнее. — Спасибо, не стоило, — тихо вымолвила она. — Пустяки. Садись. Он отодвинул стул, ожидая, когда она сядет. Одетта нерешительно сняла его пальто, аккуратно вешая на спинку соседнего стула, и села за стол. Мерант пододвинул к ней оба свёртка, думая о том, что к завтрашнему дню ему стоит принести сюда хотя бы необходимый минимум посуды, о которой он ни разу не подумал раньше, и сел на соседний стул. От первого свёртка безумно вкусно пахло свежим хлебом, и Одетта только сейчас вспомнила, что не ела со вчерашнего дня, когда от аппетитного запаха засосало под ложечкой. — Разве ты не будешь? — растерянно спросила Одетта, когда Мерант откинулся на спинку стула, явно не собираясь разделять с ней трапезу. — Нет, благодарю. Я совсем недавно обедал. На самом деле он не ел с шести утра. Но, в отличие от Одетты, ему было что поесть дома. Она явно недоедала, особенно в последние недели. С момента появления Фелис, она похудела, и Мерант догадывался, что в попытке прокормить ребёнка сама Одетта пренебрегала приёмами пищи, поскольку мадам Ле О явно не стремилась кормить двоих. Луи выпросил повышения зарплаты для Одетты у Вокорбея, но этого было недостаточно. Одетта застенчиво взяла кусочек багета и откусила немного, наслаждаясь вкусом свежей выпечки. Она и правда недоедала. Весь тот минимум еды, который выделяла мадам Ле О, Одетта отдавала Фелис, а зарплаты в Опере не хватало, чтобы вдоволь накормить их обоих. Фелис слишком много занималась, и ей нужно было хорошо питаться, чтобы восполнять потерянные калории. Одетта была вынуждена недоедать. От второго свёртка не менее вкусно пахло запечённым с прованскими травами мясом, и Одетта только сейчас поняла, почему Мерант максимально откинулся на спинку стула. Она, не отдавая себе отчёта, бегло бросила взгляд на мясо и ловким движением отодвинула его чуть дальше от Меранта и одновременно с этим придвинула ближе к нему свёрток с багетом и сыром. Мерант, от которого не укрылось её действие, уже собирался что-то сказать, но Одетта опередила его, мягко произнеся: — Я настаиваю, чтобы ты попробовал. — Нет-нет, я правда не голоден, — возразил Мерант, внезапно потеряв мысль. — Мне неловко есть, когда ты сидишь рядом и ни к чему не притрагиваешься. Пожалуйста. В её «пожалуйста» было столько мольбы и нежности, что он не смог сказать ни слова против. Он медленно кивнул и прошептал тихое:«Конечно». Одетта как будто улыбнулась глазами. Лицо её осталось таким же непроницаемым, как и было, но в глазах засиял какой-то тёплый огонёк. Он отломил совсем маленький кусочек багета и положил в рот, начиная медленно жевать. — То, что я не ем мясо, совсем не значит, что и ты не должна есть его в моём присутствии, — сказал Мерант, вспомнив её манёвр парой минут ранее. — Тебя мутит от одного запаха, — заметила Одетта, вспоминая, как он бледнел в юности, проходя мимо ресторанов, от которых по всей улице распространялся аромат еды. Для Меранта стало неожиданностью то, что она всё ещё помнит. Честно говоря, он думал, что она всё забыла ещё в ту дождливую ночь, которая перевернула их жизни с ног на голову. А всё, что не забыла, постаралась насильно вычеркнуть из памяти. Но она помнила. Помнила такую мелочь. Значило ли это, что она помнила всё, что он так бережно хранил в своей памяти? Значило ли это, что для неё эти воспоминания были так же дороги, как и для него? — Вовсе нет, я научился с этим жить за столько лет, — слегка улыбнулся он. — Я настаиваю. Раз уж я разделяю с тобой багет с сыром, не отказывайся из-за меня от мясного. Одетта слегка кивнула и придвинула чуть ближе свёрток, по-прежнему держа его на расстоянии от Меранта, за что он был ей глубоко признателен. Всё остальное время они ели молча. Одетта на какое-то время забыла о неловкости, что снова заставило Меранта вспомнить давно прошедшие годы, когда они не боялись открыто быть собой рядом друг с другом. — Она вернётся, — внезапно произнёс он, когда Одетта убирала со стола. — Вот увидишь, она сбежит к тебе раньше, чем мы успеем что-то сделать. Она дорожит тобой куда сильнее, чем тебе кажется. Одетта так и замерла на месте от его слов. Внезапно вспомнился последний разговор с Фелис и слова, сказанные девочкой, о которых она старалась не вспоминать. Одетта вчера очень долго думала об этом, и сейчас, после сказанных Мерантом слов, её окатило внезапным осознанием: Фелис не вернётся… Потому что, в сущности, она была права — Одетта ей не мать. И возвращаться ей было некуда, потому что ничего больше не осталось в Париже. Одетта слишком заигралась, позволив себе поверить в реальность несбыточной сказки… Что у неё есть ребёнок. На деле же ребёнок был, но не её. Девочке это было не нужно, потому что мечтала она совсем о другом. И теперь, когда мечты её рухнули в одночасье, ей не за что было держаться в этом городе. Сердце Одетты разбивалось на миллион осколков от одной только даже самой безобидной мысли о Фелис. Мерант ещё что-то говорил, но Одетта прослушала большую часть его монолога, уйдя в свои мысли. Кажется, он что-то спросил… а, может, просто увидел отчуждённость на её лице, потому что сам смотрел на неё с лёгким беспокойством и немым вопросом в глазах. Она услышала сдавленный голос, спрашивающий то, о чём она думала так долго, но не решалась спросить… И лишь через несколько мгновений поняла, что голос этот принадлежит ей самой: — Почему ты всё это для меня делаешь? Мерант ответил не сразу, сбитый с толку её вопросом. Но довольно скоро взяв себя в руки, произнёс просто: — Ты знаешь, почему. Одетта посмотрела на него с такой болью в глазах, что он невольно пожалел о своём ответе. Она не была готова услышать это от него, даже если знала об этом в глубине души. — Ты не можешь любить меня после всего, что я сделала, — воскликнула она, словно раненый зверь, начав ходить от одной стены к другой. Она помнила ту ночь, когда сказала ему: «Я больше не хочу быть твоей женой. Пожалуйста, не приходи больше». Это был восьмой день после пожара. Ожоги и переломы не спешили заживать, напоминая о себе постоянной дикой болью. Ноги не слушались. Говорить получалось с трудом. Мерант просиживал рядом с её постелью сутками, держа за руку и говоря, что она поправится, хотя у самого ожоги ещё не затянулись. Врачи не давали никаких прогнозов, деликатно отмалчиваясь. В тот вечер ей сказали, что она больше никогда не сможет танцевать. Не было никаких гарантий, что она вообще встанет на ноги, не говоря уже о балете. А потом — словно и без того ей было мало — врач сказал, что она никогда не сможет иметь детей. И это сломало её окончательно. Увидев вошедшего Луи через несколько минут, она не придумала ничего лучше, чем прогнать его. Словно это всё было его виной… Словно не она до последнего оставалась на сцене, когда ей кричали бежать… Словно он не заслужил её честности, когда она обрушила на него всю свою грубость. Но она искренне верила, что всё к лучшему. Она его не прогнала… Она его отпустила. Он долго уговаривал её, просил объяснений, успокаивал, извинялся, а Одетта лишь отталкивала его всё с большей настойчивостью, пока не начала плакать, чем привлекла внимание проходившей мимо медсестры, которая и попросила потом Меранта удалиться. На следующее утро он не пришёл. И впервые с той ночи Одетта увидела его лишь спустя четыре года, когда он переступил порог Оперы Гарнье, где она работала уборщицей. Он тогда уже стал всемирно известным танцором и рекордсменом по количеству фуэте в одном соло. И он впервые в тот день танцевал на сцене этого Дворца. Одетта смотрела на него из пустой ложи, которую убирала последней перед представлением. Вид оттуда открывался не очень удачный: колонна закрывала всю левую половину сцены, из-за чего ложа очень часто пустовала. Но и этого хватило, чтобы увидеть всю грациозность и изящность выступления Луи Меранта. А потом он объявил, что намерен уйти со сцены и заняться преподаванием… — После всего, что я сделал, — поправил он. — Ты вправе злиться на меня после всего, что произошло, но ты не можешь заставить меня разлюбить тебя, сколько бы лет ни прошло. — О чём ты? — не поняла Одетта, резко остановившись и посмотрев на него в упор. — Я должен был быть на этой сцене, и я не смог уберечь тебя. Одетта только сейчас поняла, что все эти годы он… Нет, этого не может быть. Он не мог столько лет… — Это не твоя вина, — с трудом вымолвила она, всё ещё не веря в свою догадку. — Я не… Я никогда так не считала. В отличие от него… Она видела это в его внезапно потухшем взгляде, в его вытянутой как струна спине, в его сжатых в кулаки ладонях. Он всегда так делал — всегда сжимал в руках трость, когда вспоминал о пожаре. Сейчас трости под рукой не было, и он сжимал ладони в кулаки. Только Одетта знала, что на его ладонях тоже остались воспоминания от того пожара. Шрамы, которые он получил из-за неё. Он голыми руками раскидывал упавшие на неё горящие балки в попытке освободить её от завала. Он не чувствовал ни жжения, ни даже боли, когда кожа начала покрываться волдырями, а волдыри — лопаться, ни запаха сгоревшей плоти — ничего. Только ледяной липкий ужас, что он не успеет её спасти. — Я оставил тебя одну, когда был нужен больше всего. Ничто и никогда не умалит моей вины, — он на мгновение замолк, словно погружаясь глубоко в воспоминания, но затем посмотрел на неё, словно его вдруг осенило, и не прошло и пяти секунд, как он снова заговорил: — Но если ты никогда… Я думал, что ты прогнала меня, потому… — Я не прогоняла тебя, я тебя отпустила, — прошептала она, едва сдерживая дрожь в голосе. — В тот день мне сказали, что я больше не встану на ноги, не смогу танцевать и никогда не смогу родить тебе ребёнка. Неужели ты правда думал, что я настолько эгоцентрична, что позволила бы тебе загубить карьеру из-за меня? Ты бы никогда не добился таких высот, если бы продолжил сидеть у моей постели. — Мне не нужны были все эти высоты. Мне нужна была ты. Он вспомнил, как танцевал до изнеможения в разных танцевальных залах Европы, пытаясь забыться и перестать чувствовать ту боль, которая последовала за ним из Парижа. Он танцевал до потери сознания в попытке перестать видеть её лицо перед глазами. Но ничего не получалось. Когда он снова вернулся в Париж и стал преподавать, стало, на удивление, легче. На душе внезапно стало чуточку спокойнее, потому что каждый день он видел её. И это словно каждый раз говорило ему, что она нашла в себе силы двигаться дальше. А раз у неё получилось, значит, и он должен был найти силы в себе. — Ты всегда хотел детей. — Да… Но быть с тобой я хотел больше, — внезапно тихо прошептал он. — Я мечтал о наших детях. Только о наших. Мне не нужны были дети, если это значило потерять тебя. Больше всего я мечтал о том, чтобы ты стала моей женой. Я мечтал прожить с тобой всю жизнь. Он на мгновение опустил глаза, вспоминая, как они мечтали пожениться, как говорили о детях и общем доме. И как все эти мечты канули в лету. — Я бы не смогла стать тебе хорошей женой. — Ты делала меня счастливым… Всегда. На свете не нашлось бы человека счастливее меня, если бы ты только стала моей женой. Большего мне и не нужно было. Она молчала, опустив глаза в пол, в попытке найти в себе силы удержать себя в руках. И Мерант вдруг понял, что зашёл слишком далеко. — Прошу, прости меня, — отчаянно прошептал он, выражая своё раскаяние. — Я лишь хотел тебя подбодрить, но в итоге сделал всё только хуже… Мне лучше уйти. Одетта молчала, обдумывая сказанные им слова. Она всегда считала, что поступила правильно тогда, одиннадцать лет назад, но он только что разбил её уверенность вдребезги. Он только что открыл ей глаза на то, что творилось с ними эти одиннадцать лет. Она никогда не задумывалась об этом, но он так и не женился за столько лет, у него до сих пор не было детей и он сторонился людей, не подпуская их слишком близко. И он всегда был рядом. С того самого дня, когда впервые переступил порог Оперы Гарнье. Когда впервые танцевал на этой сцене… Когда стал преподавать. Она всегда будто бы спиной ощущала его взгляд, но стоило ей обернуться, и его взгляд в то же мгновение куда-то исчезал. Он всегда словно бы присматривал за ней, готовый в любую минуту прийти на помощь, если бы она позвала. Но она так никогда и не позвала. Мерант уже коснулся ручки двери, намереваясь её открыть, но внезапно застыл, вспомнив недавние слова Фелис. Это произошло всего несколько дней назад. Девочка, переодевшись после занятий, снова вернулась на сцену, застав его за кулисами, украдкой наблюдающего за Одеттой. Мерант даже не услышал её шагов и потому едва не вздрогнул, когда услышал тихое и мягкое: «Вам стоит ей сказать. Она не верит тому, что чувствует, ей нужно это знать». Когда он спросил, что она имеет в виду, она сказала, что его выдаёт взгляд. Он так и не понял, как много «выдал его взгляд», но поспешил спросить, почему Фелис думает, что Одетта не увидела того же, что и девочка. Она замолчала на несколько секунд, обдумывая ответ, а потом уверенно произнесла: «Она тоже сирота…» Мерант услышал в её словах даже не пытавшуюся скрыться горечь. И не успел он в полной мере обдумать это, как девочка продолжила: «В сиротских приютах любви нет. Когда ты уходишь оттуда, попадая в обычный мир, невольно начинаешь искать её повсюду. И совсем не понимаешь, что в мире ненамного больше любви. Но потребность в ней остаётся, и в конечном итоге ты начинаешь видеть любовь даже там, где её нет, и в конце концов перестаёшь видеть разницу между реальностью и собственными мечтами… А потом перестаёшь верить и самому себе, ставя под сомнения все свои чувства и догадки, какими бы очевидными они ни были». Мерант тогда так ничего и не ответил на эти слова, но сейчас, прокручивая их в голове и вспоминая сказанные несколькими минутами ранее слова Одетты: «Ты не можешь любить меня…» понял, что она в самом деле не верила. Он даже не успел подумать, как слова сорвались с его губ, разгоняя гнетущую тишину: — Я люблю тебя, Одетта. И ты — единственная, кто услышит от меня эти слова. Он услышал её тихий удивлённый вдох, но так и не обернулся, чтобы посмотреть на неё, быстро поворачивая дверную ручку и покидая комнату.***
Дни потянулись бесконечно медленно. Одетта, казалось, угасала на глазах. Она изо дня в день монотонно убирала здание Оперы, не обращая ни на кого внимания. Лишь изредка она поглядывала на Меранта, вспоминая их последний разговор, и почти сразу же стыдливо опускала глаза, совсем не замечая, что он смотрит на неё намного чаще, чем обычно. Сам же Мерант пачками писал письма в сиротские приюты Бретани и пригороды Парижа, потом ждал… Бесконечно долго ждал, постоянно срываясь на Камиллу Ле О, не видя в ней и капли той страсти к балету, что была в Фелис… Что когда-то плескалась в глазах Одетты. Посылал прошения об усыновлении в приют, из которого-таки пришёл ответ, что девочка там. Получал отказы, пытался вновь и снова ждал. Одетта продержалась на грани ровно двадцать семь дней, прежде, чем Фелис вновь переступила порог Оперы. Она даже не зашла в танцевальный класс или раздевалку, идя сразу к сцене. Девочка замерла на месте, увидев знакомую, хрупкую и ставшую такой родной фигуру женщины. Она даже не подозревала, что скучала так сильно, пока не увидела её, внезапно чувствуя безумное желание упасть в её объятия, чувствуя такое необходимое и уже успевшее полюбиться тепло, дарящее чувство нужности. Умолять о прощении за сказанные накануне прослушивания слова и плакать в надежде всё-таки вымолить это прощение у Одетты. Фелис не успела обдумать свои слова, как начала говорить теми же фразами, что и в их первую встречу. Одетта резко обернулась, не веря собственным ушам, но, увидев перед собой Фелис, медленно отложила щётку и замерла, всё ещё сомневаясь в реальности происходящего. «Я нужна вам». Фелис даже не представляла, насколько была права. Одетта действительно нуждалась в ней так сильно. Она так привязалась к девочке, что уже не могла представить свою жизнь без неё. Фелис неоднократно повторяла, что Одетта спасла её… От сторожа в Опере, от голода, от Реджины Ле О. Но Одетта знала, что на самом деле это Фелис спасла её: от одиночества, от тоски и от тяжёлого груза, что она долгие годы несла на своих плечах. Это было так страшно — осознавать, как сильно она зависела от ребёнка, давным-давно уже ставшего таким родным. И для неё было так неожиданно услышать слегка застенчивое, но такое уверенное: «На самом деле — вы нужны мне…» Одетта обнимала её так крепко, как только могла. Словно её вновь собирались забрать. И, к своему удивлению, ощутила, как ребёнок с не меньшей силой прижимался к ней. А потом Одетта отвела Фелис в комнату на чердаке, где теперь жила. Девочка была в восторге от больших окон и красивого вида на Париж. Она бегала от одного окна к другому, а Одетта не могла удержаться от улыбки, смотря на горящие восторгом глаза Фелис. Она тут же облюбовала свою небольшую, но мягкую кровать. Мерант поднял её с подвальных этажей со словами: «Когда она вернётся, ей нужно будет где-то спать». Тогда Одетта ещё не верила, что Фелис вообще вернётся, но Мерант, как всегда, оказался прав. Когда первый восторг Фелис прошёл, они вместе отправились домывать сцену и убирать танцевальное фойе. Девочка болтала без умолку несколько часов кряду, рассказывая о том, как жила последний месяц в приюте. Одетта лишь улыбалась, внимательно слушая и не смея её перебивать. Она так сильно скучала, что сейчас наслаждалась этим бодрым тараторением, которое не давало ей усомниться в реальности происходящего. Она боялась, что всё окажется сном, но Фелис говорила и говорила, и Одетта верила. Они вернулись домой, когда за окном уже стемнело. Одетта зажгла свечи и принялась готовить ужин. Фелис то и дело норовила помочь, в конце концов взяв на себя половину забот. В итоге девочка так устала, что почти начала засыпать за столом. Но когда Одетта озвучила это, Фелис тут же запротестовала. Она, как и Одетта, боялась, что всё окажется сном… Что если она уснёт сейчас, то проснётся снова в приюте. Этот страх не отступил, даже когда Одетта, укладывая Фелис в постель, поцеловала её в макушку, желая приятных снов. Не отступал он и когда скрипнули половицы, отзываясь на шаги Одетты, и когда послышался тихий шорох одеяла совсем близко. И потому не прошло и пяти минут, как Фелис села на своей кровати, свесив ноги на пол, и, повернувшись в сторону Одетты, тихо спросила: «Можно, я полежу с тобой?» В темноте не было видно её лица, лишь неподвижный силуэт, который ничего не мог сказать Фелис о реакции женщины. Прошло несколько долгих секунд прежде, чем послышался шорох. Одетта отодвинулась к краю кровати и откинула одеяло рядом с собой, тихо и ласково произнося: «Иди ко мне». Фелис прошлёпала босыми ногами по полу, быстро юркнув в постель. Плечи у неё были ледяными, и Одетта поспешила закутать девочку в одеяло и крепко прижала к себе. Фелис слегка дрожала и неосознанно жалась к женщине как брошеный котёнок в поисках тепла. Одетта ласково гладила девочку по голове, изредка целуя в висок, и в её крепких и тёплых объятиях Фелис наконец-то смогла немного расслабиться и успокоиться. — Одетта? — тихо прошептала она, когда поняла, что ласковые поглаживания по голове начинают её усыплять. — Что? — Я хотела извиниться перед тобой, — начала девочка. — За то, что я сказала в тот вечер. Ладонь Одетты заметно дрогнула, что не укрылось от внимания Фелис, но почти сразу же она вновь почувствовала ласковые поглаживания по голове. — Хэй, всё в порядке, — тихо прошептала Одетта, стараясь придать лёгкости своему голосу. Но ничего не было в порядке. И они обе это знали. Те слова до сих пор отзывались эхом в голове Одетты. Она изо всех сил старалась абстрагироваться от них, забыть и вовсе выкинуть из головы, но ничего не получалось. Она боялась, что Фелис имела в виду именно то, что сказала. Она боялась, что рано или поздно девочка вновь повторит эти слова. «Вы мне не мать…» На самом деле, так оно и было. Как бы горько и обидно ни звучали эти слова, но они были правдивы. Одетта никогда не станет ей матерью, как бы сильно ни хотела. И это всегда будет стоять между ними. — Нет, — упрямо и с едва различимой ноткой отчаяния в голосе произнесла Фелис, высвобождаясь из тёплых объятий и садясь напротив Одетты. — То, что я сказала… Это всё неправда. У меня никогда не было матери, и я не знаю, каково это — иметь маму, но… — Фелис, — мягко постаралась остановить её Одетта, видя в свете луны, как начинают блестеть глаза девочки. — Ты для меня больше, чем мать. Ты для меня самый близкий человек. Ты столько сделала для меня, стольким пожертвовала, а я… — Фелис. — Но ты должна знать, что на самом деле я очень благодарна тебе за всё. Ты очень дорога мне, и если кто-то когда-то смог бы стать мне матерью, то это только ты. И я не заслужила твоей доброты, потому что… — Фелис! — чуть громче и твёрже позвала Одетта, чем всё-таки привлекла внимание девочки и заставила её замолкнуть. Фелис громко шмыгнула носом и удивлённо уставилась на Одетту, ожидая её слов. Она хотела просто извиниться, но всё зашло слишком далеко, и она упустила тот момент, когда эмоции взяли над ней верх. Она думала об этом почти месяц, изо дня в день прокручивая сказанные ею в тот день слова и коря себя за своё поведение. Одетта не заслужила всего того, что ей пришлось пережить. Она не заслужила такой грубости и неблагодарности со стороны девочки, ради которой она была готова на всё. Она столько всего сделала для Фелис. Она воплотила её мечту в реальность, поставив на кон всё, что у неё было. — Посмотри на меня, — ласково прошептала Одетта, нежно проводя кончиками пальцев от лба до виска, заправляя падающие на глаза пряди за ухо девочки. Фелис смотрела, и спокойный взгляд женщины заставлял медленно успокаиваться и её. — Ты — моя дочь. И не имеет значения то, что родила тебя не я. Ты всегда будешь моей дочерью, что бы ни случилось. Ничто этого не изменит. То, что ты сказала в тот день, действительно расстроило меня. Но это осталось в прошлом. Хорошо, что ты извлекла из этого урок, но больше нет смысла возвращаться к этому. Что было, то прошло. Важно лишь то, что что мы имеем сейчас, а сейчас ты со мной. Больше ничего не имеет значения, слышишь? Фелис слабо кивнула, пытаясь уложить всё в своей голове, и снова шмыгнула носом, а затем в одно мгновение упала в объятия Одетты, прижимаясь к ней так сильно, как только могла. Щёки девочки тут же обожгло слезами, но она проигнорировала это, продолжая сильнее прижиматься к женщине. Она даже не вздрагивала, лишь изредка всхлипывала, с каждым разом всё реже. Одетта слегка укачивала её, гладя по голове и периодически целуя в висок. Прошло не меньше получаса, прежде чем всхлипывания прекратились. Объятия Фелис немного ослабли, но всё ещё оставались очень крепкими. Девочка так и сидела, даже не шевелясь, и Одетта даже подумала, что она заснула. Однако когда женщина хотела уже чуть отстраниться, чтобы посмотреть в лицо Фелис, та тихо произнесла: «Я немного замёрзла». Одетта взяла скатившееся к бёдрам одеяло и натянула на плечи девочки, укутав её как младенца и уложив рядом с собой. Тихое «Теплее?» нарушило тишину. Фелис слабо закивала головой и так же тихо поблагодарила Одетту. — Мерант обещал на днях утеплить окна. — Почему ты так строга к нему? Вопрос Фелис раздался так неожиданно, что Одетта не сразу поняла, что он прозвучал взаправду. — О чём ты? Фелис ведь не могла знать о причине её переживаний. Не могла она знать и об их разговоре месячной давности. Но если так, то откуда этот вопрос? — Он ведь влюблён в тебя. Даже не так: он любит тебя. Это видно по тому, как он смотрит на тебя, — Фелис сказала это с такой несвойственной её возрасту серьёзностью, а потом подняла глаза на Одетту и продолжила: — По тебе тоже многое видно. — Правда? И что же? — Одетта, задавая этот вопрос, не смогла сдержать ласковой улыбки. — Ты тоже смотришь на него как-то по-особенному. С таким же благоговением, но в то же время с какой-то грустью и сожалением. — Фелис снова села напротив Одетты, как сделала это чуть меньше часа назад, и внезапно тихо прошептала: — Он обидел тебя? Поэтому ты его отталкиваешь? Тихое, но категоричное «Нет!» сорвалось с губ женщины раньше, чем она успела подумать. Фелис ждала, что Одетта скажет что-то ещё, но она так и продолжала молчать, явно давая понять, что не желает больше об этом говорить. Тогда Фелис снова забралась под одеяло и легла, прижимаясь к тёплому боку Одетты. — Руди в тот день сказал, что я уникальна, — Фелис начала тихо говорить, вспоминая тот день, который прокручивала в голове целый месяц, думая о том, как сильно тогда ошиблась. И насколько фатальной оказалась эта ошибка. — После того, как Камилла сказала, что я — никто, он сказал, что я особенная… Что я готова. Поэтому я пошла с ним на свидание. Потому что мне нужно было это услышать. Но потом всё пошло наперекосяк: они с Виктором подрались из-за меня, а я убежала. Это было ужасно. — Я ждала тебя дома целый вечер… А потом искала по всей Опере, потому что была уверена, что ты обязательно придёшь туда. Одетта обняла Фелис и снова начала неосознанно перебирать её волосы. — Я уснула на крыше. — Почему ты не вернулась ко мне? Вопрос был до банальности прост. Даже прозвучал он наигранно безразлично, словно бы между прочим. Но Фелис всё же услышала, как голос Одетты едва заметно дрогнул. И тут Фелис поняла, что не она одна целый месяц изо дня в день думала над произошедшим. Одетта всё это время искала причину в себе. Она целый месяц считала себя виноватой в том, что Фелис так и не вернулась домой. А потом и в том, что девочку забрали в приют. Не имело значения, что произошло между ними накануне, главное — это то, что она так и не смогла уберечь ребёнка. — Это не твоя вина, — Фелис, не отдавая себе отчёта, крепче вжалась в объятия Одетты, сдавливая женщину в ответ с такой силой, на которую была только способна. — Клянусь, это не твоя вина. Я хотела вернуться. Я вернулась. Но потом я увидела тебя и поняла, насколько сильно сделала тебе больно. Мне было так стыдно. Одетта долго молчала, продолжая ласково гладить Фелис по голове. Она обдумывала сказанные девочкой слова и лишь спустя пару минут тихо и спокойно произнесла: — Я хочу, чтобы ты знала… Отныне и навсегда знала, что тебе есть куда вернуться. Что бы и когда бы ни случилось, я всегда буду ждать тебя и я всегда открою тебе дверь. Фелис часто закивала, не отрываясь от Одетты и вымолвила едва слышное: «Спасибо». Затем замолчала на несколько минут и после добавила уже более бодрым, но всё таким же тихим голосом: — И я тоже тебя люблю… Просто хочу, чтобы ты знала. Одетта поцеловала девочку в висок, не в силах больше что-то сказать. Но слова были и не нужны. Фелис всё поняла и без них. — Может, откровенность за откровенность? — спустя несколько минут осторожно, но с ехидством в голосе прошептала Фелис, готовая в случае провала обратить всё в шутку. — Я рассказала про Руди… Расскажешь, что всё-таки произошло между тобой и Мерантом? — Он не обидел меня. Это я сделала ему больно, — нехотя и как можно равнодушнее отозвалась Одетта, но Фелис явно слышала, как сердце её забилось чаще. — Больше мне добавить нечего. — Насколько больно? — допытывалась Фелис. — Очень сильно. И я не хочу это вспоминать… И обсуждать тоже. — Прости, — виновато произнесла девочка, чуть крепче обняв её. — Но в таком случае, значит, он любит тебя намного сильнее, чем я думала. Тебе бы только увидеть, как он смотрит на тебя. Одетта не ответила, и Фелис уступила, решив больше не поднимать эту тему. Она улеглась поудобнее и совсем не заметила, как начала проваливаться в сон. Одетта ещё долго не могла уснуть, думая о том, что сказала Фелис. Сначала Мерант признаётся ей в любви, теперь Фелис говорит о том же… Девочка слишком многого не знала и не понимала. Слишком много воды утекло. Как говорил Мерант: «Ты делала меня счастливым?» Но она же и сделала его несчастным. Он любил её. Он сам ей это сказал. Но это никогда не смогло бы перечеркнуть всё то, что они пережили. Это никогда не отменит того злополучного пожара. Это никогда не заглушит сказанных ею слов, которые она прошептала ему, убитая горем. Это не отменит четырёх лет, полных боли и страданий, которые они прожили вдали друг от друга… И не отменит одиннадцати лет, которые Мерант прожил с чувством вины, а Одетта — с чётким осознанием своей ненужности. Они оба были искалечены временем, и ничего не смогло бы этого изменить. «Ведь не могло же?..»***
Когда Мерант на следующий день увидел Одетту, он сразу понял, что Фелис наконец вернулась. Одетта расцвела всего лишь за одну ночь, и Мерант прекрасно знал, что лишь один человек способен сотворить с ней такое. Поэтому когда чуть позже он увидел Фелис, вытирающую пыль на заднем ряду сидений, он даже не был удивлён. В тот же вечер Одетта впервые за долгие годы сама подошла к нему и заговорила, сообщив о возвращении Фелис. Он выразил свою радость, отмечая про себя, что слишком давно не видел её улыбку и что та всё ещё вызывает в нём бурю эмоций. И улыбнулся ей в ответ. Она поблагодарила его за оказанную ей поддержку и за его веру в возвращение Фелис, которую он пытался вселить и в неё. А потом извинилась за то, что избегала его столько лет, словно так и не повзрослевший ребёнок. Мерант попытался возразить, но она не дала ему такой возможности, чувствуя необходимость объясниться перед ним. Она надеялась, что они смогут сгладить все углы и научиться как минимум снова разговаривать друг с другом. С тех пор она больше не опускала стыдливо глаза, когда видела его на другом конце коридора, а осмеливалась даже слегка приветливо улыбнуться. Мерант воспринимал это как добрый знак. Как-то раз он проходил мимо театрального зала и увидел, как Фелис, перенимая привычки Одетты, медленно танцевала и кружилась, подметая сцену. Он остановился на мгновение и даже не заметил, как стал наблюдать за ней, прислонившись плечом к дверному проёму. Фелис подняла коробочку с пуантами и замерла на несколько секунд, о чём-то задумавшись. Мерант вспомнил то утро прослушивания и падение Фелис. Он почему-то был уверен, что девочка тоже думает об этом. Она долго смотрела на коробку, словно принимая для себя особо сложное решение, а после аккуратно с особым трепетом открыла её и достала одну пару обуви. Она резво уселась прямо на сцену и, стянув свои сапоги, ловко надела пуанты, завязав и спрятав узлы. Мерант вспомнил, как ужасно она в первый раз завязала ленты, за которые потом и запнулась… И как идеально были завязаны её пуанты через день. Фелис встала в первую позицию, намереваясь повторить их все, чем заставила Меранта улыбнуться. Она повторяла их раз за разом, пока внезапно не остановилась. Мерант продолжал смотреть… А Фелис вдруг начала танцевать. Сначала медленно, осторожно вставая на полупальцы и делая простые движения и вращения. Затем всё сложнее и быстрее, словно разогреваясь. А после Мерант узнал в её шагах партию Клары из «Щелкунчика». Фелис двигалась плавно и изящно. На первом занятии в ней не было ни грации, ни шарма. Она была неуклюжа, неповоротлива и совсем не подходила на звание балерины. Одетта взяла кусок мрамора и, подобно пластилину, вылепила из него лучшую балерину поколения. Она передала ей все свои знания и уловки, научила всему, что умела сама, и в итоге вырастила в ней свою замену. Когда-то Одетта была лучшей на сцене. Теперь это всё принадлежало Фелис. Мерант не был дураком, чтобы не понять, что Фелис сильнее всех в его классе, вместе взятых. Это она, а не Камилла, должна была получить роль Клары. В Фелис кипела жизнь, в то время как у Камиллы внутри была лишь пустота. Фелис жила балетом, как когда-то Одетта, и именно это сделало их лучшими. Мерант чувствовал, что если не вернёт Фелис в кордебалет, то совершит ещё одну фатальную ошибку, которых у него и без того было слишком много. Премьера «Щелкунчика» была уже заведомо испорчена, но вернуть Фелис всё ещё было возможно. Камилла с того дня стала получать вдвое больше замечаний. Медленно приближалось Рождество, а вместе с Рождеством — и день премьеры. Когда по фойе разнеслось громкое «Битва!», Мерант сразу понял, кто решил посостязаться. Если Фелис выиграет, он без раздумий отдаст ей роль Клары в «Щелкунчике». Даже за несколько часов до премьеры. Если Одетта верила в неё всем сердцем, то и он будет верить до конца. Когда Фелис упала на парадной лестнице, Мерант затаил дыхание. Ведь не могло всё повториться снова… Тихое: «Ты сможешь», сказанное Одеттой, поставило жирную точку всему. Фелис словно ждала именно этих слов, чтобы удивить всех безупречно выполненным Grand Jeté. А потом всё было как в тумане. Подготовка к выступлению, опоздание Фелис и робкий поцелуй. С губ Одетты сорвалось тихое «Ох», когда она почувствовала невесомое касание тёплых губ к своей щеке. Мерант смотрел на неё с бесконечной нежностью. Словно никогда и не было этих одиннадцати лет… Глаза защипало, и она почувствовала, как сдавило горло. Она смотрела на него с удивлением и надеждой, и лишь спустя пару минут дрожащим голосом произнесла: — Луи… — Ты бы стала моей женой? — внезапно даже для себя выпалил он, не отрывая от неё взгляда. Одетта замерла, затаив дыхание. А в следующее мгновение к Меранту подбежали три танцовщицы из кардебалета, о чём-то наперебой сообщая ему. Одетта не вслушивалась, о чём они говорили, но через минуту Мерант извинился перед ней и пошёл в сторону гримёрных комнат. После того, как занавес опустился, за кулисами началась суматоха. Юные танцовщицы восторженно обсуждали свои выступления. Как и Фелис. Она ни на секунду не замолкала, рассказывая обо всём, что было на сцене. Одетта улыбалась и терпеливо слушала, вспоминая и своё первое выступление, когда она так же, как и Фелис, не могла совладать со своими эмоциями. А потом подошёл Виктор, и Фелис убежала к нему. Одетта не услышала его шагов, и потому слегка вздрогнула, когда над ухом послышалось тихое: «Она — молодец». Мерант со слабой улыбкой на губах смотрел на девочку. — Да… — тихо прошептала Одетта, украдкой поглядывая на него. — Луи? Луи… Снова эта особая интонация. Можно ли было вообще к этому когда-то привыкнуть? — Что? — тихо выдохнул он, устремив на неё свой взгляд. — Да… Я бы стала. Мерант продолжал пристально смотреть на неё, словно пытался понять, не послышалось ли это ему. Но она тепло улыбнулась ему, негласно подтверждая, что она действительно это сказала. — Правда? — с надеждой переспросил он, затаив дыхание. — Да. Он облегчённо выдохнул и широко улыбнулся, а затем взял её правую ладонь в свои руки и поцеловал тыльную сторону, крепко сжимая её пальцы. Вокруг все продолжали суетиться обсуждая премьеру «Щелкунчика», но Меранту уже было всё равно.⁂
— Ты бы стала моей женой? — Да…
11 июня — 19 сентября 2021 г.