*
«Все образы в твоей голове, — твердят учителя, — иллюзорно возникают и исчезают, не задерживаясь ни на мгновение, подобно вспышке молнии, так быстро, что между ними не вставишь и одной мысли: подобно сновидению и пламени, отражению луны в воде или лица в зеркале.» Лань Цижэнь повторяет их слова вновь и вновь, беззвучно бормоча себе под нос. Смех — бьющийся на острые осколки солнечный янтарь, — Лань Цижэнь настолько ослеп от его сияния, что слышит мелодичный перезвон в тишине пустой комнаты. Курильница одевает воздух в сандаловый эфир, но аромат жасмина упрямо прорастает яркими сладковато-медовыми соцветиеми. Пальцы стискивают пластинки* трактата — абзацы, написанные тяжёлым литературным стилем, читает в голове совсем не его голос: тот, что с обветренных полноватых губ отсчитывает слова алыми костянками, так торопливо, едва прерываясь для короткого вдоха. Игра светотени сквозь закрытые резные ставни рисует на стене белый силуэт. Цансэ саньжэнь. «Та, что накопляет цвета». Все цвета этого мира, самые яркие, самые чудесные, каждое движение и жест ее рассыпают их, точно бабочек. Это удивительно. Лань Цижэнь не может отвести взгляда. Она такая неправильная, слишком чуждая здесь. Облачные Глубины кутаются в туманы, вонзают в небо голубые горы и плавят водопады. Точат камень, украшая его сводами правил. Тишина пенится на ветвях цветущих магнолий и сыплется вниз, прямо на плечи, стекая в холодные белоснежные шелка. Лишь струны гуциня смеют ее потревожить низкими глубокими переливами. — Лань Юнь! Самообладание — намокшая бумага или тончайший фарфор: Лань Цижэнь смотрит на жалкие клочки своей обороны и чувствует себя безоружным. А ведь его всего лишь поприветствовали. — Мое имя для тебя — Лань Цижэнь, — в который раз повторяет он, не смея поднять взгляд от пластинок, и ощущает ее присутствие чуть ли не всем своим существом разом. — Лань-зануда! Вот, наверняка она сейчас морщит чуть вздернутый нос, проводит головой, словно признавая бесполезность спора. — Что это ты читаешь с утра пораньше, Лань Юнь? Плюх! — бамбуковая циновка принимает вес напротив, столешница возмущенно скрипит. — Локти не до́лжно класть на стол, — говорит Лань Цижэнь хлопковым рукавам, занявшим одним махом почти две трети его рабочего места. — Сутру «Поучения Вэймоцзе»**… — О! Это очень интересный персонаж! Он не был монахом, но был мирянином, а поучал даже бодхисаттв высокого уровня! «Прославленный непорочностью», ходил по борделям и тавернам и там… «Освободиться — всего лишь отвернуться от всех чувственных сигналов…» Лань Цижэнь перечитывает один и тот же столбец в десятый раз, но не может понять смысла — слова распадаются на слоги, не отпечатываясь в сознании. На занятиях она шуршит бумагой, склоняясь над столом, крутит на палец длинный локон и вертится, отвлекаясь на всё на свете. Играет кистью, ни разу не уронив ее, и шушукается с учениками. Вызванная учителем, подрывается на месте и отвечает заученной фразой, точно такой, какой надо, будто снятой с уст старейшин Гусу Лань. Садится, зевает в ладонь, а в перерыве проповедует своим слушателям чуть ли не противоположные вещи. — …он превзошел всех учеников Будды, а потом… Он никогда не видел ее читающей, но, пожалуй, во всей библиотеке Облачных Глубин нет ни одного сочинения, какое бы она не знала. Наверное, это зависть скользит по горлу, заставляя нервно сглотнуть. «Пять сторон личности — смертные враги, четыре стихии, составляющие тело, подобны ядовитым змеям, а органы чувств и их объекты пусты как пространство…» Пространство заполнено Цансэ саньжэнь, потому что им с Лань Цижэнем явно тесно в пустой библиотеке. Маленькая рука резко опускает связку табличек. — Он писал: «Не морочь себя: просветления ни развить, ни избежать невозможно. После прекращения существования-страдания дальше уже нечему прекращаться». Здорово, правда? — Просвещения можно и до́лжно достичь, — хмурится Лань Цижэнь. — Это возможно при практике беспристрастности. — Да, он так пишет! — отмахивается Цансэ, жмурясь и высоко поднимая брови. Солнечный луч падает прямо на кончик носа, точно лепесток лютика. — Но это не всё! «Иди во все направления. Не прилипай ни к одному из путей»! Это тоже он пишет! А ты зациклился на своей «беспристрастности», будто кроме нее и нет ничего! Цансэ внезапно подалась вперед, почти целиком навалившись на стол. — Или ты защищается от страстей? А каких страстей, Лань Юнь? Что это смущает душу второго ученика ордена Гусу Лань?*
Лань Цижэнь вылавливает ее с кувшинами вина, скачущей по крышам после комендантского часа, лично возвращает в Цайи котят в корзине, которых кто-то подсунул прямо в его комнату, с ворчанием перекладывает в сумасшедшем порядке расставленные книги в библиотеке. Ехидный взгляд старшего брата бьёт по пальцам, словно ферула, улыбка Цзян Фэнмяня при редких встречах делается всё натянутее, а Лань Цижэнь слишком часто ловит себя на том, что /знает/, сколько раз на дню наследник ордена Цзян посмотрел в сторону той, от которой взгляд отвести невозможно. Впрочем, что поделать, если куда взгляд не брось, только на Цансэ и накнешься? Лань Цижэнь видит ее, даже закрыв глаза. За спиной проносится смешок и умирает, едва родившись, пущенный кем-то неуклюжий слух. Сплетне никто не верит, но уши заливаются краской. От ощущения: не наговор — истина. Неосознанная или, — что ещё хуже, — желаемая. А она вместо охоты бегает по ручью босиком и светит прямо перед ним голыми икрами. Полноватыми, загорелыми, на узких щиколотках острые косточки. — Бесстыдница! Если не сказать более. Кисть изумления наносит новые штрихи на ее лицо, Цансэ останавливается на полудвижении, будто замирает само время. — Неприлично, — шипит ей Лань Цижэнь, нервно оглядываясь на других учеников. — Ноги нужно скрывать! — Разве в ногах есть что-то предосудительное? В них самих — нет, а вот в мыслях, которые они навевают окружающим… Это стыд копошится в рёбрах невнятной тревогой. А подол платья прилип к ногам, теперь их видно почти до колен. Лань Цижэнь ловит себя на том, что старается не опускать на них взгляда. Женщине предписана скромность и тихость, а девице — и подавно. Какой бы она ни была искусной заклинательницей, она не должна преступать установленных правил. Носить длинные платья, глаза опускать долу, говорить тихо и ступать чинно… Цансэ врывается в залы, словно на пожар, с треском захлопывая двери, и бесшумно скользит по полу легконогим духом. Вскрикивает громко и говорит быстро, смотрит снизу вверх, задирая голову. Глаза в глаза, без всякого стеснения. На перечисленные нравоучения щурится, по-птичьи склонив голову набок. — Ты мне описал идеал своей невесты? Лань Цижэнь поразился настолько, что даже не сразу понял, что она сказала. — У меня нет невесты! — вскричал он наконец, да так, что несколько юношей обернулись в его сторону. — Да, — кивнула Цансэ. — Но идеал-то есть. И столько девушек из вашей женской общины: все, как одна, подходят под твое описание! Почему же ты до сих пор не выбрал себе одну? Любую, они совсем одинаковые… Я вот за два месяца так и не научилась их различать… Старшую, кажется, зовут Лань Лиу, а со мной в комнате обитает Лань Шан. Или Лань Ша?.. — Мне не нужна невеста! Я буду ученым! Мой путь — достичь совершенства и… Цансэ подорвалась с места и бросилась в кусты, лишь волосы взвились в воздух фазаньим крылом. Через мгновение Лань Цижэнь различил звон мечей: соученики затравили цель сегодняшней охоты.*
Проходя мимо левого входа библиотеки, он увидел несколько девушек своего клана, сидящих за столиками изящными статуями. Их будто вырезали изо льда искусным резцом. Красивые. Но осознание, что он никогда бы не обратил на них внимания, оживляет в памяти звонкий солнечный смех, чуждый всему, что окружало Лань Цижэня с самого его детства. Глава ордена Лань в своё время выбрал невесту именно в ордене, одел белый шелк серебром, вплел в сложные узлы волос нити жемчугов. Тяжёлая шпилька с бирюзой удерживает ленту, которая некогда носилась им самим. Сквозь тонкую кожу просвечивают ве́нки, когда холодные руки перебирают струны гуциня, и они режут воздух сложными гаммами. Лицо лунной богини не искажается выражением эмоций: если взгляд глаз цвета талого снега едва заметно теплеет, — она довольна, если тонкие ноздри сужаются с еле слышным вдохом, — разгневана. По утрам муж целует кончики ее пальцев, а она — внутреннюю сторону его запястья; дети кланяются одновременно, и не тронутые краской губы тронут переносье старшего сына, чтобы не коснуться лобной ленты, а Лань Цижэнь примет лёгкое прикосновение к своей макушке. На широкие плечи главы Лань ложится кружевная тень от листвы, тень не касается прозрачных глаз, впрочем, как и свет. Воплощение закона, лицо — костяная маска под лаком, палец с удлиненными суставами постукивает по столешнице. Серебряная вышивка рукава — морозными узорами по стеклу. Лань Цижэнь изящно поднимает фарфоровый чайник и разливает по перламутровым пиалам чай. Жасминовый. Аромат щелкает по носу ее пальчиками. Довольно короткие, почти детские, с подгрызанными заусенцами, Лань Цижэнь может воспроизвести в памяти каждый сустав. Если так пойдет и дальше, то… — Лань Цижэнь, почему ты застыл? — Простите, матушка. Брат смотрит искоса, уголки узких губ слегка приподнимаются, Лань Цижэнь старается не смотреть в свое отражение в его очень внимательных глазах. Когда в библиотеке Цансэ снова обрушивается на место перед его столом, Лань Цижэнь делает ей такую отповедь, что даже сам поражается своему красноречию. Так вдохновенно он ещё никого не отчитывал. — Ты мешаешь!.. Довольно издеваться!.. Я не намерен больше это терпеть!.. Дослушав до конца, на удивление, ни разу не перебив, Цансэ молча встала, подхватила свой меч и ушла. Тихо прикрыв за собой дверь. Лань Цижэнь выдохнул, недоверчиво проводив ее взглядом через окно, и сел на место вполне довольный произведенным эффектом. Через пять дней он проклял себя за это.*
Свеча горит и свет ее распространяется по всей комнате, но тепло — лишь присев вплотную к ней. Цансэ звонко смеялась и танцевала пёстрым мотыльком среди беззаботных юношей и приглашенных учениц. Ее голос снова был повсюду, как и ее аромат и она сама. Но не рядом с Лань Цижэнем. Он словно стал камнем посреди ручья, и поток огибал его, ничуть не сбавляя своего радостного бега, или оказался вдруг под стеклянным куполом, обречённый смотреть на мир сквозь толстые, хоть и почти невидимые, стены. Черные чернила высшей пробы пишут по жухлой бумаге сюань*** грязно-коричневые слова. Лань Цижэнь зарывался в книги, забивался с гуцинем в самые отдаленные уголки Облачных Глубин, но нигде не находил себе места. Переставшая дразнить его днём, Цансэ саньжэнь начала изводить его ночами и от этих снов впору было прятаться в монастыре. Она подаётся вперед, так, что девичье дыхание касается синей жилки на шее, полноватые губы чуть вздрагивают, приоткрываясь… сладковато-медовые и теплые, теплые как руки и она сама… она — свеча, хранящая в себе свет: это он сияет в ее солнечных глазах… огненных глазах… «Лань Юнь!..» От ее касаний на пальцах остается золотистая теплая пыль, он видит, как она светится в темноте на ладони… Белый хлопок опадает на лакированный пол, словно лепестки хризантемы, и… Лань Цижэнь в кровь искусывает губы и стискивают виски, но всё равно видит то, чего не должен был, когда мокрое от дождя платье липло к девичьему телу. Кувшины с вином позвякивают, стукнувшись друг о друга. «Как хорошо, что ты с зонтом, Лань Юнь!» «Ты нарушила четыре правила и…» «Да знаю я! Лучше дай мне крышу от дождя!» «Ты и так промокла…» Разумеется, она смеётся, а Лань Цижэнь заливается краской. Естественно, она убегает, взрывая лужи перистыми брызгами прыжков. Конечно же, старейшины не узнают о ее проступке… От Лань Цижэня. Когда это стало в порядке вещей? С какого момента он прекратил докладывать учителям о каждом ее проступке? Лишь раз… да и то, а брат так смеялся. «Это младший брат виноват, что так неудачно упал. Ему ещё повезло, что меч Цансэ-гунян лишь слегка побрил его, а не отсек часть скулы или подбородка…» «Но вы же видели, сюнчжан, что она нарочно!..» «Правило двести сорок второе запрещает перекладывать вину с себя на другого, Лань Цижэнь!» С трудом отрощенную щетину пришлось сбрить окончательно и лицо сделалось безнадежно детским. «Тебе так гораздо лучше, Лань-зануда!» Она вдруг щелкает его по носу. «Бесчинница!..» Цансэ саньжэнь… Она хулиганит, бесспорно, но больше не попадается ни дежурным, ни почти начавшему ходить за ней по пятам Лань Цижэнем. Он изводится ещё и от этого: извечный вопрос «как?» давит на темя, а любопытство издавна было его слабой стороной. Порыв ветра завивает пряди у лица, и карие сияющие глаза смотрят сквозь Лань Цижэня. Стоит только приглядеться — заклинательница срывается к стайке учеников, мгновенно оказываясь в самом центре их внимания. Когда Цансэ не является на трапезу второй день подряд, исправно посещая занятия, Лань Цижэнь бросает книги и ищет ее, — только ее, — по всем углам Облачных Глубин.*
Кумкваты сыплются в зеленую траву золотыми шариками из складок платья, прямо под ноги, ступенями. Звонкий смех танцевал по ним солнечными пятнами. — Лань-зануда! Нашел-таки!.. Ветер листает страницы сборника стихов у корней искривленной ивы, а Цансэ сидит меж ветвей, закинув ногу на ногу и подперев щеку ладонью. Довольная донельзя. — Ждала?.. — озарила сознание яркой вспышкой догадка. — Это был опыт, — хихикнула Цансэ, спрыгивая на землю, — весьма занятный результат! Подумала уж было, что и правда так надоела тебе, комнатное ты растение… Лань Цижэнь залился краской. — Бесчинница! — Зануда! Что ещё скажешь? Может быть, ответишь, что это? — Палец Цзасэ бесцеремонно указал на кумкваты. — Это для меня? Он смешался. — Тебя не было на обеде… — Много, кого мне было! Дежурный ходит и всем пайки раздаёт? Или… только мне? Цансэ сделала шаг вперёд, и Лань Цижэнь отступил, упершись в куст. Белые лепестки посыпались прямо на голову. Она фыркнула. Склонила голову набок. А он всё смотрел, не смея даже вздохнуть. — Ты мне нравишься, — вдруг сказала она. — Как можно так говорить! — ахнул Лань Цижэнь. Лепестки посыпались с новой силой, в широких рукавах не видно: ломаются пальцы, чтобы не выдать прошедшую по позвоночнику дрожь. Щеки горят, словно пожарище заката. Поджатые губы душат нервы, по ним, как по струнам, играют звуки ее голоса: — А что такого? Это же правда. — Это… так нескромно… Не принято, неподобающе!.. — Но почему? Если вежливость — это делать вид, что тебе кто-то нравиться, то почему напрямую говорить, что тебе кто-то нравится, — неправильно? — Не принято, не принято… — бормотал Лань Цижэнь. Мысли смешались в какую-то невразумительную кашу, словно переваренный пресный рис, говорить выходит чушь, а молчать — невозможно: что-то гнездится в грудной клетке, нарастает, изречимое… неизреченное… Лицо Цансэ делается серьезным, впервые принесет такое сосредоточенное, почти строгое выражение. — Слушай, Цижэнь. Так больше нельзя. Это, веришь ли, утомительно: столько стараться для человека, а он в ответ только ругается. Ты честно скажи, что ты чувствуешь. — Я не понимаю… — Да что же тут непонятного! Простые слова просто говорю, совсем не сложно… Или мне станцевать то, что я сказала? — Нет же! — замотал головой Лань Цижэнь. — Я не понимаю… что чувствую… — Как это? Понимаешь ты головой, а чувствуешь сердцем, а это разные вещи! Не противоположные, конечно, но разные точно! Как рука и нога. Нельзя чувствовать головой и думать сердцем, как нельзя ходить руками и брать ногами! Хотя я и видела одного мудреца из Страны Будд, который стоял на руках и писал правой ногой сутры на песке, но то — святой, а мы — простые смертные, так не умеем… — Совсем запутала!.. — выдохнул он. — Я? Сам запутался, как в по́лах своего платья, в словах, а я виновата! Правило двести сорок второе запрещает перекладывать вину с себя на другого! Да, брат тоже так говорил… Сюнчжан старше, умнее, искуснее, пример и образец, идеал, которого Лань Цижэню никогда не достичь. Всегда прав. Но в отношении Лань Цижэня и Цансэ он неизменно ошибался, всегда… — Ты слишком много думаешь, но слишком мало знаешь, чтобы в пользоваться вселенской мудростью, — говорит Цансэ и вдруг кладет ладошку ему на грудь. — Вот твое сердце! Слышишь, оно бьётся, да как быстро! Точно птица в клетке. Лань Цижэнь не слышит сердце, он превратился в крохотный кусочек себя под ее рукой, такой теплой, маленькой своей тяжести и чуть давящей своей волей и натяжением мышц. Слои шелка и льна словно растворились, и тело отозвалось на касание мелкой искристой дрожью. Это нервы, нервы, сложнейшие матушкины этюды ничто перед этой игрой... — Завтра на закате я покидаю Гусу, Цижэнь. — Что?.. — ужаснулся он. — Поднимусь по реке вверх с учениками ордена Цзян, может, посещу Пристань Лотоса, давно зовут. Говорят, там красиво летом. А потом уж, — Цансэ махнула рукой, — найду себе дорогу. Карие глаза — расплавленное солнце заката, когда синие сумерки режут запад на осколки… — Если решишься, — иди со мной! …в них он видит свое растерянное застывшее отражение. — А нет… Значит, больше не увидимся никогда. Ветер почти рвет страницы, шумят ветки, осыпая всё вокруг лепестками. Кумкваты так и лежат в траве, словно фонари в воде, лодочки белых бяньсэ аккуратно обходят их. — Решай, Лань Юнь… — зовут полноватые обветренные губы. Почти просят, но не заставляют. — Решайся… Она давно ушла, даже аромат жасмина растворился в подвижном воздухе. А Лань Цижэнь всё стоял под кустом и смотрел ей вслед. «Не жди смерти для достижения единства со всеми вещами…» В смерти они не увидятся никогда, потому что Цансэ — само воплощение жизни.*
Дождь шумел, вылизывая листья магнолии и бледно-желтые фонари. Комендантский час давно наступил, но в библиотеке всё ещё горела одинокая лампа: Лань Цижэнь сидел над сводом правил, отсутствующим взглядом уставившись на страницы. Вот не будет ее, и память оставит его в покое. Отступят непотребные мысли, придет покой и противоречия перестанут донимать, отвлекая от занятий. Он станет ученым, достигнет просветления, для этого нужно так много трудиться душой и телом. Для этого нужно отречься от всего земного, от всяких чувств и влечений. «Лань Ань же ушел в мир, занимался там чуть ли не бродяжничеством, а потом женился весьма удачно. Основал клан и лишь после смерти своей супруги ушел в монастырь…» Так то — Лань Ань, а кто такой Лань Цижэнь? А он хуже. «Младший брат подобен тростнику на ветру — склонен колебаться. Поэтому ему так нужна Стена Правил, на которую можно опереться…» Конечно, но что плохого в сомнениях? Тем более, если вся жизнь зиждется на правилах. Брат прячет под полу книжки не самого подобающего содержания, позволяет себе пригубить разбавленного вина в компании старших учеников в Цайи, всё свободное время не проводит в дополнительных медитациях и занятиях. И все равно остаётся лучшим учеником, гордостью семьи и тем самым образцом и идеалом, которого Лань Цижэню никогда не достичь. «Тогда что такое своё мнение? Неужели непременно нарушение правил? Разве их придумали не в помощь…» Разве Стена Правил — лишь украшение Облачных Глубин или насмешка над недалекими, верящими в строгость местных нравов? Правила — то, что помогает в жизни, но — не вся жизнь… Совершенные глупости. Что он будет делать, если уйдет с ней в мир? Без денег, крыши над головой, законченного образования. Но она же как-то выживала?.. Так то — Цансэ саньжэнь, а кто такой Лань Цижэнь? «Я стану ученым!..» А брат — главой ордена. Брат женится, у него родится наследник, может, будет больше детей. Но то — его жизнь, Лань Цижэнь в жизни не сунется в нее! И уж тем более не станет принимать участия в воспитании возможных племянников, ещё чего не хватало. Он станет ученым, будет писать книги о просветлении, жить правилами и питаться росой. «Как муха!..» Ещё одна невероятная чушь. Жизнь — рукопись, каждый пишет ее сам. Пока судьба своевольной рукой не перемешивает слова на листе и не вписывает новое имя. Цансэ саньжэнь. Которое меняет всё и кисть пишет несуразицу, Лань Цижэнь не успевает за изменениями. Никто не знает, что будет дальше. Книги не дают ответ на всё на свете. Неслучайные случайности невозможно предугадать заранее. «Что я буду делать, если пойду с ней?» По белому льну играет замысловатая вышивка красными нитями, плавят солнце куничьи глаза, танцующие движения увлекают сквозь поля… в переливчатую зыбкую даль. Что там — тоже никому не ведомо! Всё равно, что шагать в пропасть, закрыв глаза. Голос брата смеется где-то в голове: «Ты с ней не пойдешь!..» Куда ему… Дорогой шелк в серебряном узоре, тонкий фарфор чашек, в комнатах ни пылинки. Лань Цижэнь смотрит на свои руки: тонкие длинные пальцы, бледная кожа, не оскверненная солнцем, аккуратные ногти. На подушечках — привычные мозоли от струн, от меча — побольше и болезненней. Совершенствование духа и тела не оставляет времени для мирского, земного. Живого. Лань Цижэню хочется забиться в футляр гуциня и никогда из него не показываться. И чтобы никто не смел касаться струн его души, ни небрежно, ни ласково. За окном библиотеки шумел дождь, с крыш стекали серебристые потоки воды, заливали веранду. Лампа больше не горела.*
На плечи вдруг лег плащ и Цансэ недоуменно подняла взгляд. Ученик ордена Цзян лишь молчаливо кивнул головой, отступая. — Спасибо… Лодки уже совсем скоро должны были отправляться, солнце касалось туманных гор. Во́ды реки казались жидким медом. На низких берегах торговали локвами, ароматы местных деликатесов и вина наполняли воздух. Деревянные домики словно стояли на воде, гляделись в отражение широко распахнутого неба, тронутого дыханием вечера. Цансэ стояла на причале, приобняв себя за плечи. «Какой заботливый… Вэй Чанцзэ его зовут, кажется…» Она всегда довольно слабо запоминала лица, часто путала имена. Людей ведь так много и все разные! А интереснее всего молчаливые, задумчивые. Они что-то таят в себе, словно закрытые шкатулки, а если расшевелить трудно, то это ещё более занятно! В Гусу, куда она забрела почти нечаянно, люди виделись Цансэ собранием устриц с перламутровыми твердыми створками. Внутри у многих оказывалась пустота, они вскрывались к громким хлопком или тихо скрипя, быстро или медленно, но случались и те, что хранили в себе жемчужины редкой красоты. Впрочем, и их имена Цансэ забыла слишком быстро. Лишь одно осталось — Лань Юнь. Он никак не хотел открываться и его упрямство раззадоривало каждый новый день, каждый строгий взгляд лишь веселил. «Сколько же ты продержишься, Лань-зануда?..» — гадала она в свое время. Оказалось, дольше, чем она сама. Он напоминал сердитого белого кролика и никак не давался в руки. «В нем только и есть, что правила! — шептала в ухо охочая до сплетен Лань Шан. Или Лань Ша? — Только ими и дышит, ничего больше нет! Совсем пустой! То ли дело Цинхэн Цзюнь…» Лань Юнь словно от всех прячется, но уж точно не боится чужих глаз, довольно неуклюж с мечом, но складно играет на гуцине, неразговорчив, но начитан. Не лучший ученик, но выше среднего, как говорят все. Цансэ мало этого, все эти вещи ничего ей не говорят. А он молчит. Молчит упорно, поджимая губы, отводит взгляд перед ее лицом и не сводит, стоит ей отвернуться. Ходит следом тенью и то шипит, то ворчит, бормоча о нарушениях, нескромности, нравственности, или выпрыгивает словно из-под земли, призывая к порядку, в самый неподходящий момент. Увлечения многое могут рассказать о человеке. Лань Юнь возмущается на вопрос и заявляет, что ни к чему привязанности не имеет и не собирается. Он говорит это так убежденно, что Цансэ заливается смехом. «Так не бывает, Лань-зануда!» Одного дня слежки вполне достаточно, чтобы всё узнать. Ему нравится играть на гуцине. Но не этюды, которые каждый день преподает госпожа Лань, а мелодии собственного сочинения, что дозволяется слушать лишь кустам дейции в отдаленном уголке усадьбы. Какое одухотворенное выражение принимало его лицо, пушистые ресницы клади на щеки прозрачные тени и уголки губ чуть приподнимались в отголоске улыбки. Руки белыми птицами танцевали над струнами. «Правило сто шестьдесят третье запрещает лгать!..» Он вскрикивает совершенного по-кроличьи, когда Цансэ выпрыгивает из кустов. «У тебя есть увлечение!..» За это знание он дулся ровно четыре дня, она считала. Он любит кумкваты больше локв, равнодушен к бобам, из которых в Облачных Глубинах умудрялись готовить и «курицу», и «креветок»*, и очень не любит лук. Ругался на подсовываемые сладкие колобки, но ещё ни один не выкинул и не сдал на кухню. Переписывал правила из любви к искусству каллиграфии и возвел это занятие в подобие медитации, которым закрывался, словно щитом. «Книги тебя не спасут!..» — вскрикнула она, подкравшись сзади. В Цансэ полетела тушечница, и это было чуть ли не восхитительно в своей абсурдности. Ещё раза три выведя подопытного на чистые, неконтролируемые волей обстоятельств эмоции она пришла к выводу, что Лань Юнь склонен бросаться вещами. С ним оказалось занятно спорить: старшие ученики не воспринимали Цансэ всерьез, а среди ее сверстников поговорить на темы самосовершенствования было не с кем. На занятиях Цансэ порой казалось, что она сидит с младшей группой, которой учителя сложным языком объясняют простые истины. Лань Юнь же был образованнее, хотя и словно боялся изъясняться иными словами, чем вычитанными из книг. Он говорит, нервно перебирая пальцы в рукавах. Сквозь пропитавшиеся сандаловыми благовониями, воскуряемыми здесь на каждом шагу, белые шелка пробивается теплый, сладковатый аромат аниса. Прозрачные глаза — капли дождя на плодах каштана. Цансэ кажется, что она знает Лань Юня уже лет сто. «Ты мне нравишься.» С ним хочется быть. Вместе. Показать танцы блуждающих огоньков, заставить улыбнуться или даже рассмеяться. Его пальцы холодные, он мерзнет? Шелк — не самая теплая ткань, хлопок гораздо практичнее. Показать этот мир, показать мир свой и увидеть мир его, тот, который ему не дают раскрыть цепи преувеличенных нравоучений и запретов… Но солнце садится, лишь янтарная полоса света осталась, а на каменной лестнице, вьющейся в горах до самых ворот Облачных Глубин, так никто и не появился. Лань Юнь похож на орхидею, пустившую корни в библиотеке, глубоко-глубоко. «Он не придет.» Глаза стали влажными, и Цансэ утерла их тыльной стороной ладони. Закуталась плотнее в фиолетовый плащ, ощутив вдруг малознакомый ей холод и совершенно чуждую пустоту. — Цансэ-гунян! — позвали с лодки. — Пора! «Пора…» Она кивнула самой себе, встряхнув копной непослушных волос, и спрыгнула с причала. Цзян Фэнмянь мягко улыбался, что-то болтал Цзян Дешэн, раздавая всем локвы из корзинки. Сквозь длинную челку смотрел очень внимательно Вэй Чанцзэ серыми пронзительными глазами. Цансэ думает о том, что совсем его не помнит, хотя он точно должен был обучаться с ними всё это время. «Пожалуй, задержусь до осени в Пристани Лотоса…» Торопиться ведь некуда. Не с кем. А плащ теплый, из кожи, в нем живут крохотные звездочки тимьяна. Цзян Фэнмянь протянул золотистую локву, и Цансэ приняла ее в маленькую свою ладошку. — Что-то случилось, Цансэ-гунян? Она рассмеялась, как делала всегда, когда не знала, что сказать, смущалась или боялась, и наплела ему такую несусветицу, что и сама запуталась. — Завтра будет дождь, — глубокомысленно заметил Цзян Дешэн, переводя тему. — Как вчера ночью, да? — Может, и сильнее… — Посмотрите, какой я гребень здесь купил… — Подожди-и-и-ите!.. На причале, запыхавшийся и растрепанный, без украшенного серебряной вышивкой клубящихся облаков верхнего одеяния, с гуцинем в мешковине, стояла маленькая перекосившаяся фигурка. — Лань-зануда… Он упал, когда она выпрыгнула к нему из лодки, едва не пройдя по воде до причала, протяжно застонал гуцинь, соприкоснувшись с досками причала. С лодки что-то кричали, кто-то замер на белых ступенях. В дождевой воде на каштанах отражалось солнце ее глаз. На фоне широкого светлого неба.