Правила поведения на дороге

Среди практикующих БДСМ есть те, кто использует вместо или вместе со стоп-словами так называемую "систему светофора". Зеленый цвет означает, что все ок, партнеру комфортно, можно двигаться дальше. Желтый, что надо притормозить и сбавить обороты, партнеру не очень комфортно, но при определенных условиях он готов продолжить. Красный цвет равносилен произнесенному стоп-слову.

Ошейник Олег покупает сам: широкий, кожаный, деланно грубой выделки, с массивной серебристой пряжкой с одной стороны и металлическими кругляшками люверсов с другой, но обитый изнутри мягкой замшей насыщенного, темно-зеленого цвета — чтоб не натирало кожу. Заказывает на иностранном сайте, в режиме инкогнито, как и учил в далеком студенчестве Сережа, а потом, много позже, учила уже наемничья жизнь: минимум следов, максимум осторожности. По-хорошему можно было бы прикупить новый смартфон попроще и симку-однодневку, укатить на другой конец города и словить вайфай в местной забегаловке, но это уже какая-то порнография. Олег отвешивает себе мысленную оплеуху и буквально за шкирку выдергивает из застарелой паранойи на гражданку, обратно в Питер, к Сереже, потому что даже если Сережа узнает и спросит, Олег ему ответит — и на этом все. Ничего дурного не случится: подумаешь, тоже мне, прикупил цацку себе по нраву и карману — хорошо же сидит, смотри. Сидеть по отзывам и профессиональным фоткам в описании товара должно и впрямь отменно, но в первые пару дней после оформления заказа — он еще висит на "сборке" и есть шанс вернуть до семидесяти процентов от стоимости — все равно почему-то неловко и неуютно. Не перед Сережей даже, перед собой. Олег не слишком понимает, как с этим быть, и потому рассказывает превентивно. Сережа стреляет косым взглядом: сцепленные в замок руки напрягаются до натянувшихся жил, глаза серьезнее некуда, но правый уголок губ подрагивает в намеке на скорую улыбку. — Покажешь? — Не сразу, — предупреждает Олег. Сережа кивает. Ошейник обходится в полторы сотни зеленых, почти столько же приходится отвалить за доставку, и три недели спустя Олег забирает в неприметном пункте выдачи через два квартала от их квартиры добротную продолговатую коробочку. В таких обычно дарят цепочки и браслеты из ювелирных магазинов класса люкс — черная, матовая, приятно шершавая на ощупь и с аккуратными тиснеными буквами названия бренда на боку. Неброско и со вкусом. Коробочка обмотана атласной лентой нежно-персикового оттенка, идеально отглаженной и уложенной красивым бантом ближе к краю. Если бы ее открывали — на таможне или в том же пункте выдаче из простого человеческого любопытства, хотя Олег и уверен, что за тамошнюю зарплату соискатели вычеркивают любопытство из своего резюме по первому требованию — он бы заметил. Но ее не открывали. Олег и сам не открывает: возвращается домой, сдвигает шмотки на своей полке в шкафу, сует коробку вглубь и поспешно задвигает зеркальную дверцу. Передумывает, достает, запирает в сейф к огнестрелу. Решает: нет, ну, это пиздец — злится на себя и возвращает ошейник обратно в шкаф. Даже майками-толстовками не прикрывает, но так только хуже. Все равно что повесить табличку для Сережи: спроси меня, попроси меня или — даже лучше — прикажи мне, а то невыносимо — вот так. Сережа не просит и не спрашивает об ошейнике. Вместо этого спрашивает о другом: — Все нормально? — он нависает сверху, поддевает носом под подбородок и прижимаяется влажными губами к кадыку. У него требовательные руки, требовательный рот, требовательный голос, но он не давит, а обволакивает всем собой, целует в щеки, в сомкнутые веки, в самый кончик носа, снова в шею. Вылизывает, кусается, трется носом о размеренно бьющую пульсом вену. Гладит большим пальцем висок, и Олег тычется дурной башкой ему в ладонь. — Да, — односложно врет он и плавится, и выгибает шею, чтобы дать Сереже больше пространства для маневра. Сережа выпрямляется над ним, опираясь на руки по обе стороны от Олеговой головы, смотрит внимательно, в упор — Олег видит это даже закрытыми глазами — но не настаивает. Входит медленно-медленно, хотя в Олеге уже хлюпает от слюны и смазки, трахает размеренными тягучими толчками, а на попытку подстегнуть пяткой в бок реагирует хитрым прищуром и не обещающим ничего хорошего оскалом во все тридцать два. Олег кончает той ночью дважды. Оба раза — без рук. Ошейник он решается достать только через неделю. Он красивый, добротный и ладно лежит в руке. Темно-синяя строчка — в цвет подкладки — ровной линией идет вдоль самого края, отступив от него на пару миллиметров. Олег царапает ее ногтем, пытаясь поддеть, гладит мягкую замшевую изнанку, и только потом — грубую кожу снаружи. Приподнимает язычок пряжки, тот бряцает, ударившись о рамку. Уже на шее пересчитывает люверсы: один, два, три — на четвертом ошейник сидит на хорошо, но недостаточно плотно, можно просунуть мизинец и немного оттянуть вбок. Олег опускает руки по швам, ведет плечами, прогоняя усталую ссутуленность, и смотрит на свое отражение в большом зеркале в их с Сережей спальне. Зеркало возвращает знакомую картинку: темные глаза, тонкая полоса плотно сжатых губ, бритвенно острые линии скул, опущенный подбородок. Спускаться взглядом ниже, на грудь, себе дороже, и Олег сосредотачивается на шее: жилистой, загорелой, но все равно кажущейся какой-то слишком хрупкой на контрасте с грубой кожей. У ошейника рвано обработанные шершавые края. Олег гладит верхний подушечкой указательного пальца, сосредотачивается на ощущениях. В груди непривычно тесно. Тяжело бухает о ребра сердце. Из-за неплотно закрытой двери в ванную слышно шум воды и расслабленное Сережино мурлыканье. Олег представляет его вот прямо сейчас: острая тяжелая коленка покоится на белоснежном бортике, ступня покачивается в воздухе в такт навязшему на зубах мотиву, от гладких блестящих волос пахнет мятный маской, глаза прикрыты, одна рука отставлена локтем на край ванны, пальцы второй гладят под водой низ живота. Представляет самого себя: как он входит, как опускается перед ванной на колени, и Сережа, мазнув по нему расслабленным взглядом, цепляет одним пальцем металлическое колечко под карабин поводка, совершенно естественно, будто так и надо, и тянет на себя, ближе, еще ближе, берет второй рукой за подбородок, как в тиски, вертит из стороны в сторону: прикус правильный, челюсти сильные. Можно брать. Рука сама взлетает к горлу. Пальцы поспешно вытаскивают конец ошейника из-под рамки, затягивают туже, сразу на две дырки. Дышать еще можно, но уже не так свободно, как раньше. В паху скручивается тугое острое возбуждение, но коснуться себя Олег не успевает — секунд через пятнадцать, как по щелчку, накрывает душной паникой: комната вдруг сужается до размера спичечной коробки, в ванной что-то бряцает, упав под скучающий Сережин мат на кафельный пол, звук отражается от стенок черепной коробки, множится эхом, криком, сдавленными рыданиями из-за решетки напротив — и... Олег скребет ногтями глотку, сдирает ошейник со второй попытки, сжимает в кулаке и хватает ртом воздух, согнувшись в три погибели. Вдох, уговаривает себя, потом выдох. Потом еще вдох. Если схватиться за край комода, станет полегче. На комоде — раскрытый Сережин ноутбук и кружка "мой дом — мои правила" с кофейными потеками по краю. Изначально Олегова, но по факкту того, кто первый встал. То есть где-то в семи случаях из десяти все еще — Олега. Какофония в голове стихает, окружающее пространство медленно, но верно перестает пульсировать и сжиматься. За дверью Сережа вырубает воду и с тихим "ш-шурх" стаскивает полотенце с полотенцесушителя. У него еще молочко для тела и несмываемый кондиционер для волос, Олег хуй знает, почему в курсе, но у Олега еще есть минут семь в запасе. Он снова смотрит в зеркало, целенаправленно игнорируя собственный затравленный взгляд. На шее виднеется несколько красных пятен. Олег поднимает руку и растирает их указательным и средним пальцами. Когда Сережа выходит из ванной, от них не остается и следа. *** Дело в том, что Олегу нравится. Правда, нравится: поймать Сережину ладонь, когда он бывает сверху, и положить себе на горло, или скрестить руки в запястьях и завести за голову, втиснуть в подушку, подаваясь всем телом навстречу рваной долбежке, или бесстыже, просяще заскулить, когда разработанная дырка растягивается на четырех пальцах разом, и это уже слишком, Сережа, пожалуйста, хватит, ну, а все равно — недостаточно. Сережа никогда не переспрашивает и не выглядит удивленным. Подыгрывает: надавливает, стискивает, наваливается всем телом, распиная под собой, присваивая и помечая — крепко сжатыми пальцами в волосах, закрывающей рот ладонью, укусом в плечо, в грудь, в бедро, в куда-угодно-надо-только-дотянуться. Сережа смотрит всегда в глаза, шепчет на ухо успокаивающую чушь вперемешку с откровенной похабщиной, слизывает потерянный скулеж прямо с губ, толкается языком внутрь, касается кромки зубов. Улыбается прямо в распахнутый криком рот. Шепчет: — Вот так, да. А еще: — Умница. И реже, если совсем уж развезло: — Хороший мой. Но потом Олег приносит в койку наручники, повышая ставки, и Сережа впервые говорит ему "нет". — Мы уже делали это, — напоминает Олег. Не наручниками, правда, а веревкой из ближайших хозтоваров — жесткий ворс, тугие узлы, стертые в мясо руки. Следы потом недели три держались и приходилось носить рубашку с длинным рукавом — единственную, выстиранную до полупрозрачности и оттого ненавидимую всей душой. Сережа виноватился, поджимал губы и сам обматывал Олеговы запястья спизженными у Катьки из медпункта хлипкими бинтами. Целовал по самой кромке, тут же кусался и отслеживал кончиком языка линии вен. Теперь он только вскидывает бровь и смотрит в упор, ни капли не впечатленный. — И чем все закончилось? Олег торопливо пожимает плечами. Нельзя сказать, что они п р а к т и к о в а л и — это слишком громкое, слишком ко многому обязывающее слово, подразумевающее строгие правила и лежащую в их основе идеологию. Настоящая философия. Они с Сережей трахались. Да, с выебонами, да, с огоньком, но так же веселее. Баловались, проверяя друг друга на прочность и оттаптывая границы дозволенного. Слишком жадные в свои едва исполнившиеся семнадцать, голодные до тепла и ласки, не умеющие не принадлежать друг другу. Тогда казалось, что только так и можно: на износ, вывернуть все чувства на максимум, мясом наружу, и сверху еще уксусом залить, чтоб подольше щипало. Юношеский максимализм, возведенный в абсолют. Проебанная первая любовь. Сейчас об этом думается не то с непонятной ностальгией, не то с жалостью к тогдашним себе: знали бы вы, придурки. Если бы знали, может, были бы аккуратней и осмотрительней, нежнее — не только и не столько даже в постели, сколько вообще. По сторонам бы почаще глазели, лишнего себе не позволяли, правила учили, следовали им. Олег не обижается на отказ — глупо. Сережа говорит: — Дай мне подумать, ладно? — и в самом деле думает, долго думает. Потом предлагает компромисс: словами через рот, никуда не торопиться, использовать стоп-сигналы. Работать должно в обе стороны, а иначе сворачиваем лавочку. Олег принимает ставки. Олег, если честно, на все согласен, пока его жрут живьем, оставляя по всему телу россыпи гематом, толкают пальцы в рот и приказывают сосать, связывают по рукам и ногам так, что не двинуться, затыкают членом, игрушками, вылизывают внутреннюю поверхность бедер и плотно сомкнутую на двух пальцах дырку. Хвалят, целуют, трахают в рот и в задницу. Олегу нравится принадлежать — Сереже. Нравится, когда отрубается все наносное, все извне, оставляя в фокусе только поплывший взгляд голубых глаз напротив, горячее дыхание в ухо и жадные руки по всему телу. Отпечатки пальцев на шее, ребрах и заднице — от темно фиолетовых до выцветших в бледную желтизну. Стучащее в голове в такт бешеному колотью в груди: нужен, нужен, нужен. Если держит, если смотрит вот так, если раз за разом составляет руками и губами карту раскиданных по телу шрамов, значит, наверное, все-таки нужен, да? — Волче, — окликает Сережа, больно прихватив за подбородок двумя пальцами. Олег мотает головой из чистого упрямства, но Сережа легко удерживает его на месте, не дает ни отвернуться, ни взгляд отвести. — Слишком громко думаешь, Волче. Наклоняется и — целует. Олег влажно дышит ему в рот. *** — Ты уверен? — Я хочу. Давай, Сереж, ну. Сережа улыбается Олегу в плечо — Олег чувствует, как разъезжаются его губы на горячей, скользкой от пота коже — трется носом повыше правой лопатки, ровно там, где в шестнадцать лет, в их первый раз, обнаружил три родинки, расположенные идеальным равносторонним треугольником. Олег тогда не поверил, так Сережа потом неделю за ним с линейкой наперевес таскался, вынудил все-таки сдаться — разложил на заброшенном пыльном чердаке мордой вниз, сел на бедра, фиксируя, ошпарил холодным металлом взмокшую кожу. Приложил линейку так и эдак, уточнил задумчиво: — Погрешность в пару миллиметров учитывать будем? — Не будем, — взмолился Олег, которому только и хотелось, что развернуться, вплавиться в объятия, ухнуть в поцелуй, остаться в этой пыльной, высвеченной через окошко под потолком никому-кроме-друг-друга-ненужности навсегда, чтобы отныне, и во веки веков, и аминь. Чтобы Сережа неумело ерзал на бедрах, кусал за загривок, давил острым кулаком между лопаток, не давая двинуться. Чтобы отброшенная за ненадобностью металлическая линейка ловила на себе блики и слепила настырными солнечными зайчиками. Чтобы раз и навсегда. Сережа осторожно кусает в плечо. Олег подается назад, ему в объятия, запрокидывает голову и думает, что, вообще-то, почти так и вышло — просто с погрешностью в пару миллиметров. — Это не тот ответ, который я хочу услышать, — намекает Сережа и кусает еще. Олег и сам это прекрасно осознает: быть готовым к чему-то и чего-то хотеть вещи не взаимоисключающие, но довольно далекие друг от друга. А в текущем контексте и подавно. — Другого у меня нет, — честно возражает он. Сережа не дурак. Сережа понимает. Сережа втискивается со спины, приникает губами где-то за ухом, втягивает и зажимает между зубов кожу. Перебрасывает одну руку Олегу через талию, касается самыми кончиками пальцев сосков: не сжимает и не выкручивает, только гладит по ореолу — в одну сторону, потом в другую, потом еще. Олег позорно сбивается с мысли и с дыхания. Сережа ведет рукой ниже, по ребрам, к пупку, накрывает ладонью полутвердый член, но даже не думает усилить хватку, держит пальцы расслабленными, будто так и нужно, и только жарко дышит в затылок. Олег слабо толкается навстречу мягкому прикосновения, кладет руку поверх Сережиной — не слишком удобно, когда запястья сведены вместе и крепко связаны, но Олегу плевать — надавливает, понукая сжать, погладить, надавить, хоть что-нибудь, мать твою, Сереж, а. — Убери, солнце, — с отчетливой угрозой в голосе мурлычет Сережа и, когда Олег беспрекословно подчиняется, отнимает ладонь от паха и вместо этого кладет ее Олегу на предплечье. Скользит кончиком мизинца под тугую обвязку, царапает ногтем, ведет прикосновение до самого локтевого сгиба. У Олега живот поджимается от возбуждения и щемящей нежности. От этого глупого солнца. Как будто щекотно, только изнутри. — Еще раз так сделаешь, и я свяжу их сзади. Чтоб не своевольничал. На этот раз Олег даже не чувствует его улыбку — слышит. Улыбается сам, выкручивает запястья, показательно проверяя веревку на прочность. Сережа не возражает. — Никогда не могу понять, когда ты угрожаешь, а когда провоцируешь. — Так в том и веселье, Волче, разве нет? Ладонь возвращается на живот. Олег больше не лезет, не пытается хоть как-то контролировать ситуацию, полностью отдаваясь на милость чужих рук, позволяет гладить себя, тереть, щипать и снова гладить. Трогать липкими от смазки — и когда успел — пальцами грудь и между бедер. Возбуждение внутри клубится не бешеное и сносящее все на своем пути, какое случается обычно, когда Сережа решает его связать и подразнить, а тягучее и уютное. Оно не требует тут же выплеснуться наружу, а — наоборот — хочет длиться и длиться, мало-помалу захватывая сознание. Сережин член, твердый и влажный от смазки, лениво скользит между бедер. Олег выдыхает и сжимает их плотнее. Сережа сзади сдавленно стонет, шепчет в шею: — Люблю тебя, — и начинает толкаться. Олегу хочется большего. Или нет. Олег не уверен. Олег бы, наверное, все на свете отдал, чтобы навсегда остаться в этом моменте принадлежности, защищенности и несвободы. — Можно сейчас? — спрашивает Сережа. — Можно, — соглашается Олег. Он послушно приподнимает голову, когда Сережа, взяв паузу и отдышавшись, просовывает руку под висок и тянет немного наверх. Почти тут же отпускает, позволяя улечься обратно. Шеи касается мягкое, обхватывает под кадыком, стягивает. Язычок проходится по люверсам с мягким металлическим звяканьем: раз, два, три. На четвертом замирает. — Сильнее, — просит Олег, но Сережа уже застегивает ошейник, проверяет, насколько плотно сидит, проворачивает, чтобы было удобно взяться за металлическое колечко пальцем. Говорит: — Нет. Может, потом. Пока давай так. Нормально? — и тянет назад, вжимая затылком себе в плечо. Целует в щеку, потому что до рта из этого положения достать не может. — Олег? Олег — нормально. Хотеть и быть готовым вещи разные, и все-таки Олег — правда — в полном порядке. Спальня не схлопывается надвигающимися со всех сторон стенами, а всего-то выцветает до блеклой фотокопии. Сережин голос отдаляется, а дыхание, наоборот, ввинчивается под кожу, расползается по телу лихорадочным жаром. Сережа тянет за кольцо в ошейнике, перекрывая кислород, но — нет. Дышать все еще можно. Дышать нужно, главное сосредоточиться на счете: на "раз" вдох, на "два" — выдох. В спальне пахнет кровью и мочой — резкий, неприятный запах. Кто-то кричит. — Цвет, — требует откуда-то сзади Сережа, и Олег не сразу понимает, о чем он. — Цвет, Олег, ну. — Желтый, — хрипит Олег. Все нормально. Нормально. Всего-то и нужна минутка, чтобы успокоиться, прийти в себя. Вдохнуть-выдохнуть, еще вдохнуть и — можно ехать дальше. Запах крови выветривается, бледнеет, оставляя после себя другой, такой же фантомный — так пахнет после продолжительных ремонтных работ. Клеем, краской, чистящим средством. Даже если открыть нараспашку все окна дворца, он продержится как минимум пару дней и только потом начнет сходить на нет. Пока его не было, Сережа на кой-то хуй нанял людей переложить плитку и установить клетки — металлические прутья слишком толстые, частокол рябит под сомкнутыми веками, Олег не помнит, в какой момент успел закрыть глаза, но распахивает их, когда бок ошпаривает болезненным щипком. Тут же выбрасывает в реальность, в мягкую койку, в теплые руки. От возбуждения — ни следа. Сердце колотится где-то в глотке. Сережа накрывает пострадавшее место ладонью, гладит, шепчет ласково на ухо, просит, куда мягче на этот раз: — Олег, — одним единственным словом. Олег сдается, признает и так уже очевидное: — Красный. Сережа за спиной напрягается, как будто деревенеет всем телом, и, ей-богу, лучше бы Олег откусил себе язык. На секунду прошибает холодным потом, что все — они проебались, он проебался, не сработает больше, ни здесь и сейчас, ни в перспективе, Сережа вот-вот отодвинется, снимет ошейник, и пишите письма, и... Сережа не отодвигается. Сережа не снимает ошейник. Вместо этого он просовывает под ним узкую ладонь, подменяя ощущения мягкой замши теплом живого тела. Зовет снова: — Солнце, — уговаривает: — Тише, тише, хороший. Поглаживает самыми кончиками пальцев — человечьих, из плоти и крови. Держит за горло надежно и безопасно. Никаких, напоминает себе Олег, перьев. Никаких заостренных когтей. Даже воображаемых. Выдыхай, Волков. Выдыхай. — Ты со мной? — Олег не сразу, но кивает, и Сережа трется носом о его мочку. — Я сейчас тебя переверну на спину и сниму его, ладно? Олег снова кивает. Прикосновения разом пропадают, Сережа отлепляется, но уже через секунду берет Олега за плечо и перекатывает в положение лежа. Нависает сверху: недостаточно низко, чтобы захотелось отстраниться, и недостаточно высоко, чтобы это можно было принять за желание дистанцироваться. Когда-то у Сережи были настолько длинные волосы, что сейчас бы они коснулись Олегова лица, отрезая их обоих от всего остального мира, а сейчас только смешно топорщатся во все стороны огненным нимбом. Сережа не выглядит испуганным. Сбитым с толку, сосредоточенным, но не испуганным. Шеи касаются аккуратные пальцы. Сережа очень осторожно, не спеша, расстегивает ошейник, но не вытаскивает пока окончательно, оставляет лежать на подушке. Проводит большим пальцем по виску. Ошейник это просто кусок кожи, вспоминает Олег. Интерфейс. Принадлежность прописывается гораздо глубже в коде. — Давай руки развяжу? — Сережа хмурится, когда Олег качает головой. Приходится, собрав волю в кулак, проговорить вслух: — Не хочу, оставь так, — голос безбожно сипит. Объяснять, что так какого-то хера безопаснее и спокойнее, не приходится, Сережа кивает сам себе, говорит: — Ладно. Он не трогает Олега, но одна рука, на которую он опирается, оказывается вплотную к Олегову плечу. Соприкосновение минимально, а все равно заземляет. Сердце понемногу успокаивается, сходит на нет напряжение в теле. Становится легче дышать. В спальне снова пахнет потом, смазкой и полсотней ароматических свечек, которые Сережа сгреб в корзину в их последний визит в икею щедрым жестом. За попытку вытащить чуть не перегрыз Олегу глотку. У самой кассы, на глазах у всей очереди. Губы сами собой растягиваются в улыбке. Сережа касается ее кончиками пальцев, и Олег целует подушечки. — Расскажешь, что произошло? Сережа и сам знает. — Нет. Как знает Олег, что он знает. — Хорошо. Хочешь продолжить? — Не уверен. — Хорошо, — повторяет Сережа. Олег не пытается его удержать, когда Сережа поднимается с постели и натягивает пижамные штаны с футболкой. Приподнимает бедра, позволяя помочь со штанами себе. Послушно пьет с чужих рук. Ластится к протянутой ладони. — Перед сном все равно развяжу, — предупреждает Сережа, снова укладываясь, и снова — сзади. Олег кивает, поворачиваясь на бок: как скажешь. Прижимается спиной к груди. Перед сном Сережа его и в самом деле развязывает — вместо этого кладет расслабленную ладонь на горло и утыкается губами в затылок. Олег думает: да. Олег думает: и я тебя. *** Отложенный на тумбочку ошейник остается ждать своего часа.