axioma

нас было трое, жалко,

что не вдвоём.

он был красивым

на фоне меня,

а я, духом сильный,

просто терпел, что ты

так и не видела,

как я люблю тебя.

      Олег Волков — тот, кто всегда рядом.       С самого детства он для Серёжи — опора, тот, кто примет обойму пуль в спину за него, не раздумывая ни секунды. Потому что в венах вместо крови — закономерная, как дважды два — четыре, нужда защищать, с трепетом верного пса зализывать чужие раны. Она разливается внутри теплом, которое хочется дарить-дарить-дарить.       Эта неугасаемая потребность ощущается так правильно до дрожи, что не откажешься от неё даже с приставленным лезвием к горлу. Олег с ней сшит, как одно целое, и если распороть вдруг, то распадётся и весь мир вокруг на мелкие песчинки. Нет её — нет Олега.       И бликом в конце тёмного туннеля — стремление оберегать, самому стать источником света, когда его персональное янтарно-рыжее солнце померкнет, как сейчас.       Олег честно пытается. Показывает: смотри, я с тобой, а значит не допущу никакого дерьма больше. Потому что правда. В лепёшку разобьётся — не допустит, и ни один комар нос подточить не сможет. Доказывает, что с ним хорошо, спокойно: он ведь как стена, за которую можно всегда спрятаться.       Олег для Серёжи всё сделает, всего себя безвозмездно отдаст, а Серёжа словно и не видит этого. Только всё слёзы по Игорю льёт, опрокидывая в себя стопку за стопкой, чтобы боль притупить и забыться.       Не получается. Ни у Олега — добиться того, чтобы на него под другим углом посмотрели; ни у Серёжи — Игоря отпустить. Мечутся оба, и каждый в своих собственных терзаниях находится, точно в вакууме, где воздух вот-вот закончится. Разница в том, что Серёжа не замечает Олега в вакууме по соседству, и Олегу остаётся только безмолвно смотреть на него, тускнеющего на глазах и корчащегося от боли. И светилом становиться кажется теперь бессмысленным: не обратят внимание, проигнорируют, и взгляда не опустят.       Олег Волков — тот, кто всегда рядом. Он близостью своей окутывает, да только Серёже, пьяно льнущему к его плечу, всё равно близость другого нужна.       Это как аксиома, как верный тупик для Олега, столько лет плутающего по бесконечному тёмному лабиринту, в котором, оказывается, выход для него не предусмотрен. И, кажется, он болен слишком серьёзно, раз добровольно накидывает себе на шею очередную тугую петлю и продолжает блуждать по узким тропам в отчаянии. Ещё чуть-чуть — напролом бетонным стенам пойдёт, сам пробьёт их. Возможно, насмерть.       А Серёжа перед ним такой родной: сидит рядом с пунцовыми от выпивки щеками и растрёпанными волосами. Совсем близко, но всё ещё в недосягаемости. Руку тянет к бутылке рома — Олег её мягко перехватывает, греет прохладную подрагивающую ладонь в своей.       — Серёж, тебе хватит уже, — твёрдо говорит, заглядывая в синие глаза.       Серёжа смотрит в ответ тоскливым щенком, мотает головой, прикрывая лицо огненными волосами. Над ним сжалиться хочется, позволить ещё немного, но нельзя, иначе совсем плохо будет: Олег его предел знает лучше собственного. И потому заверяет:       — Серьёзно, это уже лишнее. Тебя, вон, и так разморило. Давай лучше водички?       Снова отрицательный кивок. Олег вздыхает, убирает волосы с его скул бережно, следя за чужим взглядом — к лежащему на столе мобильному телефону. И тут уже впору не вздыхать, а выть в потолок, потому что снова всё к ночным звонкам Грому возвращается.       — Мне нужно… — только заикается Серёжа, уже касаясь смартфона свободной рукой, как и та оказывается перехвачена.       — Нет, Серый, — перебивает Олег, осторожно обхватив его лицо и восстановив зрительный контакт. — Тебе нужно отдохнуть, ладно? Времени, видел, сколько? Четвёртый час.       — Я не хочу. Мне нужно позвонить Игорю, он меня заберёт.       Куда? Куда он тебя заберёт, дурной? — вертится на языке, но сорваться этим словам с губ Олег не позволяет, только смотреть продолжает с непоколебимой строгостью. Большим пальцем поглаживает горящую щёку.       — Игорь спит.       — Олег, мне нужно, понимаешь? — в глазах у Серёжи словно проясняется, а речь вдруг внятнее и твёрже становится.       Олег искренне не понимает. Не понимает, как Серёже может быть нужен какой-то неотёсанный мент, живущий чёрт пойми как, который не несёт за собой и грамма того, что может предложить и дать Олег.       К Грому у Олега личная устойчивая неприязнь.       Потому что весь ритм жизни с его появлением нарушен к чертям, а Серёжа теперь с зияющей дырой в сердце, потому что просто — Игорь, мать его, Гром. Порой он напоминает Олегу его самого: они ведь похожи в чём-то, есть точки соприкосновения — им бы приятелями стать. Но только не в той реальности, где Олег души не чает в Серёже, а Серёжа — в Игоре.       Потому что, в конце концов, Олег отчасти понимает Игоря, сбежавшего от нестабильности и Птицы, что несёт в себе разрушение. Сам знает, как трудно перестраиваться и проживать роль постоянного пассажира американских горок. Знает и помнит разговоры с Игорем на этот счёт, свои советы и его дружеское похлопывание по плечу, оставляющее за собой желание отмыться. И кислая вязкость на языке после.       Потому что Игорь достойный, а так охарактеризовать Олег может далеко не каждого.       — Сколько месяцев прошло? Три? Четыре? — Олег начинает деликатно, отражая во взгляде всю мягкость, на которую он способен. Ту мягкость, которая не глушится холодной циничностью окончательно только из-за Серёжи. — А ты всё убиваешься, Серёж, это же… Так ведь нельзя.       Сколько лет прошло, а? А ты всё убиваешься-убиваешься-убиваешься.       Внутренний голос предаёт, проводит жестокую параллель — где-то в рёбрах сквозит острой болью. Но Олег не замечает её словно, только зубы стискивает крепче и жалеет, что не может забрать чужую — ту, что плескается на дне Сережиных зрачков.       — Отпусти его. Нельзя за прошлое цепляться, слышишь? Для будущего места не хватит, — опускается он до полушёпота, будто так будет казаться убедительнее и честнее.       — А если я не вижу будущего без него? Что тогда?       Из Серёжи сочится детская сломленность, и Олег готов испить её полностью, присвоить всё себе до единой капли, лишь бы не быть молчаливым наблюдателем. Потому что в синих глазах можно разглядеть битое стекло, а в голосе — трескучую надломленность, которая оставляет незримые царапины по всему телу лишь своим звучанием.       — Не видишь или не хочешь видеть?       — Не вижу! — моментально отзывается Серёжа, запрокидывая голову наверх.       И Олегу до боли знаком этот Сережин жест сдерживания слёз. Когда ещё чуть-чуть и прорвёт — не остановить будет. А его слёзы всегда самое болезненное и тяжёлое зрелище: Олег всегда словно в ступор впадает при виде них, безотчётно шепчет что-то успокаивающее и гладит дрожащие худые плечи.       У него в такие моменты внутри разливается страшная агония, всё сворачивающая и оставляющая за собой лишь желание уничтожить обидчика. Просто стереть в порошок и глазом не моргнуть. Так он и поступал в детдоме, когда Серёжу вдруг кто-то смел трогать. Мучительно долго избивал каждого, чтобы своё имя забывали, чтобы после и глаз на Серёжу не поднимали из-за дикого страха повторения сценария.       Но с Игорем так нельзя. Серёжа ведь ещё сильнее заплачет, и тогда кулак Олега полетит в собственное отражение, хмуро глядящее из зеркала.       Единственный человек, с кем так нельзя, и внутренняя агония только разрастается, не находя никакого выхода, как он не находит его в хреновом лабиринте.       — Серёж… — обращается к нему совсем тихо, не в силах молча смотреть на блестящие дорожки слёз. А Серёжа так и сидит с поднятой вверх головой, дрожит, не издавая и звука. — Иди ко мне.       Серёжа, будто только этого и дожидающийся, кидается в приглашающее кольцо рук, тут же забираясь к Олегу на колени. Носом утыкается в шею и обнимает так крепко, как если бы Олег вот-вот мог раствориться и исчезнуть, оставляя его совсем одного.       Раньше Серёжа так сидел на нём часто, ища защиты и поддержки, и Олег мимолётно улыбается краешком губ, привычно поглаживая ссутулившуюся спину, передаёт через прикосновения спокойствие, которого и у самого-то на исходе — так, оставшиеся от него ошмётки. Для Серёжи оно всегда будут в запасе. Потому что защищать и дарить — неписанный, безусловный закон.       Поза правильная и родная. И даже её Игорь отобрал у Олега своим появлением. Серёжа, может, не лишился тогда ничего, имея и лучшего друга, и партнёра, но вот Олег — всего. Частых взаимодействий с самым близким и любимым человеком, надежд на совместное будущее с ним плечом к плечу. Всего.       И самое смешное, что потухающие глаза при виде их, счастливых, заметил Игорь — не Серёжа. Олег почувствовал кожей это озарение в пристальном взгляде Грома ещё при первом знакомстве лично. А потом согласился выпить с ним и заданный вопрос стерпел, как увесистую пощечину.       «Любишь его?»       Вот так, в открытую, напролом. Они и рюмку-то вторую не успели осушить, а к Олегу уже в душу лезли, выворачивая наизнанку, и даже споить предварительно не попытались. И взгляд, прямолинейный, настырный, будто заведомо ложь в ответ отторгал. Олегу эта херня не понравилась — он нараспашку открываться Грому не собирался, да и ни к чему было.       «Конечно, люблю, мы с ним с детства лучшие друзья. У тебя, вот, есть лучший друг?»       Игорь разочарованно вздохнул тогда, вместо искренности наткнувшись на непробиваемую стену. Посверлил внимательным взглядом ещё немного, прежде чем отрицательно мотнуть головой на вопрос. И весь оставшийся вечер душил Олега своим сочувствием и пониманием, отражающимся во всех их переглядках. Как будто Олег в них нуждался.       К Грому у Олега устойчивая неприязнь.       Дохуя проницательный майор, ага, лучшая гончая главного отдела полиции Санкт-Петербурга и по совместительству мать Тереза. Пожалеет всех убогих и обделенных — звоните по номеру, только сфотографируйте, а то второй визитки нет.       — Не хочу, — Серёжа вырывает Олега из размышлений, заставляя недоуменно нахмуриться от утерянной нити разговора. — Могу жить без него, но не хочу. Без него всё не так. Всё не то. Я искать его в других буду, но он такой один, а мне больше не нужен никто. Это любовью называется, да?       Олег хочет ответить: «Да», потому что его слова откликаются в душе знакомо и от того болезненно. Но не может — на горло будто удушающая петля ложится, не давая воздуха глотнуть.       Олег хочет разбить кулаки хотя бы о стены, чтобы ощутить хоть грамм физической боли и переключиться, но, блять, не может. На коленях сидит уязвимый Серёжа, нуждающийся в нём хотя бы сейчас, и руки, которые Олег желает превратить в кровавое месиво, заботливо продолжают гладить по спине.       — Я не знаю, что мне делать. Правда не знаю.       Олег хочет вторить ему: «Я тоже не знаю».       Но молчит, переключая внимание на то, что ткань футболки на плече вновь пропитывается солёной влагой. Немного отстраняет Серёжу от себя, заставляя поднять голову, и вытирает пальцами слёзы с его щёк.       Серёжа смотрит ему в глаза, сокрушённо и разбито. А взгляд Олега бегает по всему лицу Серёжи — от покрасневших глаз и кончика носа до подрагивающих губ, как всегда искусанных до ранок с корочками. Как всегда близких, но недосягаемых.       Красивый. Серёжа до жути красивый даже плачущий, и это, наверное, самая неуместная мысль сейчас, но Олег никак не может её выкинуть. Серёжа опять что-то говорит — наверняка это «что-то» опять про Игоря, а Олег не слышит ни слова: в уши словно белый шум льётся.       Он не замечает, как подаётся вперёд и прижимается к чужим губам своими, но это точно самый нежный поцелуй, который он дарит кому-то в своей жизни. Осознание, кому он его дарит и почему на него не отвечают, накрывает резко, как ударом молотка по голове. Серёжа отодвигается — это отрезвляет тоже.       Олег позволяет себе побыть с закрытыми глазами, ограждаясь от совершенной херни, ещё немного, прежде чем…       — Олег, ты… чего?       Ошарашенный Сережин голос как последний этап, чтобы прийти в себя.       — Ты же… Ты же как брат мне.       И захотеть уйти обратно, потому что сказанные слова режут по живому слишком жестоко. Что-то внутри рушится, ломается с оглушающим треском и, видимо, не подлежит теперь восстановлению. Дышать больно, как если бы рёбра сломали, переехав грузовиком; смотреть на Серёжу больно до рези в глазах. Но Олег смотрит. И на выдохе:       — Ты мне тоже, Серый. Прости. Подумал, хоть так тебя отвлеку, — так спокойно объясняется, словно верит в свои слова. Чтобы и Сережа поверил. — Ты, вот, реветь перестал зато, — и виновато улыбается, надеясь, что не выглядит побитым псом в чужих глазах.       Серёжа, кажется, не верит. И эта догадка добивает ещё сильнее. Боль перекрывается страхом — он ощущается липкой изморозью на стенках желудка, душит, скребёт неприятно. К горлу подкатывает тошнота. Чем блевать, интересно, будет? Ромом или своими органами?       Взял и всё испортил, идиот-идиот-идиот. Где твоя стальная выдержка?       — Отвлёк, блин, — выдаёт Серёжа всё ещё шокировано. — Волков, да я охуел!       Или поверил?       — На это и был расчёт. Когда человек икает, его нужно напугать, а когда плачет — заставить охуеть. Ты не знал? — Олег продолжает натягивать улыбку, пока внутри натягивается струна, грозящаяся вот-вот порваться.       Сережа только сейчас неловко слезает с его коленей, даже не пошатываясь. Видимо, протрезвел от подскочившего адреналина.       — Это же взаимосвязано. Испугался — значит охуел.       Действительно трезвеет, раз в причинно-следственные связи уходит. У Олега же сейчас голова ватная, и он просто говорит, что приходится, лишь бы вести себя, как будто ничего не произошло. А на самом деле погано так, что впору пойти сейчас куда-нибудь в лес и прокричаться до срыва голоса, чтобы молчать потом ещё неделю.       Нельзя.       — Значит, ты ещё и испугался?       — Обосрался.       Олегу бы усмехнуться шире, да только неестественная улыбка сползает с лица, и эта перемена, наверное, слишком заметна, но Серёжа всё равно не смотрит — гипнотизирует взглядом заставку на телефоне. Где неизменно уже несколько месяцев фигурирует Игорь, явно сфотографированный исподтишка.       Олег беззвучно вздыхает: отчаянный. Даже не пытается исключить все триггеры.       — Серый, тебя ещё раз засосать? — выжимает из себя последние капли для разрядки обстановки.       — Нет!       Даже вскинулся, бедный.       — Что, как учиться целоваться, так на мне, а как…       — Это не считается!       — Ну конечно. Спать давай иди, — распоряжается Олег в меру строгим тоном, который всегда действует. В ответ на поджатые губы он легонько щелкает пальцем Серёжу по носу. — Это не обсуждается, Серёж, тебе правда нужно отдохнуть.       — А ты?       — Приберусь на кухне и тоже лягу. Давай-давай, бегом, я тебе там всё постелил уже.       Серёжа сдаётся и поднимается с дивана.       — Спасибо. Но ты же не знал, что я у тебя останусь?       Олег смотрит на него долго и выразительно, как бы недоумевая.       — Серёж, я тебя хоть раз отпускал куда-то от меня выпившим?       Говорит и резко осекается, потому что отпускал. К Игорю. Серёжа, судя по горькой гримасе, думает о том же, и Олег мысленно ставит себе плюс один к сегодняшним проёбам.       — Спокойной ночи, — бросает Серёжа, когда уже скрывается за дверью в спальню. — Ты тоже не задерживайся.       Шепчет ответное пожелание на ночь Олег уже в пустой гостиной. После — обессиленно падает лицом в ладони, начиная его растирать так яро, словно это поможет избавиться от всех назойливых мыслей, перекатывающихся одни за другими в воспалённом сознании.       Как же ебано-то, господи.       Он кидает взгляд на телефон Серёжи, так и лежащий на столе. Это хорошо: не будет писать ему или звонить, только получив возможность остаться наедине с собой, всё ещё не до конца протрезвевшим.       Ты стал помешан на контроле, Волче. Контрол-фрик.       На самом деле Олег устал от этого контроля. На самом деле Олегу бы откинуть все эти чувства к Серёже, неправильные и обжигающие. Сам страдает — теперь его ещё пугает. Просто откинуть и дружить с ним без терзаний, тоже считать родным братом. Но они — самое светлое, что у Олега есть, и без них он уже не ощущает себя собой. Олег подпитывается ими, Олег живёт только ими, Олег любит сильно и не требует ничего взамен.       Хотя, вообще-то, хотел бы.       Но если не могут ему ничего дать — похер, он и с этим готов мириться. Всегда был готов. Так почему в последнее время всё наперекосяк идёт?       Потому что в последнее время есть Игорь Гром.       Его вроде и нет уже, но всё равно, сука, есть. Везде, повсюду, даже на блядской заставке Сережиного телефона. И в телефоне Олега тоже есть — не на заставке, конечно, но в контактах и в последних отправленных сообщениях. Потому что Игорь попросил за ним присматривать как-будто-я-не-делал-этого-всю-гребаную-жизнь и всё это время считал своим долгом спрашивать, как у Серёжи дела, через Олега. Считает до сих пор.       «Птица не появлялся?»; «Всё под контролем?»; «Держи в курсе, если что вдруг, пожалуйста. Спасибо»; «Как там Сережа?»       Возьми и спроси.       Но понимают оба: нельзя. Иначе Серёже будет только хуже от регулярных списываний с Громом. И поэтому Олег ведёт стабильный отчёт, каждый раз чувствуя себя шпионом, который за одно с Игорем, а не со своим самым родным человеком. Дерьмово.       Но Игорь ведь, блять, переживает. Заботливый и хороший, так чего же ты тогда оставил Серёжу и сбросил всю ответственность на меня?       Олег готов нести ответственность за Серёжу. Ему это никогда не было в тягость и не будет.       К Грому у Олега устойчивая неприязнь — с этими мыслями он один осушает оставшийся ром, так и не прибравшись на кухне.

мурашки по коже,

но не от меня,

хотя я был тоже там,

но без внимания.

был понедельник,

и я не забыл, что

ты так и не видела,

как я люблю тебя.

//или со мной что-то не то?//