«Люблю тебя, сердцу ты мил моему;
Коль сам не пойдёшь, я насильно возьму»
Гёте, «Лесной Царь»
Грязные верёвки вгрызаются в кожу грубым волокном, стягивают затравленно вздымающуюся грудь и сковывают ослабшее тело тугими узлами. Забитые меж сдавленных рёбер лёгкие едва вмещают в себя те крохи кислорода, что с таким трудом удаётся вдохнуть, готовые вот-вот разойтись пополам звонким треском рвущихся тканей. Его тащат спиной по стылой осенней земле, – связанного, измученного, с верёвкой поперёк рта – а напуганные глаза, окаймлённые дрожащим ворохом белесых ресниц, прожигают предрассветный сумрак багровой пеленой. Чёртовы глаза. Некрасивые. Не такие. «За Правь, мир Божий», – обрывисто приговаривает немолодой мужчина, грубо удерживая рукой чужое лицо и продавливая кожу на подбородке лезвием широкого ножа, – «за Явь», – делает разрез на левой щеке и поджимает суровые губы, будто каждое слово так и норовит застрять поперёк горла, – «и Навь», – оставляет такой же на правой, – «пристанища Живых и Мёртвых». «И да не примет ни одно из них твою грешную душу». Тобирама отчаянно хрипит в мокрую от слюны и крови верёвку и с мольбой изламывает светлые брови, безуспешно пытаясь разглядеть ожесточённое лицо отца сквозь пелену солёной влаги. Буцума угрюмо молчит на задушенные стенания сына и, помедлив, отворачивается к озеру, которое раскинулось неподалёку тёмной зеркальной гладью. Глубокое и притихшее, оно застывает в предрассветном сумраке безучастным свидетелем. Однако за обманчивой пеленой напускной тишины скрывается нечто, надёжно укрытое от чужих глаз в залежах вязкого ила под водными массивами. Скинутый к валяющимся под ногами рыболовным сетям Тобирама будто единственный чувствует, как оно поднимается со дна и, всколыхнув поверхность воды прерывистой рябью, просачивается внутрь старой лодки прямо сквозь сбитые доски. Вязкий холод липнет к коже на пережатых запястьях – уже припухших и покрытых синеватыми пятнами застоявшейся в них крови – лижет вдоль позвоночника и оседает в ушах, сожрав разом все звуки. Глухой вакуум сдавливает виски так, будто пытается просочиться сквозь тонкую кость и заполнить своей пустотой черепную коробку, но вместо треска продавленных чешуйчатых швов в уши забивается прерывистый сиплый смех. Тобирама задирает голову, чтобы увидеть, откуда он доносится, но рассеянный взгляд ловит лишь расплывающиеся образы деревенских мужиков, в которых, тем не менее, абсолютно точно не угадывается и тени улыбки. Он отводит взгляд и сипло выдыхает, увидев почти перед собой внезапно появившееся чужое лицо. Нависшая над ним тёмная фигура возникает будто бы из воздуха, заслонив собой плывущие по отсыревшему небу грозовые облака. Губы на остром лице широко растягиваются в хищном оскале, а взгляд с упоением блуждает по изрезанному лицу, жадно обгладывая каждый сантиметр покрытой грязными багровыми разводами кожи– будто изголодавшийся зверь, который наконец почувствовал вкус свежей плоти на языке. Тобирама пытается отстраниться и выскользнуть из-под чужого тела, но, едва пошевелившись, получает сапогом прямо под рёбра. Брызнувшие от боли слёзы собираются в капли и стекают к вискам, собрав запёкшуюся кровь в кривые дорожки – нависшая сверху сущность провожает солёные капли внимательным взглядом, пока те не скрылись за кромкой бесцветных волос. Оно опускается ниже, заслонив от внешнего мира необъятной копной тяжёлых волос, и, коснувшись кончиком носа грязной верёвки меж измученных губ, выпускает язык и вжимает его в грязную кожу: сначала коротко лижет влажную верёвку, будто бы случайно задев нижнюю губу, затем широко мажет по подбородку и кончиком раздвигает края глубокого пореза, собрав вновь хлынувшую из него кровь вместе с подтёками чужой слюны. Тобирама задыхается от отвращения и нестерпимой боли, разгоревшейся в растревоженной ране вместе с холодящей влагой гибкого языка: оно поднимается к щекам и так же лижет симметричные порезы, пока Тобирама задушено бьётся в верёвках в попытке уйти от холодных прикосновений, но очередной пинок выбивает из него последние силы. Когда застревающий в горле надрывной кашель отступает и слезящиеся глаза ловят фокус, тёмной фигуры уже нет – взгляд цепляется лишь за дождливое небо и медленно проплывающие по нему тучи. Поверхность озера вновь идёт неровной рябью, расплывающейся широкими кольцами против ветра.***
Вода наваливается сверху плотной тяжестью – забивается в уши, просачивается в лёгкие через нос и заползает внутрь склизкими жгутами, утаскивая ко дну остывающее тело. Остекленевшие глаза застыли меж воспалившихся век, зацепившись потухшим взглядом за стремительно отдаляющиеся отблески хмурого рассвета, который щебечет каплями дождя по озёрной поверхности далеко наверху. Тобирама падает в кромешную темноту и уже не чувствует, как глубина не хуже тугих верёвок давит на грудную клетку, как оставляет на покрывшейся синими разводами коже стылые поцелуи и утягивает вниз за привязанный к ногам каменный груз. Он уже ничего не чувствует, почти полностью растворившись в плотном вареве тёмной глубины. «Дыши». Чужой голос раздаётся в тишине померкшего сознания подобно размашистому хлысту первой молнии, всколыхнувшей разряженный воздух яркой вспышкой. Когтистая рука появляется из водной темноты и оставляет на холодном носу острый щелчок, заставляя распахнуть глаза и втянуть воздух полной грудью. Взбудораженное тело послушно отзывается на властное звучание гулкого голоса, однако вместо живительного кислорода в лёгкие попадает новая порция воды, проскальзывая горстью острых лезвий вдоль эластичных стенок гортани. Он давится жидкостью и с трудом взмахивает окоченевшими, но освободившимися от пут руками, пытаясь подняться выше. Тусклое свечение серого неба, поначалу далёкое и недосягаемое, приближается необычайно быстро, словно торопится ему навстречу взволнованной матерью, и Тобирама наконец добирается до поверхности. Вскинув голову, он делает свой первый вдох, который раздаётся в озёрной тишине надсадным хрипом. Сумерки встречают его шумом дождя и всё теми же тяжёлыми тучами, что изредка освещают затянутое небо размытыми зарницами. Тобирама не знает, сколько времени прошло с тех пор, как он оказался в воде, и не помнит, как добирается до берега – содрогающийся в болезненных судорогах, он с трудом двигает продрогшими конечностями и, едва добравшись до мокрой травы, сгибается пополам. Нечто массивное наваливается сверху и перехватывает его под рёбрами, сдавив так сильно, что застрявшая в желудке вода тут же подступает к горлу, выплеснувшись изо рта прозрачной рвотой – он едва удерживает себя над землёй, упираясь дрожащими руками в сырую почву. Невидимые руки забираются под кожу, проскальзывают меж рёбер и сжимают в широких ладонях мешки лёгких. Ошеломлённый, Тобирама заходится в задушенном кашле и падает на локти, выплюнув всю оставшуюся жидкость. Он кое-как глотает воздух в перерывах между пустыми рвотными позывами, раздирающими внутренности тугими спазмами, а когда они наконец стихают, обессиленно падает набок, едва не приземлившись в ещё тёплые вязкие массы. Массивная ладонь опускается на его бледную щёку и, осев на коже тёплым дымом, приглаживает пальцем уже затянувшийся длинный порез: широкой подушечкой следует вдоль неровного рубца, мажет по скуле острым когтем и скользит к подбородку, заботливым движением утерев подтёки слюны. Тобирама с трудом приподнимает налившиеся свинцовой тяжестью веки и пытается нашарить помутневшим взглядом лицо незнакомца, но замечает лишь выглядывающий из сгустившейся темноты ликующий оскал и пару чёрных глаз, на дне которых плескались красноватые отблески, наводящие тревогу подобно багровой луне, выглядывающей из-за вороха ночных облаков. Тобирама роняет голову на влажную траву и проваливается в пустоту, забывшись крепким сном, пока когтистая рука приглаживает светлые волосы и укрывает собой от холодных капель вечернего дождя.***
Внутренности съёживаются в тугой ком и подступают к горлу, так и норовя пробиться обжигающей тошнотой сквозь плотно сжатые губы. Тобирама вновь слышит треск скрипучего голоса в своей голове: он зарождается жутким скрежетом где–то под горлом, и, резко толкнувшись вверх по яремным венам, оседает горьким привкусом дыма на корне языка, сдавив пульсирующие виски. – Выглядишь голодным, – шелестит Мадара, оставаясь лишь отзвуками где-то в закромах чужого сознания. Запах трупной гнили обволакивает и забивается в нос, отчего пустой желудок сжимается в болезненных спазмах. Тобирама опускает взгляд вниз и замечает рядом с собой смердящую горку выпотрошенных полевых мышей, обмякших друг на друге вялыми мешочками. Мухи шумно жужжат над зловонным «подарком», заползая в склизкую влагу вспоротых животов и с жадным упоением всасывая подтёки пахучей крови, готовые к тому, чтобы отложить в подгнившей плоти скопища крохотных мерзких яиц. Мышцы живота судорожно сокращаются и выталкивают едкое содержимое пустого желудка наружу. Окружившие его берёзы, с интересом поглядывающие на него сверху вниз, сотрясаются вдруг клокочущим смехом: он застревает в ушах мертвенным скрипом, будто хруст свежих костей, ещё влажных от налипших на гладкие полости кровяных разводов. Уязвлённый и переполненный слепой злобой, Тобирама яростно вскидывает голову и сжимает кулаки, раздираемый изнутри кипящим желанием растерзать каждый давящийся хохотом ствол и сжечь в погребальном костре испещрённую тёмными пятнами бересту. – Тебе хочется жечь не берёзы, – с голодным предвкушением шепчет Мадара в ухо, вороша вкрадчивым голосом сонмы полузабытых воспоминаний. Они взрываются в искалеченном разуме яркими болезненными вспышками и стремительно утягивают за собой в пучину мучительного осознания, которого Тобирама так старательно пытался избежать. «Они меня убили». Мысль проносится в голове стремительным вихрем, сметая собой все остальные. Оставленное отцовским кинжалом клеймо отзывается разгоревшимся на лице жарким огнём, а во рту оседает вкус грязной тугой верёвки, будто она вновь забилась меж изодранных губ. «Я ведь… захлебнулся?» Лёгкие натужно сжимаются, будто потоки стылой воды снова хлынули к ним вниз по глотке. Тобирама поднимает к глазам подрагивающие ладони так, словно они могут быть покрыты пятнами трупной синевы, но видит лишь привычную бледность кожи. Запускает руку за ворот грязной рубахи и прижимает к груди. Бьётся. «Тогда почему я всё ещё...» Он замечает подозрительное движение рядом и медленно поворачивает голову, уже догадываясь, что может увидеть. Взявшийся из ниоткуда туманный образ, укрытый ворохом дымчатых, сливающихся с распустившимся вокруг мглистым маревом волос, мазнул влажным холодом мутного взгляда по лицу. Тобирама замирает, будто скованный ужасом мышонок – прямо как те, что лежат сейчас подле него со вспоротыми гнилыми брюшками – но всё равно заглядывает в очертания ощерившегося лица. Мадара играется с податливым полотном материи так, словно мир вокруг - лишь кусок мягкой глины, послушно меняющий свою форму вслед за настойчивым движением жёстких пальцев. Черты его лица ускальзывают от чужого восприятия склизким чешуйчатым хвостом, и единственное, что остаётся потом в воспалённой памяти, это растянувшиеся в хищном оскале губы и глаза, что выглядывают из-под тяжёлых век угрожающим тусклым свечением. Темнота протягивает когтистую руку. Тобирама дёргается, будто его вот-вот обожгут мерзкой прохладой илистых вод или сорвут куски свежей плоти с костей, но вместо этого чувствует лишь касание острых когтей на носу – знакомый щелчок, подобный тому, что поднял его с озёрного дна до самой поверхности и позволил сделать первый живительный вдох. – Я могу помочь ещё раз, – жадно скалит зубы Мадара, мазнув пальцем по шраму на подбородке. – Ты только скажи. – Что тебе нужно? – сипит Тобирама вместо ответа, с трудом проталкивая застревающие поперёк горла слова и сжимая меж стиснутых в кулак пальцев жалобно изогнувшиеся пучки травы. Хищные губы растянулись ещё шире, а крупные челюсти вжались друг в друга рядами крепких зубов, словно боролись с непреодолимым желанием вцепиться в открытую шею и наглотаться горячей крови, попутно пролезая длинным языком сквозь изодранные стенки гортани в горячий рот извращённым поцелуем. – Ты. Мыши молчат. Тобирама тоже.***
Тобирама уже не помнит, когда в последний раз оставался один. Темнота находит его даже в самый солнечный день, терпеливо поджидая под сенью деревьев и выглядывая из задорно журчащего ручейка, чтобы ближе к ночным сумеркам покинуть свои укромные пристанища и подобраться вплотную к сжавшемуся телу. Она приближается так же, как мрак глубинных вод встречает утопленников – стремительно и необратимо, подступив сразу со всех сторон и проникая под одежду вездесущими вихрами тёмной мглы. Тобирама поначалу противится, упрямо отгоняя от себя любопытные тени – боится, будто они проглотят его так же, как это сделали илистые озёрные воды – но те продолжают возвращаться и с каждым разом проникают всё ближе. – Неподалёку есть пещера, – доносится до него в одну из холодных дождливых ночей, когда пробирающий до костей морозный ветер свободно забирался под грязную рубаху, безжалостно вгрызаясь в плоть и разъедая съёжившееся нутро. – Это берлога, – бурчит он сквозь зубы, из-за пронизывающего холода неспособный даже пошевелиться и хоть немного отодвинуться от расползающейся поблизости черноты. – Там может быть медведь. – Конечно же там есть медведь, – доверительно подтверждает Мадара, и в его голосе вновь сквозит улыбка. – Его туша будет ещё тёплой некоторое время. Поможет мне тебя согреть. Тобирама подбирает ноги к груди и с нескрываемым раздражением стискивает постукивающие зубы – голос снова заходится рыхлым смехом, который неприятно хрустит в ушах, словно кучка мышиных черепушек под массивной подошвой. Он скалится в ответ, пока сумрачная дымка в очередной раз подбирается вплотную и обволакивает кожу странноватым, но приятным теплом, что просачивается сквозь напряжённые мышцы и оседает меж сжавшихся от холода внутренностей. Согревает. Тобирама напрягается ещё больше, будто темнота в любой момент может обернуться до боли знакомой когтистой лапой и, протолкнув пальцы сквозь рвано вздымающиеся рёбра, сдавить бьющееся в агонии сердце. Мадара наклоняется поближе, небрежно мазнув по щеке ворохом жёстких волос, но сердце не трогает, вместо этого коснувшись ушной раковины кончиком гибкого языка. Переполненный смесью страха и отвращения, Тобирама тут же отшатывается в сторону, а хриплый смех оседает в ушах плотным звуком, приглушив собой шум ливня и эхо далёкой грозы. Мадара заглядывает в подёрнутые ужасом красные глаза и заговорщицки шепчет: – Хочешь навестить родных? – приглаживает большим пальцем алый рубец на щеке. – Они по тебе скучают, – голодно скалится и произносит последнюю фразу прямо в ухо, практически проталкивая её через височную кость прямо в мозг. – Всё празднуют и жгут на кострах чучела, набитые белым собачьим мехом. Тобирама замирает, поражённый, но уже не от страха – груз беспорядочных мыслей, взметнувшихся было во все стороны, сворачивается в тугой комок и с грохотом падает вниз, разбиваясь о выступы костей и оставляя после себя лишь пульсирующую от боли пустоту. Перед глазами вновь возникли озлобленные, полные отвращения и ненависти лица, без капли сожаления взирающие на то, как грубые мужские руки перетягивают прижатое к земле тело тугими узлами и утаскивают его в сторону леса. Осознание заполняет освободившееся внутри пространство мерзкой горечью, забивается в горле и оседает на корне языка, мешая нормально дышать. Грудь рвано вздымается, пытаясь урвать те неровные куски воздуха, что хоть как-то просачиваются внутрь, но почва всё равно медленно уходит из-под ног, погружая его в удушающую невесомость, как трепыхающуюся над землёй рыбу. Опора находится быстро, мягко скользнув по щеке когтистой ладонью. – Спи, – шепчет Мадара, пригладив мокрые бесцветные волосы. Это последнее, что чувствует Тобирама перед тем, как провалиться в глубокий сон.***
Воздух царапает мягкие стенки гортани, по которой стекает к судорожно вздымающимся лёгким и наполняет грудь обжигающим огнём, что просачивается прямо в сердце и расползается по всему телу витыми дорожками вен и артерий. Тобирама старается не сбавлять темп, но усталость вцепляется в немеющие от напряжения мышцы – вздрогнувшая нога предательски вязнет в рыхлой земле муравейника, спрятавшегося в густых зелёных зарослях. От глухого удара и впившихся в кожу острых камней изо рта вырывается хриплый возглас, который перерос в удушающий кашель. Деревья, до этого проносившиеся мимо размазанным полотном, теперь с лёгким смятением поглядывают на него с высоты густых крон, словно дети, вынужденные закончить весёлую игру в самом её разгаре. Он теряется на мгновение, оглушённый болезненным падением, но приближающиеся топот и звуки мужской ругани заставляют его вскинуться и повернуть голову в сторону шума. – Из самой бездны выполз, гадёныш, – с омерзением выплёвывает один из нагнавших его мужиков, в котором Тобирама узнаёт деревенского кузнеца. – И не стыдно тебе ходить по свету божьему... Паника разрастается в горле вязким комом и медленно сползает вниз, заполняя собой нутро и сдавливая замершие от ужаса органы. Он чувствует себя связанным, будто его снова скрутили и вот-вот выбросят в тёмную пропасть, как ненужный мешок с поеденным мышью зерном. Так, чтобы он больше не вернулся. Вне зависимости от того, как ему это удалось сейчас. Заготовленные для птичьих ловушек деревянные колья угрожающе поглядывают сверху острыми наконечниками. «Я могу помочь ещё раз». Тобирама вспоминает багровый проблеск в глубине тёмных глаз, впервые нависших над ним в недрах старой рыбацкой лодки, жгучий холод стылой озёрной воды и касание острых ногтей на носу, вслед за которым последовал его первый живительный вздох. А ещё прикосновение широких ладоней, что просочились сквозь рёбра и грубо сдавили отёкшие мешки лёгких, после чего застрявшая в них вязкая вода вышла наружу отрывистыми толчками. «Ты только скажи». Потерянный взгляд цепляется за кузнеца, который, сжав покрепче заточенный кол, направляется к нему с искажённым от ярости лицом. – Пожалуйста... – губы бесшумно изгибаются, будто голос выпал во время погони и сейчас рассыпается где-то далеко позади многочисленными осколками по зелёной траве. Повторяет ещё несколько раз, но задушенный сиплый звук вырывается из горла только когда охотник с оглушающим рёвом бросается вперёд. – Пожалуйста, пом... Тобирама жмурит глаза, ожидая пронзающего удара острого наконечника, но вместо этого слышит звонкий хруст позвонков и глухой стук четырёх разом рухнувших на землю тел. Эти леденящие душу звуки застряли в ушах плотной пробкой и ещё долго напоминали о себе, раздаваясь пронзительным громом в тишине раскинувшегося вокруг леса. С трудом разомкнув плотно сжатые веки, Тобирама замечает распластанное прямо перед ним тело и открывает рот, но крик ужаса застревает где-то под рёбрами, так и оставшись внутри. Кузнец лежит на животе, а его искажённое лицо остолбенело смотрит наверх, взирая пустым взором налившихся кровью глаз на виднеющееся меж шелестящих листьев берёз серое небо. Мышцы и ткани гортани, проглядывающиеся сквозь тонкую кожу горла неровными буграми, криво изломались, налегая друг на друга под действием неестественного положения головы. Трое других охотников раскинулись неподалёку, безвольно обмякнув с размашисто свёрнутыми шеями. Чёрные ладони накрывают подрагивающие плечи, а ворох сумрачных волос пригревает подавленно сгорбленную спину. – Они попытались убить тебя второй раз, – раздаётся над ухом вкрадчивый шёпот. – И будут пытаться ещё... – подёрнутые багровым блеском глаза заглядывают в ошеломлённое лицо, которое, тем не менее, не выглядит испуганным от его, Мадары, присутствия. – Но это можно исправить... – Если убить их первыми. Во рту пересохло. Тобирама рассеянно водит взглядом вокруг, словно ищет знак, который подскажет, как ему поступить. Но тьма жмётся к озябшей спине ручным зверем, а разбросанные вокруг холодеющие трупы подсказывают лишь одно: Пора возвращаться домой.***
Он уже не помнит, откуда взялся пожар. Пламя за считанные минуты ограждает деревню пылающей завесой, отрезав пути к отступлению и глотая каждого, кто пытается прорваться наружу. Языки всепожирающего огня карабкаются по бокам деревянных старых изб и протягивают дребезжащие руки навстречу чернильному небу, с жадностью слизывая с попавших в его бездонную пасть свежих трупов мягкую плоть. Чернеющее марево тёмного дыма сгущается у него за спиной и, прожорливо напитываясь доносящимися отовсюду истошными криками, сотрясается восторженным хохотом. Мадара обнажает клыки в особенно широком оскале: ещё немного, и уголки чёрных губ коснутся места, где за тяжёлыми волосами должны находиться уши. Он держит когтистые ладони поверх юношеских плеч, придавая неумелым взмахам меча ужасающую силу, пока пелена чернеющей мглы бережно придерживает спину, защищая от жара огня. Тобирама приходит к отцовскому дому вместе с запахом гари и треском пылающей древесины. Он замечает Буцуму на хлипком табурете и поначалу думает, что обознался и ошибся избой: усталый сгорбленный вид и заметно углубившиеся морщины добавили ему лишний десяток лет, сделав из мужчины глубокого старика. Он поднимает на сына утомлённый, обременённый тяжким грузом содеянного взгляд, но не решается взглянуть в изуродованное им же лицо, вместо этого всматриваясь в окровавленное серебро. Меч с лёгкостью прорубает грудную клетку, отозвавшись влажным хрустом небрежно сломанных костей – Буцума лишь коротко хрипит от боли, не пытаясь избежать очевидной судьбы. Тобирама делает несколько рваных движений, остервенело кромсая отцовское тело, словно кусок испортившейся свинины, и в завершение наконец случившейся мести пронзает остриём уже застывшее горло, наблюдая, как из открывшейся мёртвой раны лениво вытекает тёмная кровь. Пучина резко нахлынувшего безумия спадает так же быстро, как и появилась, оставив его одиноко стоять в тишине некогда родного дома. Мадара подносит чернеющие в проблесках приближающегося огня ладони к дрожащему запястью, усыпанному вязкими брызгами ещё тёплой крови, медленно собирает пальцами багровые следы и поднимает руку к чужому лицу, привычным уже жестом пригладив выступающие рубцы шрамов. Тобирама замирает, чувствуя остывающие на щеке разводы отцовской крови, и поднимает растерянный взгляд – наивный и нуждающийся, как у потерянного в чаще ребёнка. – Осталось совсем немного, – шепчет низкий голос, намекая на отзвуки далёких криков. Тобирама судорожно выдыхает, но крепче сжимает рукоять. Деревня обратилась огромным пылающим костром, ставшим погребальным для всех её жителей. Когда от вида светлеющей полосы рассвета беснующийся огонь стыдливо припадает к прожжённой земле, Тобирама находится уже далеко от стихающего пепелища. Словно в сонном бреду, он добирается до берёзовой рощи, которая встречает его тихим шелестом листвы и множеством глаз, темнеющих на светлой берёзовой коре. Они внимательно смотрят на него, провожая глубже в лес неисчислимым множеством немигающих взглядов. Однако, вместо дискомфорта, с которым он впервые заметил движение тёмных прорезей, тело наполняется незнакомой прежде лёгкостью и разливающимся в груди теплом. Он больше не попадёт в беду. Потому что уже не одинок. Тобирама засыпает в объятиях тьмы – она опутывает измученное тело тёплым коконом сумрачной паутины, которая прилегает к покрасневшей от багровых разводов коже подобно нежной весенней траве. Он жмётся к рассыпчатым одеждам и, периодически вздрагивая от сотрясающих сознание кошмаров, судорожно сжимает в руках острое лезвие, которое оставляет на ладонях глубокие раны. Мадара укладывает его голову на своё широкое плечо, приглаживает ворох измазанных белых волос и ведёт по серебру меча, собирая когтями тонкие струи горячей крови и выводя ей узоры по кованному металлу. Пока берёзы стерегут беспокойный сон, тьма обнимает так нежно и трепетно, как этого никогда не делала даже почившая много лет назад мать.