***
Ты мой пепел и прах Ты мой терпкий холодный кофе Ты то радость, то страх В перемешку с больной любовью Ты то ветер с грозой, То как летний дурманящий вечер То чужой, то такой родной, Игра стоит того, обновляю свечи. (с.) В утробе поэта.***
Балу верит в любовь и дружбу. Поэтому набрав в легкие побольше воздуха, он спускается в душное метро Санкт-Петербурга, отдающего перегаром, дешевым пойлом и и одиночеством. Балунов привык, поезд почти пуст. Не удивительно: не многим захочется прокатиться в метро в двенадцать ночи. Ночные бабочки, пьяные подростки и угрюмые лица прохожих – нечего сказать, контингент хорош. Не то чтобы я устал, но внутри все так и рушится.***
– Жену и дочек,– панк снова весело усмехнулся, а Балу отвёл глаза. Жену и дочек... – Хорошо, Мих. – Я смотрел куда то в сторону своими серо-зелеными как болотная тина глазами. – только ответь мне на один вопрос. – Слушаю. – Счастье. Одно слово, но сколько оно значило для нас обоих. Для Миши настоящим счастьем была его дочь, его маленькая дочь, которая родилась его абсолютной копией, и конечно же, любимое дело – музыка. А его герои?, о которых он столько лет пел, пережили столько боли... Что уже и вовсе забыл. – Счастье... – глухо повторил я, – что это слово теперь значит? Горшенев лишь крепче обнял меня. «–Мне жаль. Прости меня.» А что я мог ей ответить? Я лишь крепко обнял её, а затем, резко отстранившись, вылетел из дома. Миша говорит, что я все правильно сделал. – Я, честно говоря, тоже совсем не понимаю Инну*. Но ты, Саша, большой молодчик, – успокаивал он меня. Я стоял и обнимал Горшка в ответ. Мои плечи дрожали.***
Поезд номер 1692 равномерно скачивался, как бы убаюкивая ночных пассажиров, кожаное сиденье скрипит, как ошалевшее от малейшего движения, в наушниках играет что-то то сейчас непонятное. Балунов закрывает глаза и прислоняется к грязному окну блондинистой макушкой.***
Михаил Горшенев и Андрей Князев были неразлучной парочкой по моему мнению сумасшедших, ну а как ещё, если они каким-то образом свалилась на мою голову. Помнящие восьмидесятые въедаются под кожу, это целая история, а мы, то бишь «Контора» существовали где то на грани криминала и музыки, да музыки. Богатенькие родители, замешанные в разных делишках, моря алкоголя, любимые сигареты и драки за обоссаными гаражами; я устало прикрываю дрожащие веки и шаркая иду доставать аптечку, чтобы обработать губу, и там посмотрим что еще, матерящемуся через слово Горшку и садины на лице притихшему Андро. – Я бы показал этим уебкам, где раки зимуют, эх...– Миха страдальчески уронил голову в ладони. Они сегодня явно ночуют у меня, чтобы получить от родителей пиздюлей за гулянку с таким исходом только с утра, но я даже не против. Друзья же. Гаврила уже устраивается на стареньком матрасе, подтягивая к себе пару кассет. Балу верит в дружбу.***
Единственное спасение полуночный поезд, размерное покачивание вагона и убаюкивающий стук колес. Ту даму впереди кажется тошнит, меня нет, ведь к сожалению не привыкать. Надеюсь, что заявится к Горшку в ночи, не такая уж и провальная идея. Станции. Лавочки. Проспекты. Сквер. Резкий голос из динамика объявляет нужную станцию. Блондин кутается в поношенную кожаную куртку, на груди которой был пионерский значок и, перескакивая через две ступени, выныривает из метрополитена. И б е ж и т-бежит-бежит.***
Подъезд дома Горшеневых встретил меня темнотой, запахом сырого известняка и пыли. Как всегда. Один. Два. Три. Костяшки тонких пальцев трижды ударяют о деревянную поверхность. Три робких удара отдаются еле слышным эхом в длинном коридоре, а стук собственного сердца – в ушах. Один. Два. Три. Дверь открывается.***
– Что "Миша"?, – спрашивает Горшок, безубо улыбаясь друзьям. – Да уж, с таким причесоном все девчонки твои, – хихикает Поручик, который, видимо, ткнул Миху своим острым локтем, за что получат шутливый подзатыльник. – Ай! Я оборачиваюсь на дурачков и улыбаюсь ещё шире. Действительно, как дети. Мишка корчит рожи и говорит, что покусает. Саня хохочет, пинает падающего кубарем с кровати Горшка. Поручик попискивает, а Миша со злорадным смехом валит его к себе, на пол. И давай колотить друг друга с диким гоготом. Детишки... – Ребятки, поздно уже, чего кричите? Мама Щиголева неуверенно зашла в комнату, принося с собой поднос с бутербродами и кажется чаем, глаза Сашки блестнули, я на это усмехнулся, переглядываясь с Гаврилой. Он прячет за спиной алкашку. На моем лице невинная улыбка. Миха кинул в Сашку подушку. – Прости, мам, – крякнул Поручик, подмигнув нам. Я так счастлив.***
Дверь открывается, и меня встречает удивленный взгляд Миши. – Олечка, ты да?, – и сказал он это таким любящим тоном, что у меня перехватило дыхание. Блики света играли на новеньких домашних штанах, а нижний край темно-синей футболки был мокрым – мыл посуду, ну что это за привычка вытирать все об себя. Скривив рот в улыбке а-ля «Я понял», Горшок с облегчением бросил: – А, Шур, заходи,– Я натянул улыбку, было тревожно, а от Михи пахло сигаретами, теплом и уютом. Я вздохнул этот букет запахов полной грудью. Сзади друга вместо ярких и экстравагантных плакатов – обои в блядский цветочек и приглушенный свет с кухни, я наблюдаю за этим с любопытством. Горшок кивает и подает рукопожатие, моя рука сама тянется в ответ. Пальцы у Горшенева теплые и сухие. У меня ладонь взмокла.***
– Дядя, Саша! – маленькая девочка с большими карими, как у него, глазами и яркой улыбкой. И улыбка ее такая, светлая, добрая. Я всегда думал, что красивее улыбки, чем у Горшка, я еще не видел, как я ошибался. Она подбежала к двери попискивая от восторга, навстречу молодому человеку, то бишь мне. Я сразу присел на корточки и улыбнулся ей в ответ, следом же протягивая руки, чтобы поймать Горшеневу-младшую. Что я и сделал, подхватив ребенка на руки. Я вижу как Миша улыбается уголками губ, слушая заливистый смех девочки. Слабенько так. Глаза невероятно блестели. Темноглазая выбралась из добрых объятий и ускакала вглубь большой квартиры. Я лукаво взглянул на друга. – Ну-с, хозяюшка, чаем напоишь? – Да пошел ты.***
– Михаил Юрьевич, вы полный дурак!, – я странно посмотрел на бегающего вокруг лестничного проема Горшка, – это всего лишь армия, друг. Не война. Темно-карие омуты обеспокоенно смотрели в мои блеклые глаза, выискивая в них что-то, только Горшенему понятное. – Я ненавижу войну, – сказал Миха шепотом всхлипывая.– Я на несколько секунд застыл думая, как же мой дорогой друг повзрослел. Наверное больше чем мы все.– Ненавижу. Не хочу чтобы Князь шел в армию. Не хочу чтобы мои близкие страдали или...– Он сел на выступ, осунулся, продолжая меланхолично разглядывать обшарпанный подъезд Андрея. Я спокойно пересел к другу на подоконник крепко обнимая. – ...И я...я просто хочу жить в мире, где людей судят по их поступкам, а не по тому, кем они рождены. – Анархисты верят в такой мир, –тихо сказал я, Горшок в моих руках тихо посмеялся, откидывая голову и прикрывая карие глаза. Я киваю и тянусь к нему, как заворожденый, укладываю свою голову на плечо хихикающего Михи, тот кивает, и его теплая ладонь накрывает мою, холодную. – Сань, у тебя руки холодные. – Да? Усмешка. – Спасибо. Именно посреди этой сцены хлопнула входная дверь квартиры Князева. Мы оба вздрагиваем. – Хватайте мою гитару, и бежим!, – Князь летит по лестнице, и крылья ему не нужны. Вопросы мне были не нужны, это же я прочитал на лице Гаврилы. Мы подрываемся, но оба стоим как истуканы, Андро швыряет Мише в руки "Урал", беззубый гитану не ловит, а мне спортивную сумку, я тоже её не ловлю. И уже через секунду он пробегает мимо нас с криком: – Хвайте мои вещи нахуй, блять!, – я и Горшок охаем, и бежим вслед за другом. Ненавижу бегать. Ненавижу бегать вдвойне под маты и проклятия чьих-то родителей. Мы бежали со всех ног. Княже бежал далеко вперед нас, Миша громко материл людей из военкомата, задыхаясь от усталости. Ему было так охуенно, так легко, и он был так зол одновременно, что хотелось отмудохать Андро прям сейчас. Я бежал, и бежал, а потом споткнулся, вот, обернулся и увидел что наши преследователи сдались. Я не знаю куда мы прибежали но знаю, что хочется обратно домой, подальше от этой скудной комнатушки на окраине Питера, подальше от Андрея, подальше от неизвестности, только от Мишки уходить никогда не хотелось.***
Горшенев мог часами рассказывать дурацкие истории из шараги под наркотической дымкой нашего свободного интересна. Рассказывал о новых знакомствах, и особенно о Князе. Я чувствовал как у меня скручивается живот, Когда речь заходила о нем. Где то глубоко в нутри я все понимал, все понимал. Наутро после таких разговоров он тоже осознавал, что с «Конторой» он правда на своем месте, Горш счастлив с нами. А дома не было ничего хорошего, я понимаю. Однажды мы так сильно обкурились, что у меня ужасно кружилась голова и я уже практически не осознавал, где я и с кем. Тогда я сказал ужасный вопрос, о котором жалел всю следующую неделю. – Миша?,– он перекатился на кровати и оказался рядом со мной, облокотившись на локти и весело поглядывая на меня. Я тоже посмотрел на него. – Мы же всегда будем лучшими друзьями, а Мих? Он засмеялся и уткнулся лицом в подушку. Вот моя улыбка с лица пропала. Когда он заметил что мне за всё время не смешно, Горшенев повернулся ко мне и прошептал: – Конечно всегда, глупый Балу! –его длинные волосы разлетались по подушке, улыбка тянулась до ушей, и он казался как никогда счастливым. Конечно, я не поверил. Но улыбнулся ему в ответ. Через неделю Горшок выступая в нашем клубе приобняв Князева крикнул в вечной дружбе, то же что мне, но, трезвым.***
Когда мы написали первый альбом, я не очень волновался, но сильнее сжал руку Миши, так крепко, что мне казалось, что они все переломаются прямо сейчас. Все равно, мне было ужасно все равно. Мне было обсолютно плевать, даже если сейчас меня что-то под ребрами разорвет на части, потому что, рядом был родной Михаил Горшенев. Миха. Миша-Миша-Миша. Я перекатывал на языке его имя снова и снова, пока он не сказал что не может жить без меня, и Конторы. Через пару недель я понял, что у меня развилась наркотическая зависимость. А без Горшка было совсем плохо и скучно.***
Прохожу в ванну и смотрю в зеркало, отражение шепчет: П Р О С Н И С Ь Я не сплю, я не сплю. Сейчас бы заглянуть Мише в глаза, в его карие звёзды, и утонуть в сладко - горьком шоколаде и запахе яблок (кислых), чтобы разодрать лёгкие в кровь. Но надышаться. Я открыл холодную воду и плеснул себе в лицо, а то совсем уже мертвец на вид, сука, почему я так сильно дрожу. Вода спасительно холодила кожу. Я сильно протер глаза, медленно оседая на холодный кафель в такой же блядский цветочек. – Балу... – Мои глаза резко бегут в сторону друга, ловя такой же задумчивый, глубокий настолько, что я не могу определить, насколько черна радужка его больших, серьезных глаз.– Знаешь же сам, что двери ко мне всегда открыты. – Ага,– я грустно улыбнулся, моргая несколько раз, потому что, глаза почему то заболели, – знаю. Я почему-то ощутил небывалую тоску. Будто такое случалось и раньше... В ответ тяжелый вздох и закрытие двери с той стороны. Почему я просто не нахожу сил, чтобы встать? Почему...***
Миха Горш, известный как забивной. Советует сходить потрогать траву, а потом нахуй, носит кожанку не по размеру, скрывает за мешковатой одеждой выпирающие ребра и засовывает два пальца в рот после приема пищи. Придумал сокращенное неименование пока ещё не группе "Конторе" – Грозы, купил всем (мне, Поручику и Князю) бутылку элитного пива и заставил на крутящейся детской качели в заплеванном дворе играть. – Ну-с, кто дольше продержится, дружочки? Миша криво улыбнулся раскручивая нас до такой степени, что глаза чуть не вылезли. Что не скажешь вчерашнем обеде. После этой пытки просроченный салат на Новый Год оказался не таким уж и экстремальным. ... Пожалуй, Мишка немного заигрался, ведь даже наши мольбы остановиться, не дошли до ушей молодого панка. Мое тело вдруг резко ослабевает, пространство идет рябью от невыносимой тошноты. Последнее что я заметил, пока летел несколько метров до бетонного забора, это испуганные глаза Миши, вскрики друзей, резкую боль в левой руке и спине. Ничего, жить буду...***
–... Это займет несколько недель, с рукой молодого у человека намного хуже...– Рядом с моей кроватью столпились верные друзья, где-то даже я заметил мамино заплаканное лицо и хмурый взгляд отца. Голова болела ужастно, буквально раскалываясь. Кости и мышцы ныли, мне стало легче, когда медсестра заботливо положила мне на лоб холодную тряпку. Намного легче, я что-то хрипло пытался сказать насчет того что Горшок-мудила, и что меня тошнит. Темнота. – Прости меня. – Он плакал, в мою последнюю ночь в больнице. Опустив голову, я впервые видел как мой лучший друг плакал. По настоящему. А я молчал. Смотрел и молчал, язык словно онемел, не позволяя мне сказать не слова. Почему я молчал? по другому не мог. – Молчи, молчи, несчастный. – Я кинул взгляд на него, Горшенев выглядел все так же пристыженно, ломая костяшки пальцев. – Знаешь, Гаврила, если бы мне сказали, что пройдя все это, я встречу тебя. Я бы прошел это снова. Я аккуратно кладу руку на плечо другу. Тот опускает голову ниже. Смотрю очень пристально, ты все тот же бунтарь, но, черт мы в попытках к заветному "легче". – Понимаешь?, – Мишаня содрагаясь, кивает и вытирает горькие слезы. – Дурак, – шепчу я, в его пахнущие никотином волосы, укладывая беззубого с собой на кровать. Мы оба смотрим в сыпучую гладь потолка, мои глаза по невидимой силе вдруг закрываются. Беззубый неловно обнял меня посередине груди, я зашипел от резкой боли но, его не прогнал. Бесполезно. А большего нам не дали. Горло покраснело. За окном кажется апрель. тишина посмеялась над тем, что я жив. Миша предпочитает считать себя лидером и лучшей главой, что только найти можно, при этом не вспоминая, как после паленого алкоголя голый прыгал в речку с криком «за мной!», Горшенев любит хаос. Он не стал таким, как хотели его родители; бросил учебу; жил в свое удовольствие, а не в удовольствие кого то еще; не верил в бога; позволял себе пить; материться и курить прямо у них на глазах – раньше боялся потом стало все равно. Выход из "все равно" был один. — Оборвать все связи с прошлым. Татьяна Ивановна кричала как никогда в жизни, грозилась богом, Юрий Михайлович качал головой, они кричали друг на друга, а на Мишу забивали, он подарил свою гитару младшему брату. Горшенев-тот-который-Миха, сбегал всегда и неоднократно и всегда возвращался, слушая еше больше криков. Недавно ему хватило духу уйти навсегда. Михаил Горшенев свободен, теперь никто не наорет на него и не заставит делать как скажут. А пока только вперед. – Я не дурак, – задумчиво отвечает темноволосый,– скорее шут.***
Резкая волна воспоминаний смыла заторможеность оставив после только дрожь. Из-за двери послышались торопливые шаги и звонкая болтовня. Еще раз ополоснув лицо, я вышел из ванны, нос к носу встречаясь с блондинистой макушкой Ольги. – Миша, ты не говорил что у нас сегодня гости, дорогой. Женщина ярко улыбается и игнорируя мое тихое «привет», оборачивается на хихикающего Горшка. Он следит за ней любящим взглядом нежно поправляя волосы своей копии. Он коварно улыбается хитро смотря на жену, подходит, передавая Сашку в милом костюмчике на руки матери и клюнув блондинку в уголок губ, ласково треплет девочке хвостики. И следом застегивает летнюю куртку старшей дочери. Видя тебя сейчас, Мих, я знаю насколько ты прочитаешь свою семью. И я думаю о том, что она для тебя значит***
Миша неделю не пил ради того, чтобы в этот день стоять перед алтарем и произносить заветные слова «Да, согласен.» Бросить огромную пагубную привычку на острие иглы, и много (кого) чего еще бросить ради тихого «да» и счастливых светлых глаз напротив, ради не человеческого счастья называть ее «моя Горшенева». Друзья, родные, близкие смотрели на новобрачных, восхищаясь красотой необычной пары: большого медведя (трижды ха) Михи и тростинки-Ольги. В их истории было что-то непостижимое, ну я так думаю, что-то невероятно нежное и по-дурацки романтичное. Мишка любил ее всю. Ведь без него Оля – не Оля, с ее педантичностью не устанет шутить над ним за его слабости вроде пренебрежения ужином в угоду сладкому или его любовью к выпивке. Но какая, к черту разница, если он любят друг друга, иначе их лица не сияли бы так ярко. Горшок смеется раздувая ноздри приобнимая любимую женщину, а теперь уже супругу и принимая искренние поздравления. В этот прекрасный день я даже не удивился, что "трезвую" свадьбу перенесли на теплоход. Мне было очень плохо, внутренности скручивало. Стресс наверное, свадьба Горшка стала для нашего коллектива очень неожиданной новостью. Я огляделся и догадавшись о том, что застолье обещают быть долгим, и очень шумным вышел ненадолго покурить.***
"Ведь так же не бывает, не так ли, нет?" Когда Мишка нашел меня, я повернулся уставившись на нарушителя спокойствия. – Эй, дружок, мне не нравится твоя раздраженная морда.– Михай сегодня выглядел обсолютно по дурацки; костюм, уложеные волосы и неотрывно следящие за мной пьяные глаза. – Скажи честно: тебе не понравился фуршет? Я отрицательно киваю головой, Горшок тут же почуствовал мою досаду, он сжал мою ладонь и его шершавые пальцы оказались единственным, что поддерживало меня в сознании, но потом, точно опомнившись, отпускал. В конце концов, мы закурили одну сигарету на двоих.