Первопричина

                   Такемичи никогда не знал, каким конкретно образом командиры Тосвы исполняют свои наказания. Подозревал, конечно, что наверняка это должно быть что-то болезненное, либо же откладывающее свой отпечаток в памяти, пусть даже и Майки запрещал бить своих людей. Запрещал поднимать руку без должной на то причины.       И Такемичи готов на весь мир кричать, согласиться, что подобная политика правильна.       …Он понимает это, когда стоит напротив главы, прижимаясь к плечу Чифую, словно способен подбодрить и без того неунывающего мальчишку.       (в конце концов, их вины в этой ситуации мизерное количество).       Ведь кровь Кисаки Тетты всё ещё продолжала сверкать под лампой, все ещё выделялась на белом полу могильным пятном. Настолько призрачная и удовлетворяющая она приносила лишь сплошное тепло, лишь удовольствие от боли в костяшках пальцев.       (жалеть не о чем — нос Тетты уже раскрошился вдребезги).       И плевать, ради такого не жаль отбыть наказание, не жаль подставить горло под скальпель…       — Все будет хорошо, — шепчет Мацуно и сам понимает, насколько безнадежны его слова в такой ситуации.       Потому что напасть на Кисаки Тетту — это уже перебор и за всем этим… Следует должное наказание. Корректировка неправильности их поведения. Исправление.       Что, впрочем, для Тосвы не является чем-то новым.       Теперь в голову Такемичи начинают врезаться воспоминания: Баджи Кейске, что сейчас прожигал его и Чифую злым взглядом, тоже в свое время был дебоширом.       И в то самое время Майки решил изгнать его.       В конце концов, не решатся же они…       — За мной, Чифую, — устойчивым, твердым голосом говорит вдруг брюнет. Такемичи успевает заметить, как плечи мальчишки сжимаются; он покорно наклоняет голову и делает решительный, совсем не дрожащий шаг в сторону своего командира.       В конце концов, Чифую всегда слушался Баджи Кейске.       Такемичи настолько уверен в этом, что даже не удивляется вдруг наступившей, мертвой и оглушающей тишине в комнате.       С Майки они остаются совсем одни.       — Такемитчи, — говорит глава. Его глаза продолжают метать яростные искры в сторону мальчика. — Баджи отвечает за Чифую, как командир. Я же…       Глава не успевает договорить, так как мобильник в кармане его брюк начинает вибрировать. Он вскидывает ладони в сторону, скулы Майки с каждой проходящей сквозь тело вибрацией накаляются…       В конце концов, его лицо начинает казаться рассерженным.       Он вздыхает глубоко и без удовольствия, раскрывает старенькую раскладушку, вглядываясь в имя звонившего… А после шипит, прикладывая телефон к уху:       — Кен-чин, что, блядь, тебе от меня надо?       А после все это прерывается дежурными фразами.       — Да…       — Буду через десять минут.       — Отлично.       Такемичи сдерживается от облегчённого выдоха, потому что его наказание на неопределенное время откладывается. За все это время можно покинуть Тосву, Токио, а то и вовсе — Японию. Можно жениться на Хине, можно закончить с преступностью…       Впрочем, Майки успевает пресечь все его довольные мысли на самом корню, когда впивается темными глазами в его лицо пристальнее.       — Чтоб сидел здесь и ждал, Такемитчи, — говорит он напоследок и захлопывает межкомнатную дверь с грохотом.       Такемичи совсем недовольно хмурится.       В конце концов, сделал ли он что-то настолько ужасное, чтобы его методично избили или изгнали из свастоновского отряда?       Нет, разумеется.       Потому слушать Майки в такой момент — бред.       Полный бред.       Такемичи понимает это, когда встаёт со стула, оглядываясь по сторонам с облегченным выдохом. Рядом никого не осталось, что, впрочем, понятно — уже вечер, стали бы верные командиры отрядов оставаться на ночь, пусть даже и на своей любимой базе Свастонов?       И Такемичи оставаться здесь не желает тоже.       Потому он совершенно несмело делает шаг вперёд, после чего ускоряется, оказываясь у двери в одно мгновение, приоткрывая ее…       И вздрагивает, когда оглушающую тишину округи пронзает удар, разнесшийся из соседней комнаты.       (как раз из той, куда Такемичи собрался открыть дверь).       И ему повезло, что удар приглушил ее в тот момент, когда дверь скрипнула. Пусть даже и изначально все другие чувства Такемичи затмил испуг, он решил, что у него есть время уйти, потому что ещё одного наказания он не выдержит, но затем…       Он прикрыл глаза, прислушиваясь к рваным дыханиям, словно люди в соседней комнате боролись как минимум пару часов или пробежали сто километров без остановки.       Дверь была наполовину открыта.       Посреди комнаты стоял невысокий стол, плотный, на котором Свастоны днём могли пообедать или провести очередное собрание.       Такемичи замер, преклонив к плечу голову. Его кудрявая челка успела упасть на глаза, почти перекрыв доступ к свету… Но он успел заметить две знакомые фигуры, пусть даже и в темноте обеденной комнаты слившиеся с пространством.       Он уже знал, кто там находится. Потому удивляться присутствию Баджи и Чифую здесь — глупость.       Оставалась лишь одна вещь, способная потревожить мысли Такемичи…       Командир первого отряда прижимал своего заместителя прямо к котацу, настолько близко, что между их грудями не оставалось ни капли малейшего расстояния.       Баджи тяжело дышал в лицо мальчишки напротив.       — …Я говорил тебе не вылазить? — прорычал командир прямо в губы блондина. И даже у Такемичи, стоящего за широкой спиной Баджи Кейске, коленки в испуге подогнулись. — Говорил?       Глаза Чифую были широко распахнуты, его пальцы сжались на краях стола, и пусть он был опущен на поверхность лишь наполовину, его ноги продолжали болтаться возле бедер первого командира.       — Баджи-сан, простите, — забормотал он четко, но тихо. Настолько тихо, что Такемичи не смог бы услышать, если бы не находился в поразительной от них близости. — Кисаки, такая сволочь, вы же—       Он не успел договорить, так как ладонь командира прижалась к его губам, перекрывая наверняка не только поток жалких слов, но и доступ к заслуженной дозе воздуха.       — Я разрешал разговаривать тебе? — зарычал он снова и вдавил пальцы в чужую челюсть настолько крепко, что после наверняка расползутся яркие синяки. Потрясенный всем этим ужасом, Чифую захныкал.       Такемичи был уверен, что отношения между командиром и подчинённым, как минимум, дружеские. Он не мог не заметить улыбки на их лицах, когда они находились вместе, не мог не заметить приветственные знаки внимания, взгляды… Да уж, вся эта ситуация определенно не вписывалась в его представление.       Теперь Баджи-сан был жёстким. Его вторая рука продолжала вжиматься в стол прямо возле светлых растрепавшихся волос мальчика и в то же мгновение опустилась ниже, миновав острое плечико и узкую грудь.       Его дыхание со временем выровнялось.       — Я думаю, что ты плохо понимаешь смысл моих наказаний, Чифую, — зашептал командир, а после спокойно, совершенно не соответствующе себе добавил: — Я хочу увидеть, как ты понимаешь меня.       Это прозвучало как нечто собой разумеющееся. Будто Чифую провинился в чем-то другом, будто должен был… Попросить прощения и они бы уже закончили.       Все было совсем не так.       И его большой палец, лежащий на щеке мальчика и аккуратно ее поглаживающий, дернулся, прошёлся по мягким, горячим губам. Тепло, исходящее от них, разлилось по всей округе, а после переместилось внутрь, когда Баджи прекратил ходить вокруг да около и оттянул ногтем нижнюю губу, прошёлся по влажной внутренней полости, вынуждая мальчишку широко приоткрыть непослушный рот.       — Мне повторить? — рыкнул он, его верхняя губа задралась стоило показать сверкающие на свету клыки, а широкие брови нашли свое место на переносице, придав командиру такой грозный вид, что воздух в момент накалился от напряжения. — Ты не понял меня?       Мальчик испуганно замотал головой, что получалось с трудом, учитывая ладонь на его застывшем рту. И ни слова сказать не получалось, лишь мычание, сорванное и тихое, исходило со стороны Чифую.       — Я понял, понял, — невнятно промычал он, на его подрагивающих ресницах уже образовывались обидные слезы. — Баджи-сан, пожалуйста.       Он замолчал, стоило ударить рядом с головой с такой точностью, что в голубых глазах наверняка засверкали звёзды, а после и вовсе замер. Широкие ладони брюнета прошлись по его плечам, спустились по твердому животу и остановились у кромки ремня. Потрепанного, темного и уже свободного настолько, что широкие джинсы болтались на узких бедрах мальчика, едва сдерживаясь от падения.       Командир будто задумывается, стоит ремню оказаться в его руках, глядит на несопротивляющегося мальчишку с укором, с презрением. А после наклоняется так низко, что горячее дыхание наверняка касается тонких губ.       — Если мне что-то не понравится, то отхлестаю настолько сильно, что сидеть не сможешь, — сказал он и, сжалившись, сложил концы ремня вместе, прижал к все ещё испускающему тяжкие вздохи рту мальчика и затянул узел на светлом затылке. — Я должен напомнить, что мне не нравится шум?       Брюки с бедер Чифую спадают полностью, его подбородок поднимается вверх, когда командир давит прямо на влажное пятно светлых трусов и уже заметную выпуклость.       — Тебе нравится, значит… — заключает он, и Чифую хочет задохнуться, погибнуть от этой яркой, ломающей кости улыбки…       С последней фразой он припечатывает ладони мальчика к поверхности стола, подхватывает его под коленками и поднимает худые ноги настолько высоко, что мышцы наверняка трещат от натуги, а лодыжки Чифую ударяются о чужую сильную спину.       Чифую всегда был таким непослушным, потому и к наказаниям привыкнуть успел. Он жмурится, стоит мягкой ткани трусов сползти вниз по ногам, стоит бёдрам настолько раздвинуться, что золотые глаза загораются от такой картины. Раскрытый, трепещущий, мокрый.       Баджи видит, насколько сильно Чифую хочет его коснуться, как дрожат тонкие пальцы в попытке оторваться от деревянной поверхности, как хочется впиться губами в губы и убрать этот чёртов ремень с лица…       Баджи и сам жаждет этого, но не позволяет мутным мыслям врезаться в голову, одаряет мальчика злым, недовольным взглядом, пусть даже сердце и грохочет о грудную клетку, пусть даже и хочется прижать его крепко-крепко к своему животу…       На мгновение ему начинает казаться, что они совершенно одни — что не так далеко от правды. Одни в этом мире. В этом пространстве.       И в одиночестве они продолжали смотреть друг на друга, изучали крапинки в радужке голубой и жёлтой, Баджи знал любую веснушку и родинку, что выражались на светлом лице особенно ярко.       Так и хотелось — коснуться, поцеловать каждую.       Наказанию это, к сожалению, ни капли не соответствовало.       Потому Баджи ведёт головой в сторону, тянет полы темной футболки вверх, почти сдирая ее с мальчика, раскрывая себе застывшие при низкой температуре соски, острые ребра и косые мышцы, такие нежные ключицы, что хочется пить из них по вечерам саке…       Баджи и позволяет себе это, когда наклоняется и кусает прямо за выступающую косточку, зубы проходят легко и болезненно, и Чифую всхлипывает, тихо настолько, что командир придает себе незаинтересованный вид, словно и не заметил, словно и не следит за каждым малейшим движением мальчика.       Его пальцы никогда не останавливаются, вжимаются в соски блондина, потирают их крепко, почти что болезненно, заставляя Чифую под ним задыхаться и качать бедрами навстречу, тереться о плоть командира непреднамеренно.       Пусть даже и игривые укусы Баджи никогда не пересекали черты, сейчас они остры до такой степени, что слезы в уголках глаз собираются. Чифую шмыгает носом, на его груди расцветают розы любви, капли крови едва успевают скатываться…       Баджи снова отвлекается, задирает ноги высоко-высоко, раскрывая мальчишку так, что щеки сразу становятся красными и теперь почти сравнимы с костром.       — Ты твердеешь, когда я тебя рассматриваю, — заключает Баджи, его губы продолжают двигаться по внутренней стороне бедра, клыки ведут длинные, белесые дорожки по коже, а голос по холодности сравним с айсбергом. И Чифую — корабль, разбивший свой корпус прямо о лёд глаз командира, о мороз его губ, даже когда они не прекращают движение и слишком близко оказываются возле мошонки.       Он не погружает свой язык внутрь, лишь подтягивает пальцы к лицу, облизывает их синхронным движением и погружает в пульсирующий анус, вызывая у Чифую тихий, удивленный выдох и зарываясь в горячую глубину до упора.       Узкий.       Несмотря на то, что мокрый после их совместных утренних игр.       Настолько узкий, что хочется простить все грехи, не наказывать, а поощрять, рассыпаться благодарностью прямо на полу этой комнаты.       И он смягчается, двигает пальцами медленно, видит же, как упирается мальчик щекой в стол, стараясь отрезвить разум и не плакать слишком двусмысленно. Под его ресницами погода стремительно начинает портиться.       И теперь Чифую дрожит, его член полностью встал, прижался к дрожащему животу, а командир все ещё полностью не позволил с него снять майки. И чего же он медлит? Закончил бы со всем этим бредом, прижал бы к груди покрепче, да сжалился…       Ведь Чифую был идеален.       С пустыми, хрустальными глазками, с трепещущим от быстрых выдохов носом, золото его челки упало на стол, когда он повел головой в сторону, прижался к твердой поверхности и замычал, стараясь не упустить ни единого звука.       В конце концов, если бы он обезволился, послушался и исполнил любой приказ командира до крайности, это бы уже не настолько сильно будоражило кровь, это бы не чувствовалось настолько приятным образом…       Чифую забылся так сильно, что упустил момент, когда штаны Баджи-сан припустил, так мало, что лишь твердое возбуждение показалось округе, так мало, что захотелось помочь. Но с губ уже начинала падать слюна, и Чифую поднял пальцы, чтобы ее утереть, чтобы не опозориться больше прежнего…       Баджи ударил по его бедру лишь сильнее, подтянул к себе за лодыжки ближе и проник меж округлых ягодиц глубоко, одним взглядом запретил двигаться.       И Чифую решил послушаться.       Сморгнул влагу с ресниц, впечатался затылком в стол и упрямо уставился в потолок, на периферии зрения всё ещё улавливая золото чужих глаз и вороновы кудри, спирально завивающиеся на самых концах.       Впрочем, как бы не старался командир строить из себя одну сплошную, огромную безразличность, Чифую видел, как работают мышцы его челюсти из-за напряжения, которое каким-то магическим образом приходилось сдерживать.       Все ещё нежный, слишком умело входящий в роль…       После этого он все же скользит длинными, толстыми пальцами ниже, прижимая ладони к внутренней стороне бедер мальчика, когда его рот все ещё испускает нервные, дрожащие вздохи, сердце ни на секунду не останавливается, даже когда горячая плоть проникает меж ягодиц, слегка болезненно, но после…       Командир устойчиво толкнулся, его взгляд был герметичным, когда прошёлся по влажным у корней волосам, обиженно поднятым ресницам и румяным, мягким щекам. Баджи и сжалился на мгновение, опустился на руках ниже, из-за чего теплые, укутанные в носочки ступни мальчика стукнулись о его лопатки, и прижался к щеке так нежно, так трепетно, что краска пошла до ушей, до шеи и в конце концов оставила Чифую задыхаться от нескончаемого стыда.       — Крошка, ты не должен на меня обижаться, — сказал командир и толкнулся глубже. Чифую и не мог ничего ответить, чужой член уже, казалось, стоит в его горле и разгоняет влюбленных бабочек прямо из сердца. — Ты знаешь, что заслужил?       Щеки Чифую лишь надуваются больше, из-за чего командир хмыкает, выпрямляется и приподнимает ноги мальчишки так высоко, что его поясница отрывается от горизонтальной поверхности, а член давит, давит прямо внутрь, на нужное место и звёзды в глазах Чифую становятся ярче.       Он тихий, необычайно тихий, учитывая громкость издаваемых им звуков в обычной ситуации.       Но все это…       Господи Иисусе.       И, поскольку мысли из головы Чифую все же выветриваются… Он перестает сдерживаться, стонет так высоко, что крик слышно даже сквозь кожу ремня, а когда Баджи врезается под лучшим углом…       Чифую не может думать. Мыслей не осталось. Ни одной. Он ничего не видит перед собой, двигается только синхронно с чужой горячей фигурой. Чувствует лишь Баджи Кейске рядом с собой, тепло его смуглой кожи, сильных пальцев и рук.       И кольцо его мышц спазмирует, отчаянно сжимается на твердом, горячем члене и, боже, как много он принимает сейчас, и он настолько заполненный, настолько полный, как, черт возьми, не взорваться в такой ситуации?       Чифую — бомба замедленного воздействия, когда красиво изгибается прямо навстречу, его член красный и отчаянно пульсирующий, и он, черт возьми, ничего не видит. А воздуха, что поступает к нему через нос, так чертовски мало, что он задыхается, когда рыдает. Плаксивые, болезненные по своей природе стоны продолжают ускользать сквозь его безвольное тело, а Баджи никогда не останавливается. Он вламывается, словно хозяин здесь — с этим фактом поспорить никто не имеет чести. Пусть даже Чифую настолько туг, что Баджи не может достичь конца…       Его бедра с сокрушительной скоростью бьются о задницу мальчика, шлепки от всей этой вакханалии поражают комнату. И когда брюнет всё-таки пересекает свой максимум, финиширует обильно и глубоко, так, что Чифую выламывает, его голова запрокинута так далеко, что Баджи пугается, хватает за затылок ладонью и подтягивает ближе к своему лицу.       Он не знает, сколько времени им требуется, чтобы восстановить дыхание. Это неважно, пока Баджи гладит кожу его скул, подбородка пальцами, пока опускает ноги мальчика со своих чертовски широких плеч, мышцы ног Чифую медленно восстанавливаются и тянут… Но что значит эта лёгкая боль, когда на душе тревожные волны совсем успокаиваются?       А после, когда дыхание выровнялось, а время начало иметь свой вес и давить сверху виной, тонной потенциальных проблем, Баджи утыкается в мокрый лоб мальчика, вжимается в него до предела и шумно выдыхает через горящий от болезненной стимуляции нос.       Баджи пытается собрать так не вовремя разбежавшиеся мысли в кучу, даже если его голова нестерпимо кружится. Потому сейчас он старается зацепиться за любое движение, любой вздох мальчика, чтобы заземлиться, вернуться с космоса их бесноватых чувств и прийти к трезвости.       Он вытягивает твердый ремень, с тоской смотря на красные долгие следы на щеках блондина и давая ему вздохнуть полной грудью, а после прижимает к себе, целует в уголок губ и щурится.       — Я чувствую вашу улыбку, Баджи-сан, — говорит Чифую, его безвольные руки наконец имеют возможность подняться и сомкнуться за крепкой спиной командира. — Это всё наказание?       Возможно эта фраза была фатальной ошибкой. Слишком сильно Чифую знал этот искрящийся блеск в глазах командира и уже заранее понимал, что он не захочет на этом остановиться. Можно было лишь молиться, что он придет к рассудку, ведь время и стойкость Чифую сместились к минимуму.       Всё-таки Чифую был здесь — прямо в его руках, растраханный и безвольный, а аргументов для последующих наказаний было достаточно, чтобы оставить его изнывающим на очень долгое время. Чтобы ночи сменялась днями, а Чифую все разваливался и разваливался. Песком, пеплом, пылью…       — …Да, — с сомнением соглашается брюнет, трясет головой в надежде избавиться от сладких, желанных мыслей. — Ты был очень хорошим, заслужил, так и быть.       Он наконец выходит, из-за чего Чифую испускает мягкий, звенящий стон и сперма из его раскрытого тела находит выход, скатываясь обильно, стремительно…       Он смыкает бедра, стараясь удержать ее внутри.       В конце концов, где найдут они тряпку в таком-то хаосе?       И, мать вашу, почему командир продолжает смотреть так пронзительно?       — …Что? — выдыхает Чифую, его голубые глаза сужаются и комфортность в такой ситуации — последнее, что он чувствует.       — Ты такой хорошенький, — командир игнорирует бледное, встревоженное лицо мальчика и невозмутимо продолжает извлекать из потаённых глубин жадные, неуместные в других ситуациях мысли, — Думаю, что не хочу вытирать тебя, — говорит он, уголки его губ по-звериному задираются, даже когда мальчишка закатывает глаза.       Идиот.       — А что—       Чифую не успевает закончить вопрос, когда выпрямляется. Командир наконец прижимается к истерзанной плоти губ, придерживает мальчишку за нижнюю челюсть, чтобы не открывал рот слишком сильно, и Чифую издает поистине низкий, трепещущий звук, прижимаясь ближе. Это первый поцелуй за прошедший день, и сейчас он граничит с нежностью, потрясающей безопасностью. Жидкость на его красных от слияния ягодиц начинает скатываться на стол, но он не обращает внимание, смотрит внимательно в сторону…       Мать вашу.       — Что-то не так? — спрашивает командир, отстраняясь, когда чувствует изменения черт у своего лица.       — …Нет, — отрицательно мотает головой мальчик. — Мне просто казалось, что дверь… Была слегка приоткрыта. ***       Такемичи вжимает ладонь в лицо, пока сползает по закрытой двери и утыкается носом в пальцы. Его глаза широко распахнуты, колени трясутся так, словно трахали здесь его, и если это то самое наказание…       — Такемитчи, ты заждался?       Блондин вздрагивает, стоит голосу прозвучать прямо над ухом, вжимается ладонью в середину своей груди, убеждаясь, что жив…       А значит, убежать ещё можно от многого.       — Ну нахер, — выплевывает он истошно, из-за чего Майки тревожится, делает шаг назад, смотря лишь на сверкающие пятки Ханагаки…       — Что за херня? — говорит он, почесывая затылок. — Я ведь… Принес эту блядскую швабру из дома Кен-чина! — Майки, расстроившись, отпихивает ее в сторону и вытирает ладони о брюки. — Надо бы ее продезинфицировать правда… — вздыхает он сквозь мгновение. — А убирать, собственно, кто собирается?

End.