Добро пожаловать в Йель, Малыш!

Люди все наступали, хлопали закрывающиеся двери минивэнов, обрывались дорожные песни, дружелюбно лаяли семейные собаки, справа просились в туалет, слева – на Чертово колесо, кто-то хохотал, кто-то лил горючие слезы, а Николай все никак не мог совладать с хитровымудренной конструкцией, которую Зоя называла универсальной модульной коляской и которую они купили, чтобы облегчить себе жизнь. А вот виновник вынужденной задержки ничуть не беспокоился. Куда больше его заботило, сможет ли он разобраться с досадной помехой, представляющей собой серебряную пуговицу на пальто его драгоценного дядюшки. Но пуговка все не поддавалась, а торчащий нос был тут как тут. – Нельзя ли побыстрее? – поторопил Морозов, отводя обслюнявленные ладошки виновника от своего лица с брезгливостью человека, который презирал восхитительные, блестящие от жира нью-йоркские кебабы, продающиеся на улицах. Вот же дурачок! – С радостью посмотрю, как ты этим займешься, – отозвался Николай. – Я не обязан этим заниматься. – Конечно, нет. В нашей семье ты работающий отец, а я домашний папочка. Слова долетели до стоящего рядом семейства, пересчитывающего всех своих будущих футболистов. Они улыбнулись. Николай улыбнулся в ответ. – Ты абсурден, – оскорбился Морозов. – До абсурда очарователен? Согласен. А теперь будь так любезен, потяни-ка за тот рычажок. Да, вот так. Еще немного. Нет! Не так сильно! Но было уже поздно. Неведомое безобразие отскочило от коляски и стрельнуло прямо малышу в лоб. У Николая душа ушла в пятки, и, судя по лицу Морозова, тот тоже страшно напрягся, задеревенел, и Николай испугался, как бы он не оставил малыша на капоте и не покинул место преступления, чтобы подыскать себе алиби на случай вмешательства сердитой стороны, по законам природы всегда оказывающейся правой. Дружелюбное семейство больше не улыбалось, будущие футболисты перестали гонять мяч вокруг машины и глазели на них, открыв рты. Проходящие мимо смотрели на них с осуждением или с сочувствием – в зависимости от количества детей, их возраста, наличия успокаивающих пищалок, вертушек, мультиков, братьев и сестер и всего остального, чем можно было занять рот или довести родителей. Есть такой пограничный момент, точка невозврата, если угодно, когда малыш еще не успел понять, что происходит. Тогда нужно засмеяться, запеть, замычать или станцевать вприсядку, чтобы в его маленькой головке не успела зародиться мысль о малышовом бунте, а вместо этого он расхохотался, взвизгнул, затопал ножками, позволяя горе-родителю оправиться от микроинфакрта. Но сегодня Николай безбожно опаздывал. Момент был упущен, когда на раскрасневшемся от натуги личике выступила первая слезинка, такая горькая, что ей можно было бы закусить. В следующую секунду его маленький кексик уже вопил на всю парковку, и Николай понял, что шестеренки в голове Морозова завертелись, так что он быстренько вернул горланящее создание обратно. Потом поправил капюшончик его худи – уменьшенной копии йельской толстовки Николая, глядя на которую умилялись даже байкеры у закусочных. Расправил, невесть зачем отряхнул, словно это был какой-то особый ритуал, способный вернуть говорливого кудряшку, которого Зоя им оставила. – Кто это тут расплакался? – проворковал Николай тем самым тоном, каким обычно говорят с младенцами, – малость глуповатым, но действенным. Вот только удача покинула Николая еще за завтраком, когда он сам, ноутбук с открытой на нем многострадальной диссертацией и даже Зоя, всегда умудрявшаяся оставаться чистой, оказались под вражеским обстрелом пережеванной тыквой. Его кексик все плакал, но разок-другой успел взглянуть на Николая как на врага народа – у того даже сердце защемило. – Разве ты не в состоянии его успокоить? – спросил Морозов. – Ты не помогаешь. – Зоя делает это, не пошевелив и пальцем. – Как только я разузнаю побольше об этой загадочной связи матери и ребенка, обязательно тебе сообщу, а пока подпевай. Он у нас музыкальная душа, правда, мой маленький? Весь в дядюшку. Сейчас дядюшка покажет нам, за что его прозвали маэстро. Не все же по клавишам бренчать, пора и песни петь, да, приятель? Вот так, правильно, повозмущайся. – Не смеши меня. Я не стану петь. – О, станешь как миленький! Это же ты потянул за рычажок, ты покалечил малыша. – Я сделал то, о чем ты меня попросил. – Но рычажок-то ты дернул сам. По твоей вине малыш расплакался. – Это был резиновый колпачок. На твоем отпрыске ни царапины – я это отсюда вижу. И пусть Николай сражался за бравое дело, он так увлекся, что проглядел появление своей драгоценной жены. Огнедышащий дракон восстал прямо из-за его спины, а взирающий с высоты своего цинизма Морозов и не подумал его предупредить. Заухмылялся вдруг поганенько – и был таков. – Какого черта ты делаешь, Ланцов? – разгневалась Зоя и так же сердито забрала у него малыша. Тот прижался к ее груди, как прячущаяся в панцирь черепашка, только ходила ходуном на ветру шапочная бомбошка. Зоины кудри тоже разметались, она выглядела устрашающе и прекрасно в круговороте поднявшихся листьев, напоминавших горящие самолетики-оригами. Мать-лиса, готовящая возмездие за свое обиженное дитя. – Тут, понимаешь ли, случилась небольшая заминочка с нашей суперколяской, – начал Николай. Синие глаза метнули в него две молнии, ослепительные, убийственные, свернувшиеся во вращающиеся воронки. – Я тебе скажу, где заминочка, и коляска тут ни при чем. – Как насчет сахарной ваты и аттракционов? – Ты так легко не отделаешься, Ланцов. – Съезжу на Брайтон-Бич за селедкой? – Я быстрее доберусь до твоих родителей. – Буду целовать тебя до тех пор, пока ты не забудешь, из-за чего злилась? – Я злюсь на тебя постоянно, это не исправит даже моя случайная амнезия. – Ты так в этом уверена, Ланцова? – хитро улыбнулся он. – А ну брысь! Зоя вернула Николаю сына. Тот возмущенно залепетал, схватил его за волосы. А поскольку облысение и без того грозило обрушиться на Николая раньше – как-никак, не все становятся отцами в двадцать два, – а шевелюра у него была, как известно, завидная, тактику отвлечения он знал, и не одну. Он защекотал малыша за бока, за пятки, тот восторженно завизжал, захохотал, и Николай вдруг со всей ясностью осознал, что снова и снова отдавал бы последние годки беззаботного студенчества, только чтобы слышать, как смеется его сын.