deprived

      — Почему он, Дазай-сан?! — кричит Акутагава прямо в лицо своему учителю.       «Почему не я?» — плачет он, сжимая в пальцах черный жакет от старого костюма учителя в своей комнате.       «Почему он?» — спрашивает себя черноволосый, наблюдая с другой стороны улицы, как Дазай и Атсуши обедают в кафе напротив. Белый тигренок о чем-то весело болтает, а Дазай улыбается ему и периодически смеется.       «Почему он?» — сжимает плащ в районе сердца Акутагава, наблюдая за искренностью в глазах учителя.       «Почему не я?» — вспоминает презренный ледяной взгляд шоколадных глаз, смотрящий сверху вниз на него во время тренировок.       — Почему ты?! — снова кричит Рюноске, но уже в лицо самому тигру, сражаясь с ним один на один. Черный пёс Портовой мафии проигрывает и в душе понимает, почему. Но не хочет признавать.       «Потому что ты сильнее меня? Всё дело в способностях?» — спрашивает себя Акутагава, падая вниз.       — Почему он? — тихо спрашивает Акутагава, скорее для себя, чем для сидящего рядом и курящего Чуи. Кожа под бинтами ноет, и он вспоминает бледные и тонкие пальцы учителя, его аккуратно перебинтованное тело, такое завидное и желанное в те прошлые годы, такое недосягаемое для Акутагавы.       — Я тоже задаюсь этим вопросом, — выдыхает дым Чуя, отвечая также тихо. Акутагава поворачивает голову и с неприязнью смотрит на семпая, вспоминая, кем ему приходился его учитель. Коллегой, напарником, любовником, но, Акутагава знает этот взгляд, — никак не кем-то близким, не другом.       «… как Одасаку» — думает Акутагава, опуская глаза. Он никогда не понимал, почему Дазай не подпускал к себе никого, кроме этого пса, по уровню слонявшегося где-то с дворнягами мафии. Он всегда злился на то, что Одасаку жив, потому что тот был единственным, кого Дазай впускал в свое сердце. Единственным, кому он доверял. Сейчас же Акутагава ненавидел Сакуноске за то, что тот мёртв. За то, что после этого Дазай его бросил. За то, что Дазай бросил всех и всё. И исчез, словно его не существовало.       А затем появился как ни в чем не бывало, новый Дазай, другой Дазай, как будто незнакомый. С нежной и искренней улыбкой, адресованной этому нелепому сироте-тигру.       «Почему же он, Дазай-сан?»       «Почему не я…»       Они сидят в баре половиной компашки мафии, пьют виски со льдом, и Акутагава смотрит на Чую, которому плевать на то, что Дазай исчез на четыре года и вернулся другим. С обидой и завистью смотрит на Чую, который неоднократно спал с его учителем, делил с ним постель и поле боя, который был достоин быть напарником Дазая, но который не взрывал целое здание, чтобы черный дым от него был виден по всему городу, лишь бы Дазай заметил.       В момент осушенный бокал звякнул о стеклянный стол, взволнованные слова блондинки-помощницы были проигнорированы, Акутагава вышел из бара на чистый воздух и втянул всеми больными легкими ночную прохладу. Ноги сами повели его в тот самый старый номер отеля, где жил Дазай, пока был в мафии. Акутагава оплачивал счет за него четыре года, потому что где-то в груди всегда что-то панически схватывалось, когда брюнет думал о том, что если будет некуда — Дазай и не вернется.       Замок в прихожей щелкнул, и дверь коротко скрипнула, открываясь. Дазай разулся, подмечая незнакомую обувь рядом, скинул плащ и прошел вперед, сразу в гостиную. Планировка номера была такая же, как у Анго в свои годы, но дорогая мебель скрашивала всё. В особенности бар, к которому парень тут же направился. Широкая гостиная озарялась приятным лунным светом и неяркой подсветкой. Он достал один бокал и бутылку дорогого вина, хмыкнув на негустые запасы ранее его коллекции алкоголя.       Сделав пару глотков, он наконец обернулся на пронзающий его уже несколько минут взгляд черных глаз.       — Не знал, что ты всё ещё наведываешься сюда, Акутагава-кун, — мягко сказал шатен, делая очередной глоток и улыбаясь краешками губ.       — Это мои слова, Дазай-сан, — тихо ответил брюнет, больно сжимая собственные пальцы на руках, что обвили колени, с которыми он забрался на широкий кожаный диван. На темном стеклянном столике напротив стояла полупустая бутылка какого-то очередного дорогого виски, а рядом — такой же полупустой бокал.       Оставив вино на стойке, Дазай подошёл к широким во всю стену окнам, вглядываясь в цвета ночного города с двадцатого этажа. Акутагава неверяще смотрел на профиль учителя, прикидывая, может это уже галлюцинация от такого количества алкоголя, что он за сегодня выпил. Он восхищенно приоткрыл рот, когда забинтованная рука Дазая прошлась по таким желанным мягким волосам, а сам он устало выдохнул.       — Сегодня хорошая погода, да, Рюноске?       Внутри брюнета что-то взорвалось, а бледные щеки густо покраснели уже не от виски.       — Дазай-сан… — он, не понимая собственных действий, моментально встал и, покачиваясь, подошел к своему учителю.       Дазай только хмыкнул, когда бледные трясущиеся руки обвили его грудь, а черная макушка уткнулась в забинтованную шею сзади. Дазай чувствовал, как парень весь вздрагивает, а в рубашку мягко впитываются его теплые слезы.       — Дазай… сан… — еле слышно шептал Акутагава, затуманенная голова и непонятные чувства захлестнули его. Он уже не хотел ничего думать. Он просто хотел знать одно, — Почему… он, Дазай-сан?.. Почему… не я… Дазай-сан…       Хотелось выть. Хотелось сильно разрыдаться. Но никак не хотелось делать этого в таких обстоятельствах и прямо перед учителем, которого он никогда не хотел разочаровывать. Для которого он всю жизнь был разочарованием, но падать так низко Акутагава просто не мог себе позволить.       Тщетно.       Чувства вырвались, и Акутагава не мог это прекратить. Не сейчас. Пусть это будет просто его галлюцинация, пусть это окажется просто пьяный сон, а он проснется и снова будет наблюдать за своим учителем по ту сторону дороги, потому что Дазай-сан недосягаем.       Он был таким и останется таким навсегда.       — Рюноске.       От произнесенного этим голосом своего имени сверху вниз пробежалась короткая и еле заметная волна возбуждения. Дазай взял его руки в свои и освободился из объятий, отчего ноги брюнета подкосились, и он почти упал, если бы не сильные теплые руки учителя, что успели его подхватить.       Ещё одна еле заметная теплая волна прошлась, когда эти теплые руки аккуратно прижали его к себе, поддерживая одной рукой за талию, перебирая позвонки, а пальцами другой зарываясь в черные волосы.       Если это галлюцинация, то Акутагава не против здесь даже умереть, лишь бы учитель не прекращал эти нежные поглаживания. Пальцы ухватились за ворот чужой рубашки, боясь, что всё вмиг пропадет, а слезные глаза по той же причине не поднимались. В объятиях учителя было так тепло и уютно, так странно и непривычно, так нереально, но брюнет не мог прекратить вслушиваться в спокойное дыхание где-то сбоку и мерный стук чужого сердца, когда своё, казалось, отплясывает дикие танцы внутри.       Но любая иллюзия всегда заканчивается, с горечью подумал Рюноске, когда Дазай отстранился.       — Ты слишком много выпил, — сказал он, проведя ладонью по красным щекам парня, большим пальцев стирая новые слезинки, — Иди спать.       Акутагава вздрогнул от прикосновения и поморщился, отворачиваясь. Спать, ага, как же. Чтобы вся эта иллюзия пропала?       — Я н-не хочу, — промямлил Рюноске, и до слуха донесся тот самый разочарованный вздох учителя.       — Ну что за непослушный ребенок?       Акутагава весь сжался, зажмурился, ожидая привычной расплаты за проступок. Как раньше. Однако глаза распахнулись, а тело обмякло, Рюноске опешил, когда понял, что теплые руки учителя взяли его под колени и закинули на спину.       — Д-дазай-сан?       Гостиная, что до этого была прохладной, сменилась спальней, где температура была ещё холоднее. Светлые стены, освещаемые луной за окнами, были незнакомыми, а постель, что предстала перед глазами, и вовсе отдавала чем-то чужим. И таким неправильным. В глазах было мутно, в голове плыло, но Акутагава жадно рассматривал каждый уголок забытой учителем спальни, в которую Рюноске так за все четыре года и не зашёл. Не имел права.       Осознание происходящего дошло до парня, когда Дазай опустил его на постель. Холодная, она отдавала прохладой в пальцах, пока Акутагава неверяще смотрел на учителя перед собой, что стоял и просто наблюдал.       Не так, как обычно.       Не осуждающе.       — Дазай-сан… — Акутагава перешёл на шёпот, дабы не спугнуть этот момент, — И… что теперь?       Шатен опустился на колени перед сидящим на широкой постели Акутагавы и улыбнулся своим извечным хитрым взглядом.       — Да вот думаю, что же с тобой делать.       Рюноске сглотнул. Сердце колотилось как бешеное. Казалось, ещё немного, и оно остановится. Природная упертость отступила куда-то далеко, когда Дазай коснулся пальцами его прядей, что спадали на лицо, и убрал волосы за ухо, да так нежно, что Акутагава не сдержался — потёрся лицом о руку, как верный пёс. Дазай усмехнулся, но руку не убрал, и Рюноске не желал, чтоб этот момент заканчивался. Прикрыл глаза.       — Так дело не пойдет.       Сердце забилось с новой скоростью, когда Акутагава понял, что Дазай опрокинул того на постель. Покрывало, что было сверху, оказалось холодным, и спина брюнета, которую скрывала лишь тонкая белая блуза, покрылась мурашками от прохлады. Хотелось завернуться в этот плед.       Или хотя бы прижаться к теплому Дазаю, что уже нависал над ним сверху.       — Закрой глаза и следи за ощущениями, — в самое ушко прошептал он, заставляя дыхание брюнета испариться из груди, — Слушайся меня.       — П-понял, — на автомате выдал Рюноске, зажмуриваясь от этой странной ностальгии по прошлым временам, когда он беспрекословно исполнял любые приказы своего учителя.       Сложно было этот шёпот назвать приказом, но всё же…       К бледному лицу опять прикоснулись длинные пальцы, округлым движением проводя по худой скуле, щеке, останавливаясь на горящих от алкоголя губах. Акутагава рвано выдохнул, когда большой палец с нажимом прошелся вверх и вниз, заставляя раскрыть рот и впустить палец внутрь, дабы тот всего лишь погладил клычки и тут же вышел.       И пусть это произошло всего за мгновение, этого хватило, чтобы разжечь целый пожар внутри Рюноске, в груди и в штанах, в которых с каждой секундой становилось теснее. Акутагава ёрзал, всем телом чувствуя, как нависающий над ним Дазай усмехается интересному виду. Вряд ли в былые времена он часто видел своего ученика пьяным.       Длинные пальцы продолжили путь от лица по шее вниз, останавливаясь на ключице и очерчивая её по кругу, словно каждая выделяющаяся косточка — самое чувствительное местечко у брюнета, хотя для него же любое прикосновение учителя — чувствительнее некуда. Вторая рука сжала чужие бледные пальцы и занесла всю руку над головой, от чего по телу Акутагавы побежало еще больше мурашек, частое дыхание усилилось.       — Дазай-сан…       — Тшшш, — снова шёпот в самое ушко, — Не вздумай ничего говорить сейчас.       Пальцы Дазая нежно прошлись по всему телу, задерживаясь то на талии, то на бёдрах, но не касались никаких особо чувствительных мест, отчего Акутагава даже позволил себе похныкать в недовольстве. Его пожар разгорался, и несоображающий парень хотел лишь одного: чтобы его желанный учитель его потушил.       — А теперь, — шёпот становился невыносимым, — когда я досчитаю до пяти, ты уснешь, хорошо?       Непривычно мягкий голос Дазая плавил что-то внутри Рюноске, ощущался мёдом на языке — чересчур сладко, много не съешь, но так хочется.       — Нет, я…       — Один, — Дазай не дал ему и слова сказать, возобновляя свои ласки и касания всего, до чего доберутся его руки, — два…       Акутагава хотел распахнуть глаза, хотел вырваться и перевернуть Дазая на спину, задержать его и сжать в объятьях, в которых он будет для него наконец-то досягаем. Но он продолжал жмурить глаза, потому что просто на животном уровне, как настоящий взрощеный цепной пёс, не может ослушаться учителя.       — Три.       На этой цифре Рюноске почувствовал, как его мягкие волосы вновь перебирает другая рука, поглаживая по голове. Брюнет до сих пор не может поверить в реальность происходящего, потому что учитель бы никогда так не сделал.       — Два.       Что изменилось за те годы, что Дазай отсутствовал в его жизни? Неужели смерть лучшего друга настолько изменила его восприятие, что вечный гнев и холод сменился на нежность и тепло?       Акутагава стиснул зубы: и всё это каждый день получает этот тупой тигр…       — Один.       Дазай хмыкнул, поднимаясь с парня и садясь на постели рядом. Дыхание Акутагавы выровнялось, зажмуренные глаза расслабились, голова упала вбок на подушку. Парень уснул.       На улице стояла глубокая ночь. В этой богом забытой квартире тоже стояла почти непроглядная тьма — никакого яркого света, лишь еле заметная посветка со стороны гостиной и бара. А еще тишина и мерное сопение одного непослушного цепного пса.       — Почему он, спрашиваешь? — Дазай прекрасно знал, что Акутагава его не услышит, но, казалось, он должен что-то сказать, — Когда-нибудь ты и сам поймешь. И дело тут не в силе и способностях.       Дазай просидел в тишине ещё пару минут, затем медленно встал, накрыл пледом брюнета, чтобы тот не мёрз, и тихонько вышел из комнаты, вновь направляясь к бару, где он оставил свой недопитый бокал с вином. Кроваво-красная жидкость плескалась, подобно агату, навевая воспоминания о прошлых временах, и Дазай неизбежно принялся сравнивать их с нынешними. Казалось бы, столько всего переменилось, а в душе по-прежнему глухая пустота.       И он лишь уселся на тот самый диван, где грустным щеночком устраивался Акутагава. Ночь будет длинной, но Дазай вряд ли захочет оставаться в этой квартире надолго. Акутагава проспит до самого утра, а утром будет явно «не в себе», когда осознает, что произошло.       Дазай устало взохнул, опрокидывая в себя бокал.       — Когда-нибудь я и сам пойму, почему сейчас — не ты.