his heart

тарталья всегда знал, что недостаточно хорош. недостаточно силен, а потому вынужден использовать глаз порчи, чтобы идти по головам своих врагов и повергать в ужас и трепет подчиненных. недостаточно опытен, чтобы всегда держать на лице маску безразличия и насмешки, не поддаваться на откровенные провокации и держать бушующие ураганом эмоции в узде. недостаточно умен, чтобы уличить в тонком расчетливом обмане бога, которого ему надо было сломать, испепелить и вырвать сердце из груди. только вот тот бог опередил его, продал свое сердце, сдал синьоре без боя и сопротивления, и вместо него на чайльда смотрела зияющая космической пустотой дыра. он не знает, что больнее — влюбиться в древнего бога, который скрывался за маской человека, или узнать, что его сердце никогда не будет принадлежать ему, потому что его попросту нет. потому что он недостоин заполнить чужую грудь светом, касаться души кровавыми руками. любовь всему божественному противоестественна. в глазах чужих растопленное золото, мертвое и к человеческому равнодушное, обжигает холодом сильней, чем морозные ночи его родины, и тарталье больно в подреберье и в глазах нещадно режет от непролитой влаги. тарталья хоть и недостаточно хорош, он быстро схватывает. усваивает урок легко, повторяя как мантру перед тем, как нырнуть в пучину сна, где раз за разом каждую ночь его встречают знакомые глаза, такие желанно теплые, пленительные, сияющие как заходящее над ли юэ солнце. о, как сильно он хотел бы остаться в тех грезах, где можно задыхаться от каждого взмаха чужих ресниц, касаться ладоней как величайшей святыни, пятнать тонкие губы своим грехом, и умирать, умирать, умирать от любви без шанса воскреснуть. но сладкие видения ускользают, текут песком между пальцами, и как бы тарталья отчаянно не цеплялся за них, он каждый раз просыпается с его именем на губах. у его бога много имен. властелин камня, рекс ляпис, моракс. любимое имя тартальи — чжун ли. он знает все его имена, но уверен, что сам чжун ли не знает и половины его собственных. о, архонты, какая жестокая божественная кара — молча невзаимно любить. одергивать, словно обжегшись, руку, душа в себе жадное желание коснуться. заставлять себя отвести взгляд, застывший на чужих губах. сдерживать нелепо наползающую на лицо улыбку каждый раз, когда он едва ухмыляется на твою совершенно неостроумную шутку. сдерживать сладкую жаркую дрожь от случайного соприкосновения рук, не забывать дышать от чужого пронзительного взгляда, прятать смущение от ничего не значащих вежливых комплиментов. раз за разом твердить себе, что не значит абсолютно ни-че-го. но если дни с чжун ли были тяжкими, то ночи без него были нестерпимой пыткой. любая шальная мысль, залетавшая в рыжеволосую голову, тут же разгоралась лесным пожаром, оставляющим от здравого рассудка одно пепелище. все, о чем тарталья молился в тяжелый спертый воздух своей спальни, это о чужих губах на своих. представлял чужие жадные руки, томный низкий голос, жаркие безумные поцелуи, от которых сердце заходится, а руки мелко дрожат. его неуслышанные ночные мольбы разбивались о жестокую дружескую улыбку чжун ли каждый чертов раз. и тарталья, стоя на пороге дома чжун ли после их обычной вечерней прогулки, ловит себя на мысли, что готов переступить через себя, взойти на эшафот и тремя словами перечеркнуть себя. насладиться чужим расширившимся от изумления взглядом чжун ли, полюбоваться растерянностью в его божественных чертах, услышать мягкий, но безоговорочный отказ. признать свое поражение, натянуть привычную маску веселья и просто раствориться, распылиться, исчезнуть в сумерках. — луна сегодня красивая, правда? тарталья хотел посмотреть на чужую реакцию, но после того, как выдохнул вместе со словами всю душу, выложил свое сердце на раскрытой ладони, словно говоря «забирай, мне оно ни к чему», вдруг понял, что не может встретиться с расплавленным золотом чужих глаз. — такая красивая, что умереть можно, — вторят ему в ответ, и тарталья не верит своим ушам, а на глаза почему-то наворачиваются глупые никчемные слезы, которые чжун ли заботливо собирает губами, сцеловывая влагу с веснушчатых щек. с надломленным жалким всхлипом чайльд бросается в приглашающе раскрытые руки, жмется доверчиво, дрожит от переполняющих эмоций. ведет ладонью по чужой груди, замирая в ступоре от мощного, ровного сердцебиения под пальцами, и распахивает в изумлении глаза смотрит в чужие, живые, полные теплого солнечного света, с немым вопросом. — да, я отдал сердце бога синьоре. но мое человеческое сердце — твое без остатка. тарталья дергает чжун ли на себя за грудки, чтобы попробовать чужую мягкую улыбку на вкус. в голову эйфория ударяет крепленым сладким вином, когда его целуют в ответ с такой же жадной страстью и приторным трепетом, кусая губы, вплетаясь пальцами в волосы на затылке. тарталья хочет оторваться хоть на миг, сказать все, что вертелось на языке так давно и долго, но отстраниться от чжун ли кажется ему сейчас истинно кощунственным. напротив, все, что он хочет, это быть ближе, вплавиться, впаяться, стать единым целым, чтобы никогда больше от себя не отпустить. чжун ли читает его жажду в расширенных зрачках, подхватывает его под бедра легко и бережно, чтобы не расставаться даже на полшага, и переступает порог с драгоценной ношей на руках. тарталье кружит голову нежность, с которой чжун ли опускает его на кровать, и он стонет негромко в поцелуй, потому что держать все в себе просто невозможно. чжун ли невозможный. смотрит глаза в глаза с плохо скрываемым желанием (тарталья знает, что в его собственных глазах сейчас пляшут те же черти), бесстыдно избавляет его от одежды, неспешно обнажается сам, любуется смущением тартальи с едва заметной самодовольной улыбкой, что заставляет стыдливо сводить колени. все это кажется очередной эфемерной фантазией, которая растает с первыми лучами рассвета. но тарталья чувствует болезненные укусы на своей шее вперемежку с влажными следами поцелуев, ярко ощущает жгучее неприятное давление от растягивающих его пальцев, но он принимает эту боль с осознанием, что все это — вовсе не плод его больного воображения. слабые, незначительные ощущения разгораются в паху медленно, но неумолимо, так, что хочется одновременно отстраниться и двигаться навстречу терзающим пальцам. чжун ли как будто везде — смотрит в глаза, целует губы, ласкает тело, — но этого все еще мало, а тарталья слишком жадный, но хочет все, что чжун ли ему может дать и больше. поэтому он тянет руки, жмется ближе, обнимает ногами чужую поясницу. его стоны похожи на сбивчивую отчаянную молитву, когда чжун ли заполняет его резким слитным движением, толкается до конца, пока не прикасается бедрами к ягодицам тартальи, и это так долгожданно, так правильно, так, как не представишь ни в одной фантазии. и он не хочет, чтобы это прекращалось — хочет, чтобы это никогда не прекращалось. всего слишком много, эмоции, ощущения, удовольствие смешиваются, накатывают волнами цунами, и чайльд не способен сделать ничего, только кричать, дёргаться и дрожать, пока чжун ли двигается внутри мощными жестокими толчками, а губы шепчут похвалы в висок. он берет в руку ладонь чайльда, чтобы приложить к своей груди и тарталья искренне не знает, что именно толкает его к краю  — чужие сумасшедше глубокие толчки или суматошное сбитое сердцебиение в унисон собственному и загнанное «ты сводишь меня с ума» в самые губы. целью миссии тартальи в ли юэ было добыть сердце гео архонта. только вот, кажется, теперь оно у них одно на двоих.