Калейдоскоп

      - Саш, пошли на колокольню? Милорадович ворвался в горницу, словно степной ураган, и, едва миновав встречи с острым углом грубо сколоченного стола, уселся на лавку рядом с Остерманом. Александр Иванович медленно поднял тёмно-голубые глаза на разрумянившееся лицо друга и не смог сдержать улыбки.       Их с Михаилом Андреевичем связывала не очень давняя, но искренняя дружба, какую редко встретишь на Земле. Так вышло, что в военной сфере судьба их постоянно разводила по разные стороны: Милорадович скакал сайгаком по Альпам, а Остерман-Толстой, отставленный императором от службы, коротал дни в департаменте, Михаил Андреевич бился с французами под Аустерлицем, а Александр Иванович скучал в Шведской Померании, Милорадович брал Бухарест, а Остерман отражал французские атаки под Чарновом, Пултуском и Эйлау. Когда бы им было познакомиться? Вроде бы, судьба не предоставляла им такого шанса. Но два года назад, примерно в конце сентября, Остерман-Толстой на каком-то вечере услышал от одной барышни: "Здесь сейчас Милорадович, известный мастер мазурки. Вы, граф, непременно должны увидеть, как он танцует". Тут же из середины зала послышались вскрики: "Михаил Андреевич! Просим! Просим!" Нарядная толпа подалась в стороны, расчистив место для танцора. На середину гостиной вышел красивый статный генерал, русые кудри он небрежно откинул назад, на лбу почему-то красовалась чёрная повязка. Генерал держал под руку молодую дочь хозяйки салона, где все они собрались, прекрасную Софию. Откуда-то с хоров заиграла музыка, и пара, как лебеди, поплыла по зале. Музыка стала живее, быстрее, Милорадович и София ускорили шаги. Они не танцевали, они, казалось, летели, едва касаясь ногами пола. Остерман не мог отвести взгляда от безупречных движений Милорадовича. У самого него, к сожалению графа, мазурка никак не хотела выходить: он постоянно сбивался с такта и в целом предпочитал быстроте польского танца неспешность и торжественность вальса. Вот Милорадович церемонно опустился на одно колено, а София, с притворным легкомыслием помахивая пышным веером, обежала вокруг него. Генерал встал, снова взял девушку под руку, и пара поклонилась зрителям. Раздались аплодисменты. София, покраснев от смущения, прикрыла лицо веером. Милорадович вернулся на своё место.       Остерман-Толстой незаметно проскользнул из задних рядов к дивану, на котором сидел танцор. Милорадович заметил его и, отодвинувшись, уступил графу место. Разговор завязался почти мгновенно. Милорадович оказался человеком лёгким на подъём, общительным и весёлым, часто шутил и смеялся. Как выяснилось, об Остермане он хорошо знал (слышал о его подвигах в последнюю войну с французами) и сам желал познакомиться. Генералы быстро сдружились, и Милорадович стал частым гостем в остермановой усадьбе под Москвой. Они говорили обо всём, о чём только можно было говорить. Раз разговор зашёл о службе. Михаил Андреевич, выслушав внимательно историю Остермана-Толстого, недоумённо спросил: - Саш, а зачем ты ушёл? Такая карьера, и вдруг - отставка. Почему решил отойти от дел? - Ты Дмитрия Голицына знаешь? - Александр Иванович поудобнее устроился в кресле. - Который всей кавалерией нашей командовал? Да кто ж его не знает? И матушку его в особенности... - Да, видная madam. Итак, как-то в июле седьмого года захожу к нему, гляжу - а он стоит посреди комнаты, весь побагровел от злости. Увидел меня - бросил на стол письмо какое-то, за голову схватился. "Читай, Сашка, что творится!" - сказал мне. Я подхожу, смотрю на письмо. Мир с Францией подписан! "Чёрт знает что творится, mon ami! Теперь мундир носить стыдно! Россию опорочили! Ты, Саша, как хочешь, а я в отставку подаю. Не могу так больше", - как несчастен он был тогда! Я его тогда отговорил от столь опрометчивого шага. Он успокоился и, кажется, передумал. Мне же той ночью не спалось. Лежал и думал об этом мире. И, признаюсь тебе честно, слепая ярость захлестнула меня. К утру решил: будь что будет, ухожу! Как видишь, не жалею. - А дальше что будешь делать? - На гражданскую службу не пойду никогда в жизни. Хватило мне прошлого раза. И на военную без особой надобности не вернусь. В армии я лишний, мне места нет. От Милорадовича Остерман скрыл ещё одну деталь. Граф был гордым, знающим себе цену человеком. Он помнил тот размашистый росчерк императора Александра на его прошении об отставке. Остерман-Толстой никогда бы не стал проситься на службу, когда ему ясно было указано, что его там видеть не желают. - Но если России будет грозить опасность, - продолжил он, немного помолчав, - тогда брошу всё и вернусь. Иначе не быть мне русским.       Вскоре Милорадович уехал в Киев: его назначили тамошним генерал-губернатором. Город с его приездом будто ожил: таких балов, какие давал Михаил Андреевич, не было больше нигде во всей России. Остерман однажды в письме другу пошутил: "Сколько бы ты ни делал полезного для Киева, запомнят только эти балы, коим даже в Петербурге не решаются подражать". Граф ошибся. Спустя год после этого назначения в Киеве случился большой пожар. Александр Иванович узнал о нём из газет и написал Милорадовичу тревожное послание. Ответа пришлось ждать долго. Наконец, спустя пару месяцев, Остерман получил весточку от друга. Тот писал, что лично принимал участие в тушении пожара, что ущерб вышел таким огромным, что пришлось писать прошение императору, что последовал довольно грубый отказ, но не Его Величества, а министров, что крестьяне-погорельцы едва не взяли штурмом его дом, но всё разрешилось благополучно, и город отстраивается. А вскоре, меньше, чем через год, снова началась война...       Остерман-Толстой встретил Милорадовича случайно. Несколько дней назад в русский лагерь пришло подкрепление. Обученные управляться с ружьём, но необстрелянные солдаты, не нюхавшие пороху, не видавшие врага в лицо. Лица всех были торжественно-сосредоточенны, словно бы они готовились участвовать в каком-то церемониальном шествии. Над ними на каурой лошади возвышался генерал. На шее его развевалась ярко-алая шаль, тонкая-тонкая, казавшаяся дымкой. Остерман, сетуя про себя на плохое зрение, подъехал к колонне поближе. Вдруг незнакомец развернулся, широко улыбнулся и воскликнул: "Саша!" Сомнений теперь не оставалось: это был Милорадович. В тот же день Михаил Андреевич, активно занимавшийся поисками хорошего временного пристанища для себя и своего адъютанта, переступил порог избы, в которой квартировал Остерман-Толстой.       - Ты идёшь или нет? - Милорадович стащил с шеи ту самую алую прозрачную шаль. - Солнце скоро сядет. - Да, конечно, - отозвался граф, снял очки и, протерев стёклышки в оправе, положил их на стол. - А на какую колокольню? - Здесь есть церковь. Высоченная! С Адмиралтейством не сравнить, конечно, но для осмотра позиции вполне достаточно. Неужели ты не видел? - Не успел как-то, - Остерман поднялся с лавки и отворил дверь в сени. - А Федя где? - Опять, верно, по овинам бегает, фураж ищет. - Так всё ещё дня три назад убрали, - Александр Иванович повернулся к Милорадовичу, осторожно наматывавшему шаль на какую-то щербинку на стене, - когда армия сюда пришла. Как вернётся, скажи ему, что все поиски напрасны. Теперь только на поле лошадей отпускать. - Ладно, - Михаил Андреевич покончил со своим делом и подошёл к другу. - Пошли, покажу, куда идти.       По улице Бородина опрометью неслись два всадника на гнедых конях. Впереди белым призраком маячила церковь. Ещё немного - и генералы оказались во дворе храма. Было безлюдно. Священники покинули церковь ещё вчера, когда загрохотали в Шевардине первые выстрелы, а жители ушли из деревни и того раньше. Два серебряных купола мягко блистали в лучах заката, белый камень, из которого сложены были стены, чуть розовел. Остановились, спешились. Милорадович, перемахивая через две ступеньки сразу, взлетел по деревянной скрипучей лестнице и скрылся в темноте церкви. Остерман вошёл следом. Изнутри повеяло сыростью, как из погреба. Почему-то стало холодно. В церкви было темно, только сквозь небольшое, почему-то незаколоченное окошечко проникали узкие лучи солнца. Свет падал на иконостас, в котором не было икон (всё священники увезли с собой в Москву), простой, деревянный, безыскусный. Причудливые узоры сливались, распадались и перемешивались, как в калейдоскопе, когда облака закрывали собою солнце. В детстве Остерман, тогда ещё просто Саша, Сашенька, как звала его матушка, очень любил старый, отцовский ещё, калейдоскоп, привезённый то ли из Пруссии, то ли из Голландии, он уж и не помнил точно. Разноцветные стекляшки мелькали перед его взором, собираясь в странных, непонятных существ. Они завораживали, притягивали, манили в свой неведомый мир. Саша играл с ними, общался, давал им имена в честь греческих героев. Это было ежевечернее волшебство, своего рода ритуал. И сны после этой сказки приходили, как на подбор, яркие, красочные и добрые. Потом калейдоскоп куда-то пропал, да и сам Саша вырос, стал Александром Ивановичем, а впоследствии - и Его Сиятельством графом Остерманом-Толстым. И забылось и детство, и калейдоскоп, и волшебство. А тут вспомнилось неожиданно, всколыхнулось давно забытое, подступило к горлу, в груди поднялось. Граф тряхнул головой - исчезло, испарилось видение. Только зычный голос Милорадовича разносился под высокими сводами: - Саша! Сашка! Граф Сиятельный! Куда пропал?! - Иду! - голос звонко-предательски дрогнул.       Длинная винтовая лестница, на сей раз каменная, штопором уходила ввысь, где наверху блестело розово-золотистое небо. Посередине этой прорехи было видно чёрную точку большого медного колокола с тяжёлым языком. Милорадович ждал его на белокаменной площадке под самым куполом. После тьмы внутри башни яркое солнце резало глаза даже сквозь прикрытые веки. Вскоре Остерман привык к свету. Он увидел, что Михаил Андреевич стоит на другой стороне, спиной к заходящему солнцу, скатившемуся почти к самому горизонту. Колокольня церкви действительно была невысока, но с неё - Милорадович не обманул - хорошо просматривалась громада русских войск, обозначавшаяся внизу стальной рекой штыков и дымом от костров. Александр Иванович подошёл к другу. Тот стоял, оперевшись обеими руками на резные перила, чуть склонив кудрявую голову и о чём-то размышляя. Остерман удивился: Милорадович, всегда говорливый и взбалмошный, притих и казался чем-то глубоко опечаленным. - Саш, ты посмотри, красота-то какая! На западе ясно обозначилась полоска густой тёмной синевы. Горизонт постепенно мутнел и растворялся во мгле. Ярче разгорались тысячами крохотных солнц солдатские костры. На холме, который был хорошо виден с колокольни, работали ополченцы и солдаты, возводили редут. Ещё дальше острыми клиньями врезались в землю три флеши. За ними буровато-жёлтой стеной встал лес. А кругом, насколько хватало глаз, расстилался пёстрый ковёр из оттенков красного, золотого, зелёного, винно-бордового. (Граф пожалел, что не взял с собой очки.) Мягкий, тёплый ветер приятно касался забронзовевшей под жарким солнцем кожи. Остерман-Толстой глубоко вздохнул, смиряя отчего-то забившееся часто-часто сердце. Страшно ли ему? Граф не думал об этом. Убьют ли завтра? Остерману и дела нет. Но не потому, что разучился бояться. Научился укрощать эмоции и страхи. Жалко ли будет погибнуть? Он сжал перила в руках, словно надеясь найти в них опору. На этот вопрос Александр Иванович знал ответ, точнее которого не было ничего. Нет... Не жалко!       Кажется, Остерман-Толстой произнёс это вслух, потому что Милорадович вдруг обернулся к нему и спросил, глядя обеспокоенно: - Саша, что с тобой? Александр Иванович окинул рассеянно-близоруким взглядом ладно сложенную фигуру Милорадовича. Тот стоял, сложив руки на груди, на высокий лоб упала вьющаяся прядка русых волос, тонкие, как будто вечно поджатые губы украсились мечтательной улыбкой. - Что ждёт нас завтра? - спросил его Остерман. - Не знаю. Я же не мадам Ленорман, чтоб будущее предсказывать, - Михаил Андреевич пытался шутить, но по его усталому, даже удручённому взгляду было ясно, что ему на самом деле вовсе не смешно. Сколько раз он был в сражениях? Так сразу и не скажешь. Больше тридцати битв на его счету было точно. И ни разу не бывал он ранен, всякий раз кто-то уберегал его от пули, укрывал своим крылом. Милорадович верил в своего незримого защитника. Во всех боях он был рядом с ним. А что завтра будет? Не ошибётся ли или, что ещё хуже, не оставит? Михаилу Андреевичу почудилось, будто золотые эполеты на плечах, и без того массивные, стали чуть тяжелее. Милорадович выпрямил спину, глубоко вздохнул и произнёс: - Да, красота... А завтра всё это поле отсюда, - он показал вниз, к подножию церкви, - и до вон той деревни, - он махнул рукой в сторону Шевардина, которое было занято французами ещё вчера, - кровью будет полито. - А говорил, что не знаешь, что нас ждёт. - Что ожидает нас, - Милорадович изменением тона выделил это слово, - я действительно не знаю. И не хочу знать, Саша! Могут убить тебя, меня, Барклая, Тучкова, - кого угодно! - Тебе страшно? - Остерман-Толстой не сводил с лица друга острого, внимательного, режущего, как алмаз, взгляда. - Да! Остерман опешил. Как же так? Милорадович, первый храбрец русской армии, и тут: страшно! В штыковую атаку ходить не боялся, Альпы покорял, летал, как сокол, со снежных вершин, и вдруг... - Знаешь, Саш, сколько рядом со мной адъютантов полегло? Молодые совсем мальчишки, юнцы! Иной раз видел, как пуля совсем рядом пролетала, мне эполет сорвала, а им - в сердце. Мне перья на шляпе собьёт, а им - в голову, в лоб! Сколько я писем их матерям написал - не сочту теперь. А я цел из сражений выхожу. И стыдно за то, что я здесь, живой, радуюсь и развлекаюсь, а они в сырой земле упокоились, иной раз без отпевания, без могилы толковой. Я всех их помню. И не забуду никогда. Я, Саша, тревожусь, что завтра наступит расплата за мою удачу. Остерман промолчал. Было слишком странно, слишком противоестественно слышать это от Михаила Андреевича. Милорадович вгляделся в растерянное лицо друга и грустно улыбнулся. - Что, неожиданно? - Сказать по правде, очень. - Прости, мне надо было кому-то это сказать. Иначе с ума бы сошёл, право слово.       На площадке колокольни воцарилась тишина. Темнело. Очертания предметов расплывались в вечерней мгле. Генералы молчали. Каждый думал о своём. Вдруг Милорадович тряхнул головой, отошёл от перил и сказал: "Ладно, спускаться пора. А то в темноте дороги не найдём". Сказал - и тут же задел рукой какой-то колокольчик. Тот отозвался мягким хрустальным звоном. Михаил Андреевич улыбнулся: "Знаешь, Саш, я как-то в Киеве звонарём быть пробовал. На колокольню Софии Киевской забирался. Вспомнить бы, какой перезвон я тогда сочинил..." Он нащупал верёвку, потом другую и влез в середину хитрого сплетения, где обычно стоят звонари. Остерман затаил дыхание. Милорадович несмело тронул одну верёвку, вторую, разобрался, где какой колокол висел и, ухватившись за несколько грубо сплетённых пеньковых канатцев сразу, решительно дёрнул их. Раздался чистый, как весенний воздух, звон. Милорадович оживился, извернулся, дёрнул ещё раз, уже другие колокола. Перезвон получился глубоким и густым. Михаил Андреевич тщательно подбирал звуки, тональности, контролировал свою силу. Перезвон, похожий чем-то на пасхальный, наполнил собою сгустившийся в ожидании страшного утра воздух. Он плыл вместе с тёплым августовским ветром над русским воинством, над деревнями и лесами, над речкой Колочью и Семёновским оврагом. В догорающих сумерках Остерман-Толстой с трудом различал спокойное и торжественное выражение лица Милорадовича. Михаил Андреевич трогал верёвки лишь кончиками пальцев, и звук, становясь всё тише и тише, наконец замер, оставив после себя далёкое эхо где-то глубоко в сердце. Остерман зааплодировал. "Да, вот такой перезвон я в Киеве сочинил", - сказал Милорадович и, выпутавшись из канатов, стал спускаться вниз.       На пороге избы их встретил обеспокоенный не на шутку Федя, адъютант Михаила Андреевича. - Где же вы были, Ваше высокопревосходительство? - спросил он, зажигая свечу на столе. - Эх, Федюша, душа возвышенная, на колокольне мы были, тут, в Бородине. - Так это Вы звонили? А я подумал: некому звонить, коль все священники ушли. - Я звонил, Федюша. Неужели слышно было и здесь? - О, я думаю, что и на кургане Утицком перезвон сей слышали. Остерман смотрел на этого удивительного человека, Михаила Милорадовича, и думал о том, как же ему повезло. Такой друг - на вес золота. Неунывающий, немного взбалмошный, отчаянный человек с необычайно добрым и чутким сердцем, находчивый и слегка эксцентричный, - всё это был Милорадович. Отвечая на вопрос Феди, он повернул голову, и в тусклом свете свечи Остерман-Толстой, вооружившийся забытыми в избе очками, разглядел тонкий, как шёлковая ниточка, шрам, тянувшийся по правой стороне лба. Вспомнилось и то, что на первой их встрече Милорадович, никого не стесняясь, щеголял в чёрной повязке на голове. - Миш, а помнишь, как ты шрам этот прятал? Что тогда случилось? Не кошка же тебя оцарапала. - А, ты про повязку мою? - он разразился заливистым хохотом. - Ну, слушай. Незадолго до того вечера я тренировался в мазурке перед зеркалом. Неудачно шагнул, поскользнулся и налетел на это самое зеркало. Лекарь сказал, что повезло: ещё немного, и лишился бы глаза. Зато все дамы были в восторге! - Да, такое не забывается, - граф мельком взглянул на черноту за окном. - Ладно, время позднее. Спать пора. Улеглись на лавках тут же, в горнице. Федя ушёл к себе в сени. Милорадович быстро забылся крепким, здоровым сном. А к Остерману-Толстому Морфей никак не шёл. Александр Иванович смотрел на расплывающийся перед взором огонёк свечи. В глубокой синеве его сапфировых глаз пламя танцевало, двоилось, падало и поднималось, гипнотизировало. Казалось, что в горнице никого больше нет; только Остерман да этот огонёчек. И вдруг в тишине послышалось: "Сашенька!" Граф вздрогнул: так звала его только матушка, давно уже почившая. "Сашенька!" Нет, ему определённо не кажется. "Ну что же ты не спишь? Тебе завтра так много нужно сделать". Откуда этот голос? Не явилась же в самом деле покойница сюда, в их с Милорадовичем избу? "Ах, Сашенька, какой же ты у меня красавец стал" Чья-то невесомая рука провела по волосам, и Остерман почувствовал до боли знакомый запах духов. Её духов. Сирень. Запах вечной весны. - Знаю, тебе страшно. - Да, maman, тебе лгать не стану. - Я буду рядом. Сейчас. И в дальнейшем. Остерман-Толстой ощутил жжение в груди, словно что-то мешало ему дышать. По щеке скатилась хрустальная слеза, блеснувшая в свете догорающей свечи и расплывшаяся на ткани подушки. Так всегда бывало, когда он вспоминал о матери. О единственном человеке, который любил его по-настоящему. Вторую слезу кто-то утёр мягким платочком. Шёлковым. Maman такие любила. - Ну, тише, тише. Спи лучше. На мгновение перед глазами Остермана возник образ его матери, с такой знакомой и родной кроткой, словно смущённой улыбкой. Тонкие пальцы коснулись виска, и веки мгновенно отяжелели. - Maman, подожди. Не уходи... - Я никогда тебя не оставлю. Обещаю. Александр Иванович, успокоенный этими простыми словами, наконец, позволил себе погрузиться в глубокий, спокойный сон.       Огонёк свечи, трепетавший мотыльком на столе, в тот же миг погас, как будто его кто-то задул.