История болезни

Куча вываленных на пол вещей, осколки, некогда бывшие стаканом, не заправленная, все еще теплая постель, шум автострады, холод весеннего утра и тяжелая, отравляющая тревога—все что наполняло сегодня квартиру на окраине Парижа. Элиотт, весь на нервах, сидел в такси, то и дело проверял не пришло ли ему новых уведомлений. Он ждал, что свершится чудо и он убедится, в том, что с Лукой все хорошо: пара царапин или синяк, максимум ушиб или перелом. Но последние лучи надежды стали отступать благодаря новостному заголовку "Ужасная автокатастрофа на трассе L'Ocèane, Е60, Париж-Нант." Фотографии с места происшествия заставили кровь в жилах парня застыть. Месево. Месево металла и крови—все что было на фото. Казалось, мир разрушился. Надежда, бывшая некогда самым сильным чувством за долю секунды была повергнута отчаянием. У него в голове крутилось: " Всегда... Мы хотели быть вместе всегда, я верил в это! ВЕРИЛ! А ЗАЧЕМ? НА КОЙ ЧЕРТ??" Дыхание затрудняется, слезы лились ручьями, руки тряслись, а пейзажи за окном сменялись будто со скоростью света. "БЫСТРЕЕ, ПРОШУ!!"—закричал Элиотт, будто секунды что-то смогут исправить. Откуда-то изнутри вырвался крик и Элиотт заплакал как никогда громко. Оставшуюся пару минут Элиотт впивался в свою кожу, расцарапывая ее, ненавидя себя за то, что на месте Луки не он. "Приехали, с Вас 10.54."—сквозь зубы прошипел таксист, явно встревоженный жутким состоянием пассажира. Элиотт кинул смятую купюру в двадцать евро на переднее сидение и громко хлопнув дверью быстро направился в здание больницы. Дальше все как в тумане: приемная, длинные коридоры, словно из фильма ужасов, запах медекоментов и спирта, и вот он в палате. От Луки осталось лишь поколеченное существо от вида которого, что-то надорвалось у него внутри, Элиотт, как кукла, падает перед койкой на колени. Сердце прострелило так, что боль доходила аж до кисти левой руки. Парня трясло, он молил Господа сделать так, чтобы Лука, чтобы его мальчик, чтобы человек, дороже которого у него нет никого, тот тепло чьих рук прежде снимало все тревоги, сейчас открыл глаза, сказал, что это шутка, да,это все—просто издевка, не более... Но никто на верху не слышал, да и кажется не собирался слушать, и глаза никто не открыл, лишь издал последний вдох и сказал "Прощай, я любил тебя больше всего на этом свете" посредством протяжного высокого и такого предательского звука кардиомонитора. И нет больше надежд. Элиотту попросту не на что надеяться, когда перед ним лежит тот, кого он нежно любил... Он неистово плакал, хватался за покрытое шрамами лицо, искаженное ранами и прикосновением смерти, но такое родное, парень изо всех сил молил Луку очнуться, позволить заглянуть в его лазурные глаза и соврать, что все наладится. Задыхаясь Элиотт просил Луку сказать хоть что-то, лишь бы услышать его голос в последний раз, запечатлить его в памяти так четко, как когда-то в ней отпечаталось что 2×2=4. Образ изувеченного, бездыханного тела заполнил собой сознание Элиотта, как самый едкий дым. Некогда белая, покрытая кровавыми разводами рубашка Луки напитывалась слезами парня, который отчаянно вцепился в труп, надеясь, что тот ответит на объятия. Санитары отчаянно пытались вывести его из палаты, ноги, казалось, не могут его поднять, Элиотт задыхался и плакал, смеялся и из последних сил продолжал так же тщетно и отчаянно молить, но это был тот случай, когда в ответ на фразу "Дай Бог!", Бог давал пощечину.