Аскефруа

Если когда-то на небесах, или в каких там эфемерных местах обретаются нерожденные души, всем раздавали по личным ангелу и демону, то Брока Рамлоу определенно наебали. Его в тот момент завлекли в очередь за жаждой приключений или недосыпом, не иначе. Ну просто потому что ангела зажали, а демона посадили не на плечо, а на пассажирское сиденье его машины. Она кажется алым маревом: солоновато-железным, будто артериальная кровь, что толчками, в такт сердцу, бьет из раны. И летнее вашингтонское солнце пляшет в прядях ее волос, высекая искры.  — Видал я рыжих, но чтоб таких… — Таких больше нет, Рамлоу. Запомни или запиши, если тупой, — лениво отзывается она и щелкает пальцами: — Радио прибавь, мне нравится эта песня. Он только послушно зажимает кнопку, пока навороченная стереосистема набирает силу. Долбоеба должно быть слышно издалека. Тем более, что с головой у Брока Рамлоу, командира группы огневой поддержи ЩИТа, двойного агента и просто не самого лучшего мужика на свете, и правда проблема. Одна, небольшая, всего пять с половиной футов, а весу и вовсе смешного, если на тринадцать винтовок М16 наберется, уже хорошо. Зато глаза льдисто-голубые, и Брок чувствует, как тонет в пронизывающей до костей воде, цепляется за айсберги, понимая, не выгребет уже, до берега далеко, а то и вовсе нет его, никакого берега с пальмами, кокосами и военной пенсией. Но есть та, что зовется Син: тонкая, гибкая и зубодробительно-рыжая. Ярче, чем та же Романов. Ярче, чем всё вокруг. И этого Броку пока достаточно. *** Она появляется однажды: без стука, спроса и разрешения. Вламывается, как НЛО в резиденцию Папы Римского, и шлет в адское пекло все устоявшиеся традиции. В палате мерзостно пахнет лекарствами, серый свет слепит слезящиеся глаза, в ушах остаточно звенят выстрелы, и пустой желудок сжимается от гадливости всех ощущений разом. Брок, мотая головой и стараясь унять головокружение, выдергивает чертовы трубки из вен и радуется, что в него не успели воткнуть катетер. Ставит ступни на ледяной пол, проверяет устойчивость и выдыхает сквозь зубы. Ребра болят. — Куда-то собрался, красавчик? — раздается насмешливый голос: девичий и будто простуженный. Он позорно вздрагивает и оглядывается. — Меня зовут Син. — Она скалится, приседая в реверансе. — Прости, что со спины. Ты такое не любишь. А Брок зависает, разглядывая ее, впитывая, впечатывая образ в подкорку. Так, чтобы уже никогда не забыть, даже если однажды придется, как Зимнему, потерять себя, — она останется отпечатком внутри его черепной коробки. Она щелкает пальцами — и он моргает, приходя в себя. — Включайся, красавчик, скоро тут будут гости. Веди себя хорошо, — подмигивает она и исчезает. Будто и не было. Только на щеке на мгновение ощущается легкое — перышко, не иначе — касание. А через пятнадцать секунд — Брок считает, успокаивая отчего-то ушедшее в галоп сердце, — открывается дверь. — Рамлоу. Недовольный Стив Роджерс — к головомойке, это Брок знает как дважды два, устав ЩИТа и схему создания простейшей бомбы. А потому только стискивает зубы и готовится внимать. И дернуло же что-то изображать из себя героя и прикрывать своей человеческой практически танковую броню Роджерса. Идиот. На левом плече ощущается — ведь ощущается, да? — узкая ладонь, что осторожно, ласково, поглаживает одеревеневшие мышцы. — Такая задница и столько ханжества. Отвратительное сочетание, — раздается у него, кажется, в голове. И Броку смешно. *** Броку совсем не смешно. Он ненавидит командировки в Европу. Приходится изображать оловянного солдатика, плечи без кобуры ощущаются голыми, а всё спокойствие, годами кованное и взращиваемое в себе, корежится и покрывается нервными трещинами. Немецкий Любек будто вылеплен из пряников и мастики — пробовал он однажды такую бурду — и скрипит на зубах неразошедшимся сахаром. — Не бесись, — фыркает Роллинс, пока Брок осматривает площадь. Он только поводит плечами, сбрасывая со спины ощущение чужого интереса. И наконец находит. Невзрачная женщина в цветастых тряпках, на руках браслеты, на шее и вовсе фунт металла. Она смотрит на Брока так, будто он ей как минимум должен сотню баксов, а то и вовсе на ногу наступил и не извинился. Поймав его взгляд, она кивает и взмахом ладони подзывает к себе. Как пса какого. В голове у него перезвон монисто. — Сильный, — говорит цыганка будто даже восхищенно. — И нипочём тебе ветра с непогодой. Гнешься в разные стороны, отдавая кровь в обмен на грехи. Недолго тебе осталось так, пора выбирать сторону. Скоро. Правильно выбирай, ясень. Ветви твои должны быть крепки, чтобы удержать. — Что удержать? — спрашивает хрипло Брок, теряясь в ее глазах. Лающий немецкий стучит в голове как сухой горох. — Пламя, ясень. Твоих ветвей хватит, чтобы удержать горящее сердце. Если ты выберешь правильную сторону. Цыганка вкладывает в его ладонь что-то ледяное и круглое. — Смотри внимательно, ясень, и ты найдешь. Он опускает глаза на ладонь. Маленькая медная монетка с истертыми краями и расплывшимися надписями медленно нагревается от тепла кожи. Когда Брок кладет монету в карман — инстинктивно, не иначе — цыганки уже нет на площади. Вместо нее хмурый Роллинс, и он задает самый правильный на свете вопрос: — Это что за херня сейчас была? — Меня изощренно назвали бревном. *** — Что ж ты такой деревянный, — фырчит Син рассерженной лисой, когда Брок морщится и, извернувшись, пытается намазать вонючей мазью спину. — Далось тебе с Кэпом махаться. В раздевалке, кроме них, никого. И это очень радует Брока, иначе он или опозорился бы с этой дурацкой мазью, или вызвал подозрение сослуживцев: не каждый день командир разговаривает сам с собой. И так пару раз уже ловил странные взгляды. — Выбесил, вечно пытается самоубиться, — зачем-то оправдывается Брок. — А теперь ты меня бесишь, Пиноккио. — Син крутится вокруг, пытаясь одновременно и заглянуть в глаза, и коснуться плеча, и осмотреть синяк у него под лопаткой. — Хочет сдохнуть, так на здоровье. Я плакать не буду, Пирс твой тоже, ну а ты наконец выспишься. — Спасибо, Джеппетто, за поддержку. Лучше бы помогла. — О, я с радостью бы тебя пощупала всего, — шепчет Син жарко ему в ухо, трется ласково телом, и Брок чувствует ее запах. — А лучше взяла топорик и обстругала лишнее. Геройствовать решил? И в глазах ее стылых, льдистых, ему вдруг видится что-то темное. — А если и да? — скалится Брок. — Дурак. Откуда только в тебе это. Дерево ты, Рамлоу. Натурально дуб. И она цепляется узкой, горячей ладонью в его плечо так, что остается синяк. Впервые. — Ясень, Син. Ясень. *** Брок, если начистоту, терпеть не может всех накачанных магией и технологиями людей. То, чему такие, как он, учатся годами, зарабатывая синяки, шрамы и тысячу причин для кошмарных снов, этим прокачанным ребятам достается практически за бесценок. Несправедливо. Несправедливо, что какую-то рыжую девчонку с искрами на кончиках пальцев, выдернули из хватки ГИДРы, отмыли, протащили через тьму психологов и практически лелеют, ограждая от жестокого мира. Или все-таки мир — от нее? А Брок Рамлоу залихватски пляшет под пулями, дышит порохом и пытается не сдохнуть за обе стороны разом, не надеясь уже ни дожить до пенсии, ни оставить о себе память светлую. Ванда Максимофф учится быть чем-то большим, нежели взрывчатка без таймера: тренируется, обвешанная сотней датчиков, внимает Тони Старку, будто овечка пастору, и иногда смотрит на Брока так, будто знает о нем что-то постыдное. Ну или действительно знает, может, у него на лбу красуется татушка с кальмаром, а он не в курсе просто. И он смотрит в ответ, подмечая и рыжину волос, и что-то завораживающе-цыганское в ее движениях. В голове у него перезвон монисто. — Я чужого не беру, — предупреждает Ванда однажды, осторожно, будто к зверю какому, подходя к нему на тренировке. — Ты ведь поэтому так странно смотришь, да? В моих волосах пламени нет, лейтенант. Его вообще нет, не ищи больше, больно видеть. И голос ее: чуточку ломкий, с акцентом и бесконечной — заботой? — обеспокоенностью, кажется ему отчасти похожим на другой. Ванда глядит поверх его плеча и кивает. *** — Я тебя знаю, — кивает Брок отражению. Собственная небритая физиономия кривится в усталой усмешке, будто тот он, зазеркальный, знает куда больше, чем этот — настоящий. И ласковое касание к щеке — будто девичий поцелуй — на мгновение согревает. И Брок действительно ощущает себя деревом. Вряд ли ясенем, конечно, может быть, той же елкой: колючей, зеленой и ничего не понимающей во всякой магической ерунде. Только медная монетка, истертая временем и тысячей рук, согревает кожу чуть ниже ключицы. По дурацкому наитию просверлил и повесил на шнурок, чтобы если и потерять, то только лишь с головой. — А я тебя — помню. — Тихий шепот и дыхание возле шеи оглушают лучше разорвавшейся под ногами гранаты. *** — Я тебя не смогу спасти! — кричит Син. — Ты не бессмертный! Рассерженная она еще красивее. Только — ненастоящая. — И не надо! — рявкает Брок. Руки дрожат от желания удавить. Стив Роджерс, читающий ему нотацию о важности жизней — своих и чужих — пораженно замолкает. Еще немного — и Брок будет ходить к нему в кабинет за взбучкой чаще, чем навещать собственную квартиру. Все-таки работать в две смены утомительно, особенно если периодически в тебе просыпается не только террорист, но и смертник. — Рамлоу, вы уверены, что… — Кэп, — выдыхает сквозь зубы Брок, — давай ты сиятельно заткнешься, а я наконец высплюсь? Вы меня все церебрально затрахали. — Идиот! — И от голоса Син стакан с водой на столе Роджерса лопается. Брок на мгновение закрывает глаза. Ему отчего-то — радостно. Скоро. *** — Кто она? — требовательно спрашивает Ванда. Ловит его в одном из коридоров, прижимает к стене. И если на камерах это может выглядеть двусмысленно, то для самого Брока — вовсе нет. — Кто? — нахально спрашивает он, раздумывая, сможет ли потом отвертеться от тюрьмы, если потянется за пистолетом и пристрелит эту мигрантскую телекинезницу. Ванда смотрит ему в глаза, ищет то ли ответы на все вопросы, то ли просто проверяет наличие мозга у Брока в черепе. — Эта женщина с пламенем? Она тянет из тебя силы, Рамлоу. Почему ты не боишься умереть? — Потому что нипочём мне ветра с непогодой, ведьма. Я сторону выбрал. И Ванда отходит от него сразу на два шага, смотрит настороженно, склонив голову набок. — Почему теперь? Она знает, понимает Брок. Знает, что он не белый, не пушистый, не герой. *** — Однобокие злодеи бывают в детских книжках и пестрых комиксах, Рамлоу. Не уподобляйся, пожалуйста, идиотам, тебе не идет. Син сидит на скамье рядом с ним, поигрывает ножом, жует жвачку и выглядит довольной жизнью. И в волосах ее запуталось пламя. Брок залипает. И для всех он наверняка выглядит странно, когда просто зависает, глядя в пустоту. Даже удивительно, что подозрительный Роджерс до сих пор не отправил его на психологическое освидетельствование. — А он ничего, — хмыкает Син, облизывая Капитана взглядом. И тут же щурится: — Не ревнуй, милый, я только посмотрю. Надо же знать своего врага. *** Цыганка солгала. Стоило ее пристрелить там, в пряничном немецком городке, на площадях которого наверняка сотни лет сжигали ведьм, подобных Син: рыжих, своенравных и чертовски сильных. Твоих ветвей хватит, чтобы удержать горящее сердце. Только кто теперь удержит его, Брока, сердце? Он задыхается, выплевывая с воздухом из легких кровь. И, закрывая глаза, теряется в алом мареве. В ушах толчками, бьется одуряюще громко дурацкая мышца, что, похоже, скоро заткнется, остановившись. — Не смей! На языке ощущается солоновато-железный вкус. А летнее аргентинское солнце неожиданно греет куда хуже вашингтонского. — Открой глаза! Монета на груди горит. Рядом что-то орет Кэп. Джет запаздывает. А в вертушке, на которой они прилетели, даже аспирина нет. Старая база ГИДРы, которая уже лет пятьдесят была консервой, оказалась немножко живой, местные барыги думали, что это просто старый склад, и сделали ее своим перевалочным пунктом. Сдохнуть за ЩИТ — глупо, за ГИДРу — смешно, а за мешки с кокаином — обидно. Брок пытается рассмеяться. — Ты мне обещал! Не смей! Не снова! Син кладет руку ему на грудь, прямо поверх прикипающей к коже монеты. — Я тебя держу, — говорит Брок. Но выходит дурацкое бульканье. А затем — наконец прилетает джет, из которого вперед штатного медика выпрыгивает Ванда. *** — Жизнь удивительная штука. Только подумай: у бездушного чудовища — и такое яркое солнце, — говорит Кроссбоунс и чуть покачивает коляску, как заправская нянька. — Если доживу до пенсии, смогу на досуге присматривать за карапузами. Джет ГИДРЫ смотрится чужеродно на поляне у милого американского домика на отшибе мира. Сьюзан Скарбо, пасторальная в своем цветастом платье, наклоняется и бережно, будто мать, касается ладонью щеки ребенка. Перезвон браслетов на ее запястье завораживает. — Надеюсь, ты написал завещание, Брок, чтобы так неосторожно говорить что-то вслух. Он хмыкает, и ребенок вдруг распахивает невероятные голубые глаза. Во взгляде месячной Синтии Шмидт — целая вселенная и, пожалуй, немного больше. — Я вернусь к тебе, маленький грех. Пока ты жива — буду жив и я, — проникновенно обещает он, будто это маленькое пламя может его понять. — Ты становишься сентиментальным, Брок, — задумчиво говорит Сьюзен, смотрит внимательно, словно ищет в нем что-то ценное, чего на деле и не было в нем никогда. — О, мы просто подружились, пока летели. Да, малышка? — подмигивает он Синтии. — А вырастешь — дам подержать свой любимый нож и обязательно научу стрелять. Ну что за ребенок, чисто создание из старых легенд. И он уходит. Миссия по доставке выполнена успешно. Сьюзен долго смотрит вслед растворившемуся в небе джету, а затем опускает глаза. — Не бойся, создание, он вернется. Перезвон монисто успокаивает начавшего хныкать ребенка. — Такие, как он, всегда возвращаются, маленькая аскефруа. И Сьюзен Скарбо очень хочется верить в свои слова. *** В джете мало места, воняет кровью, потом и смертью, у которой длинные костлявые руки и счеты с Синтией Шмидт на тысячу страниц за все грехи. И оперативники ЩИТа, от которых никакой пользы, одно название. И ведьма, Ванда, сидит рядом, слишком близко, чтобы это не нервировало, и видит Синтию если не насквозь, то глубоко — точно. — Пока я жива, должен жить и ты, — шепчет Син, — не смей лгать мне, Рамлоу. Я не для того… Она замолкает и, на мгновение прикрыв глаза, в которых пляшет алое марево, оборачивается к Стиву Роджерсу. — Нам нужно поговорить. — Капитанский голос бесит до желания пристрелить. — Обязательно, как только он очнется. Роджерс хмуро кивает. — Кто вы, мисс? — Друг, капитан. Теперь я ваш друг. Она не уточняет, что быстро принимает решения и меняет стороны, как стратегию в покере. Главное решение принято так давно и навсегда, что пылью покрылось и плотно закрепилось в подкорке. Такому, как Брок Рамлоу, не положены похороны, это Синтия Шмидт впитала с воспитанием Сьюзен Скарбо. Но гроб его был, знает она, из ясеня. Как знает и то, что Брок Рамлоу сегодня не умрет. *** Она кажется алым маревом: солоновато-железным, будто артериальная кровь, что толчками, в такт сердцу, бьет из раны. И летнее вашингтонское солнце пляшет в прядях ее волос, высекая искры. Медная монета на шнурке ощущается приятно-теплой.  — Видал я рыжих, но чтоб таких… — Я начинаю думать, что ты контуженный, — лениво отзывается Син, поигрывая ножом, — ну знаешь, взрывы, самоубийственная храбрость и жажда сдохнуть за просто так. Радио прибавь, мне ужасно нравится эта песня. Брок послушно зажимает кнопку, а Син, фальшивя, подпевает. Чего-чего, а голоса у нее все-таки нет. Ну а с головой у Брока Рамлоу, командира группы огневой поддержи ЩИТа и просто не самого лучшего мужика на свете действительно проблема. Одна, небольшая, всего пять с половиной футов, а весу и вовсе смешного, на тринадцать винтовок М16 и то не наберется. Зато глаза льдисто-голубые, и Брок чувствует, как тонет в бесконечной вселенной, что прячется в ее взгляде. И ради этого — хочется выгребать, чтобы и кокосы, и пальмы, и даже военная пенсия — чтобы было всё. И чтобы была Син: тонкая, гибкая и зубодробительно-рыжая. — Как думаешь, кэп когда-нибудь перестанет загоняться по процентам погибших? — Хочешь сделать его злодеем? — Не получится, — с сожалением говорит она, — но опустить на пару ступеней ниже, чтобы нимб не слепил глаза, думаю, сможем. И Броку в этом «сможем» до ломоты в висках слышится сладкое «мы». — Я держу тебя, — шепчет Син. — А я — тебя, — выдыхает Брок. В голове звучит перезвон монисто. Он на правильной стороне.