I walk to the borders on my own To fall in the water just like a stone
Леви бежал по широко раскинувшемуся цветочному полю. Яркое полотно уходило вдаль, за горизонт, тонкой невидимой полосой отделяясь от зарева небес. Мокрая после дождя трава хлестала ноги, оставляя разводы на идеально начищенных сапогах капрала. Нежные бутоны цветов покачивались, изредка осыпая усталые лепестки на землю. Леви бы и сам не прочь упасть вместе с этими отжившими своё лепестками, но знает, что надо продолжать бег, и бежит. Бежит, потому что вокруг него лишь вековая тишина и смятая трава, что отражает его путь. Никаких птиц, насекомых, зверей. С ним соседствует лишь ветер, что создаёт стремящееся вперёд тело. И он бежит, ускоряется так, что в ушах свистит, а цветы смазываются в одно нелепое пятно. Кажется, он готов взлететь и без УПМ, просто расправив крылья на зелёном плаще, но земля не отпускает, пригвождая его обратно, заставляя вновь и вновь вырываться из чёрного плена. Дыхание Леви постепенно сбивается, и теперь он словно разговаривает с ветром, сопит ему в ответ, недовольно, грубо, устало. Но ноги, будто заведённые, сохраняют идеальный ритм, отбиваемый внутренним метрономом. Леви знает, что его одиночество среди цветочного поля, вызывающего лишь тоску, не навсегда. Скоро раздастся спасительный шум речного течения, и тогда он сможет позволить себе остановиться, отдышаться, привести в порядок выбившуюся форму и наконец смахнуть пыль и грязь, что непростительно налипли на его сапоги. Он знал всё это наперёд, знал, потому что этот путь ему было проходить не впервой. Леви смотрел на сморщенное лицо старика с растянувшейся на нём нервной улыбкой, и на мгновение ему подумалось, что, может, и хорошо, что сам он рос без семьи. Его семье никогда не придётся познать ту боль, что испытывают десятки родителей после завершения очередной экспедиции за стены. Не той судьбы они желали своим детям. Уж лучше бы спивались, чем погибали в смердящих пастях титанов. Их не успокоить тем, что ребёнок пожертвовал своим будущим ради будущего человечества. Да и есть ли то прекрасное далёко, если люди собственными руками ускоряют своё вымирание, посылая за стены десятки молодых и талантливых ребят? Что останется от того человечества спустя ещё несколько таких экспедиций? Кто продолжит жизнь хотя бы внутри стен? Какую-никакую, а жизнь. Его не терзала совесть за ранние седые волосы или, словно годовые кольца, появляющиеся после каждой экспедиции новые морщины. Ему не приходилось лгать, успокаивая родителей, обещать, что вернётся, что не погибнет, что принесёт домой славу, а не траур. Потому что каждый разведчик знал, что надежда живёт лишь в стенах, покидая их, ты оставляешь весь груз своего бремени позади, а иначе он потянет тебя вниз, и тут уже никакое УПМ не вытащит из смертельного круговорота. Покидая стены, разведчик начинает жить настоящим, но не из наслаждения, а потому что вся его жизненная линия преобразуется в одну еле заметную точку на кривой времени. Прошлое уже не имеет значения, а будущего может и не быть. Разведчики готовы к этому. По крайней мере, так они хотят думать. Поэтому, когда до Леви доходит смысл слов, неловко произнесённых идущим рядом стариком, сердце, вечно притихшее, укрощённое, в диком болезненном порыве бьётся о грудную клетку. «Ей ещё слишком рано выходить замуж, она слишком молода, пусть сначала увидит жизнь…» Леви сильнее сжимает вожжи; теперь уже и его тело поднимает бунт, ослушивается строгого приказа капрала продолжать движение и замирает. Звуки вокруг притупляются, сливаются в единый эфир, теряют свою уникальность и становятся лишь назойливым фоном для налетевших, словно коршуны на падаль, мрачных мыслей капрала. Разве смели они думать о планах на будущее? Сам Леви предпочитал, чтобы всё было чётко расписано вплоть до минуты. Серые стены его кабинета скрывались под многочисленными расписаниями тренировок, графиками дежурств и уборок (хотя бы до очередной экспедиции, после которой часть имён будет вычеркнута) и предварительными проектами будущих вылазок. Он как мог держал под контролем ту часть жизни, что ещё можно было просчитать. Но о большем думать себе не позволял. В грёзах о нормальной жизни проку не было, пустая трата ускользающего времени. Но его жизнь, что намертво переплелась с разведкорпусом — без клинка и не освободишь — была изваяна из череды предыдущих потерь, сточена рубанком, что безжалостно убирал признаки нормальности, оставляя после себя отшлифованные до блеска бесстрашие и сдержанность. Но ведь не все обладали столь «ценным» опытом, когда на твоих глазах раз за разом гибнут товарищи? Товарищи, что строили планы и жили с верой в завтрашний день. Гибли и гибли, падали и падали в желудки титанов, словно тряпичные безвольные куклы. В последний момент сожалея, что планы так и останутся планами. Леви не хотел сожалеть. Замуж… Как далеко могла она представить свою жизнь? Всё вокруг плыло, словно бы в одном нескончаемом течении: повозки, солдаты, кони, встречающие гражданские и любопытные прохожие, и лишь лицо старика перед глазами Леви чётко выделялось на фоне монотонного движения. Лицо, что с каждой секундой молчания становилось всё безобразнее в накатывающем ужасе. Лицо, взгляд на котором беспорядочно метался по зелёно-красной похоронной процессии. Лицо, на котором улыбка надежды навсегда погребена под печатью смерти. Лицо опускалось всё ниже и ниже, и в какой-то момент размытая картина мира Леви лишилась последнего чёткого ориентира. Он опустил взгляд. Старик упал на колени прямо к его ногам. Фигура, сгорбившаяся, обессилевшая, терялась на фоне тени, сливаясь с ней воедино. Голова, обхваченная грубыми растопыренными пальцами, в ужасе склонилась к земле, словно бы в самой отчаянной молитве. Старика начинает колотить, внутренние судороги вырываются наружу, исходят волнами, цепляют окаменевшую фигуру капрала, контрастом стоящую посреди нескончаемого сумбура спутанных печали и радости. Взгляд Леви тяжёлый, тёмный, как небо в грозу, прикован к старику. Он знает, что должен поднять того, поставить на ноги, прекратить это самоистязание. Но он не имеет права прикасаться к этому мужчине. Только не он. Не тот, кто допустил гибель его дочери. Леви бежит. Он всем нутром чувствует, что в любое мгновение может раздаться долгожданный шум реки. И эта мысль раскрывает внутренний резерв сил, позволяет до невозможного быстрее сминать траву под ногами, поднимать в воздух комья мокрой земли, оставляя глубокие следы со втоптанными в них жертвенными бутонами. И внезапно колотящееся от бега сердце замирает. К свисту ветра, шелесту травы и собственному тяжёлому дыханию вплетается новый звук. Шум реки. Воображаемая дорога начала уходить вниз, и спустя несколько нетерпеливых рывков перед тёмными глазами открывается блеск речной глади. Леви замедляет шаг, осознавая, что наконец достиг конечной точки маршрута. Терзающее чувство постепенно отступает, опустошая и возвращая капрала к его привычному безжизненному состоянию. Леви окончательно останавливается и оглядывается. Прямо перед ним узкая полоса берега, окаймляющая неторопливую реку. Солнце уже почти зашло за горизонт, но в свете розового заката всё ещё чётко видны десятки (а может, и сотни) мерцающих силуэтов. Одни казались более плотными, резкими, с яркими контурами, другие же представляли собой подобие теней, просвечивающиеся образы, сотканные из пыли и паутины, готовые рассеяться от малейшего дуновения ветра. Самые дальние силуэты, уже еле заметные, плавно распадаются на капли и брызгами исчезают в реке, стираясь из памяти. Лицо Леви непроницаемо, но в мыслях болезненно раздаются два вопроса: «Сколько их было? Сколько их ещё будет?» Крепко сжав челюсти, Леви обводит взглядом песчаное кладбище, стараясь не вглядываться в лица, черты которых ещё можно разобрать. И внезапно его внимание привлекает яркая фигура, сияющая золотом опавшей листвы. Кажется, она не принадлежит этому миру, лишняя, контрастирует, словно пёстрый мазок кистью на картине простым карандашом. Леви неторопливо спускается к ней. Их взгляды встречаются, и улыбка на её лице такая искренняя, такая знакомая. Глаза лучезарно светятся, в них нет ни капли обиды или разочарования, лишь то же понимание и восхищение. Привычную форму сменило лёгкое светло-жёлтое платье до колен, а босые ноги утопают в песке. Она кажется живее всех живых. И уж точно живее самого Леви. — Рядовая Рал… — выдержанным полушёпотом произносит Леви, а затем сам себя поправляет: — Петра. — Да, капрал? Вы пришли попрощаться? — она одна из немногих, кто смотрит на него снизу вверх, но отчего-то ему становится некомфортно. Почему она такая реальная на фоне всех призраков, что преследовали его? Сам того не осознавая, он тянет руку в попытке коснуться её (было ли такое желание, когда она была жива?), но она словно отдаляется, и пальцы встречаются с воздухом. И это ощущение пустоты окончательно выбивает его из колеи, ломает годами выстраиваемую броню невозмутимости и хладнокровия. Боль нескончаемых утрат скручивает его, заполоняет всё его существование, бьёт под дых, и Леви падает на колени, как ещё недавно падал к его ногам её отец. В мыслях не осталось никакой системы, всё погрузилось в хаос, где царит один-единственный вопрос, что лишал его сна в самые тёмные ночи. — Почему ты доверяла мне? Почему писала, что готова посвятить свою жизнь? Он не видит её лица, перед ним раскинулись лишь мириады идеальных песчинок, но он слышит шелест платья и приближающееся дыхание. Через секунду она уже наравне с ним, сидит, раскинув подол по песку. Петра протягивает руку и кладёт её ему на плечо, как знак поддержки среди боевых товарищей. И Леви с удивлением отмечает, что ощущает приятную тяжесть чужого касания. Ни призрачной пустоты, ни мертвецкого холода, лишь тепло близкого друга. Он поднимает лицо и встречается с её растерянным взглядом. — Отец что, рассказал вам про письмо? Леви лишь утвердительно кивает. Словно смирившись с тем, что капралу известно больше, чем ей хотелось бы, она коротко вздыхает и произносит: — Капрал, вы сами на себя не похожи. Что же на вас так повлияло? — Ваша смерть, — не колеблясь, правда, чуть тише обычного отвечает Леви. Петра закусывает нижнюю губу и задумчиво смотрит на точно такой же, как и час назад, закат. Её рука всё так же покоится на плече Леви, и его накрывает непреодолимое незнакомое желание наклонить голову и коснуться щекой её кожи. Почувствовать её без преграды в виде плотной ткани рубашки и пиджака. Кожей к коже. Он ощущает отчаянье: плоть, что он касался на протяжении своей жизни, была либо пропитана кровью товарищей, либо принадлежала вонючим титанам. Есть ли в его воспоминаниях что-то от человека, а не от разведчика? — Капрал, — нарушает молчание Петра. — Я не могу говорить за других, но я хочу, чтобы вы знали, что я ни о чём не жалею, — её голос звучит уверенно, решительно, словно она докладывает о положении дел. — На пути к победе жертвы неизбежны. И я была готова стать одной из них. Я шла за вами не только потому, что доверяла вам, но и потому что знала, что должна защищать вас. И я до последнего вздоха выполняла свою миссию. Единственное, на что я надеюсь, что в конце я храбро сражалась. Леви смотрит ей в глаза и не видит там ни капли сомнений. Она действительно верила в то, что делала. Верила в него. Верила в разведку. Верила в будущее человечества. Продолжает верить. И от этого ему становится тошно. Она ведь и вправду ни во что себя не ставит и считает, что его жизнь важнее. Что он зачем-то нужен там, в стенах и за ними. Но его жизнь ничуть не ценнее её. Без планов, без желаний, с одной лишь жестокой целью. Он хотел бы донести до неё свои мысли. Объяснить ей, что не стоит печься о нём, что её мечты важнее мнимой победы, что она одна стоит десятка таких капралов, как он. Но какое это уже имеет значение, когда её тело было переломлено в лесу гигантских деревьев? И вместо этого он всё же касается лицом её руки. Боги. Какая же она нежная. Он закрывает глаза, проваливается в ощущения и, возможно, впервые чувствует себя живым. Петра сильнее сжимает его плечо, а её щёки сливаются с закатом. Она затаила дыхание в страхе спугнуть этот сакральный момент. Лицо Леви ожидаемо идеально выбрито, мягкое, но холодное. Привычные морщины, что придавали ему хмурый и усталый вид, разгладились, уступив место безмятежности. Она чувствует, как он дышит, ровно, глубоко. Его чёрные ресницы подрагивают, словно он смотрит красочный сон. И была бы её воля, она бы никогда не позволила ему снова испытать то, что ему приходится выносить каждый день. Внезапно Леви открывает глаза, поднимает голову и смотрит прямо на Петру. Никогда ещё он не видел её столь красивой. В свете заката прекрасно уложенные медные волосы переливаются, манят гладью. Несмотря на то, сколько горя ей пришлось повидать, её лицо светится добротой и искренностью. А глаза внимательные, проницательные, всегда зрящие в корень. Там, где другие предпочитали ограничиться поверхностной оценкой и первым впечатлением, Петра прорывалась к самой сути, не позволяя маскам и фальши скрыть от неё истинную личность. Может, поэтому она и была одной из немногих, кто знал настоящего Леви и понимал его с полуслова? Неужели она всегда была такой? Неужели раньше Леви этого не замечал? Или замечал, но не позволял себе допустить и мысли? Вечно отстранённый, выходил за стены, но оставался внутри собственных стен, тщательно выстроенных, чтобы ничто не мешало выполнять поставленные задачи. Но Петра аккуратно и неназойливо кирпичик за кирпичиком разбирала кладку, запускала свет туда, где годами царствовала темнота. Казалось, ещё немного и стены падут под изящным напором, но часы пробили время смерти. И стены начали затягиваться обратно. Сейчас же Леви показалось, что от одного взгляда на вновь живую Петру, стены снесло тараном. Разом в нём поселилось столько жизни, что не хватало тела, чтобы её вместить, и душа буквально изнывала в клетке. Он не мог отвести взгляда от Петры, такой свободной в своём летнем платье, и ощутил жгучее, неведомое ранее желание раз и навсегда сбросить оковы ремней УПМ, расстегнуть пуговицу воротника форменной рубашки, что удавкой сжимала ему горло, не позволяя свободно дышать. При мысли о том, что ему придётся вернуться в мир интриг, заговоров и кровавых боёв, становилось тошно. Это всё вдруг до омерзения опротивело ему. Снова терять товарищей и притворяться, что не случилось ничего из ряда вон выходящего; мириться с тем, что этот цикл замещения людей превратился в часть быта, словно бы тряпкой смахивали пыль, но вот уже через час оседала новая. Возвращаться с экспедиций и корить себя за то, что снова выжил, пока другие погибали в муках. Заставлять поверить себе, а затем отдавать смертельные приказы и слышать, как кричат от боли и страха зелёные юнцы, седеющие за секунды до своей смерти. Только безумец захотел бы вернуться в этот ад. — Забери меня с собой, — словно чужим голосом произносит Леви. Петра в неверии смотрит на него. Она впервые видит то отчаянье, что он так давно и тщательно скрывал. С их самой первой встречи, когда она ещё совсем девчонкой стояла вытянувшись по струнке во время зачисления в разведотряд, она знала, что бы ни говорили другие, сердце Леви не каменное. Она прекрасно осознавала, что он никогда не откроется перед кем-либо, и всё равно порой делала попытки помочь ему отвлечься от клинками нависших мыслей. И их как-то негласно ставшее традиционным вечернее чаепитие было её маленькой победой. И пускай они почти не разговаривали, Петра знала, что в такие минуты, в тишине у открытого окна, наслаждаясь обжигательным чаем высшего сорта, Леви хоть ненадолго, но позволял себе забыться. Как бы ей сейчас хотелось наплевать на всё человечество и спасти Леви от будущих неизбежных потрясений, забрать туда, где они, не наблюдая часов, смогут спокойно пить чай на берегу, созерцая безмятежное течение реки. Но всё же она была Петрой, и общее благо для неё всегда было на первом месте. Ради него она пожертвовала собой. И ради него она, впервые сожалея о решении, не позволит Леви сдаться. Как тяжело было вновь испытывать бессилие, что как цунами накрыло и погребло под слоем солёной воды все остальные чувства. Петра в одном отчаянном порыве притянула к себе удивлённого Леви и уткнулась лицом ему в плечо, чтобы сдержать предательски подступающие всхлипы. Она крепко прижималась к нему, старательно возвращая привычный ритм грудной клетке. Но сквозь тонкую ткань ощущала, как сбивчив стук второго сердца. Ей хотелось успокоить Леви, пообещать, что он справится и вернётся к своему привычному состоянию. Но разве же это то, чего он хотел? Она чувствовала, как нерешительно опустились руки ей на спину и прижали её к себе. И в этих неловких, но столь необходимых объятиях крылось спасение. Никогда ещё они не ощущали такое спокойствие и безысходность одновременно. Время как привычное измерение отсутствовало в этом проклятом месте. И бесконечный закат, окрашивающий блики в багровый, служил тому подтверждением. Но исчезающие силуэты и бег реки напоминали о том, что течение неумолимо. Петра смогла успокоить дрожь, пронявшую всё её тело, но отстраниться от всегда дарившего ей уверенность и характерную заботу Леви стало сложнейшей из задач. Возможно, она давно мечтала сократить расстояние, разделяющее их. Но разве позволила бы она себе допустить хоть мысль об этом? А теперь сколько ни приближайся, мгновение — и самые дальние точки на земле будут в миллионы раз ближе, чем они. Продолжая обнимать его за спину, Петра еле слышно шепчет ему в плечо: — Прошу. Не сдавайтесь. Придайте нашим смертям смысл. Шёпот сухим горячим ветром обжигает Леви, выводя его из ступора. Хрупкая Петра, погибшая мучительной, но героической смертью, успокаивает его, помогает справиться с накатившей тоской. Сильнейший воин человечества. Фарс. Сильнейший лишь потому, что опорами ему служат храбрейшие люди. И Леви вдруг становится стыдно за то, что позволил себе эту слабость. Он сильнее прижимает её к себе, позволяя обоим в последний раз познать то, что в реальном мире уже никогда не будет возможно, и стальным, словно и не было недавних сомнений, голосом произносит: — Обещаю. Я сделаю всё от меня зависящее. Леви задумчиво сидит за своим широким письменным столом. Одной рукой он сжимает за угол слегка помятый с разводами конверт, другой же машинально сгоняет оседающую на столешницу пыль. На конверте в графе отправитель аккуратным почерком выведено «Петра Рал». Это письмо совершенно не предназначалось ему: отец Петры выронил его в тот день, когда пришёл встречать дочь с роковой экспедиции. Когда Леви обнаружил письмо, валяющееся посреди пыльной дороги, где ещё недавно в отчаянии проливались отцовские слёзы, то оказался не в силах вернуть его, угнетаемый чувством вины. Он справлялся с сотней титанов, рубил десятки за раз, но выдержать взгляд убитого горем отца стало той самой неразрешимой задачей, что не покорилась сильнейшему воину. Сначала Леви не планировал открывать конверт, но какое-то чуждое чувство словно подталкивало его к этому действию. Он не мог назвать его любопытством. Нет, это было явно не оно. Вряд ли он вообще мог описать это чувство одним словом, да и не было необходимости оправдываться перед кем-либо, кроме себя самого. Но где-то глубоко он осознавал, что всё это было банальным желанием окунуться в прошлое, где она ещё жива. Леви решительно раскрыл конверт и достал ровно сложенный листок. Каллиграфический почерк, выверенные поля, отсутствие помарок – сплошное эстетическое удовольствие для притязательного взгляда капрала. Но чтобы начать вчитываться в аккуратные слова потребовалось несколько долгих минут. Письмо было написано живо, точно, местами с солдатской краткостью, местами была заметна самоцензура: описания казались отрывистыми и неполными по причине обязанности сохранять строгую конфиденциальность по отдельным вопросам. Взгляд Леви быстро бегал по строчкам, и порой, казалось, что сознанием он снова окунается в те старые, противоречиво добрые времена. Совместные тренировки, плановые вылазки, праздничные ужины и ночные чаепития. Перед открытым окном, в которое вкрадчиво заглядывали звёзды, вдвоём... Правда, об этом Петра почему-то решила умолчать. Внезапно взгляд Леви замедляется. Он продолжает перечитывать и перечитывать ничем внешне непримечательные несколько строк, текст цепляет и прокручивается в голове, эхом накладываясь сам на себя. “Отец, отвечая на твои ничем необоснованные домыслы, хочу заметить, что не питаю к капралу никаких иных чувств, кроме уважения и восхищения. Я верю, что этот человек принесёт человечеству свободу, и поэтому – и лишь поэтому! – я планирую посвятить ему свою жизнь. И вообще, на поле битвы нет места чувствам. Я дорожу всеми связями, что обрела здесь, и в этом смысле капрал для меня важен. Но причём тут замужество?! Не стоит вам с мамой волноваться. (Какой стыд, если бы капрал Леви узнал, что вы там себе понапридумывали!)” Леви откладывает письмо и впервые за долгое время усмехается себе под нос. – Понапридумывали, значит... – вслух говорит он, а сам вспоминает, как неистово она прижималась к нему в последние минуты их прощания. И в груди больно щемит, уголок рта подрагивает и опускается, Леви закрывает глаза, опирается лбом на скрещенные пальцы рук. “На поле битвы нет места чувствам...” Жаль, что она уже никогда не покинет поле битвы. Никогда не построит жизнь вне его. Никогда не раскроет своих чувств. Никогда не заставит родителей волноваться. Никогда не выпьет с ним чая. Никогда не обнимет его. Никогда не выйдет замуж. И внезапно Леви понимает, что, пускай его жизнь продолжается, пускай однажды он всё же сможет окончательно покинуть поле битвы и построить на обломках прошлого своё будущее, но он никогда уже не раскроет своих чувств. Никогда не заставит её родителей волноваться. Никогда не выпьет с ней чая. Никогда не обнимет её. И наверно, в этой жизни ему не суждено жениться. Но кто знает, что будет после смерти? Снова поле, цветы, бескрайнее небо и всё та же узкая полоса песка у кровавой реки. Леви больше не бежит, и хотя он уже давно не проходил этот маршрут, отчётливо помнит каждый свой шаг. Он окидывает берег взглядом: на песке уже почти не осталось призраков – растворились в пене минувших дней. Ничто не выделяется ярким пятном, не манит и не зовёт его. Но Леви не сдаётся – его научили бороться до конца, – спускается к реке и решительно продолжает свой путь, каким бы долгим он ни был. Ведь он знает, что обязательно встретит её внизу по течению.Oh my God I see how Everything is torn in the river deep And I don't know why I go the way Down by the riverside