Элегия вневременья

      Сегодня и на пару дней вперёд в моём меню креветки. Их прибило к берегу целым косяком, так что хватит надолго. Бессонное море кормит меня, словно домашнюю зверушку. Я не против. У меня есть еда и свежая вода из ближайшего ручья. Большего и не надо.       Скуку я разгоняю игрой на флейте — это единственное, что я умею в совершенстве.       Я играю перед коконом. Я точно знаю, что это важно. Я слышу, как замедляется биение сердца того, кто сокрыт внутри, как успокаивается его дыхание, как отступают его кошмары. Если он проснётся — кошмары станут нашей общей реальностью.       Это кажется смешным.       Я смеюсь. И играю на флейте. Элегии — мой конёк.       День выдался на удивление солнечный. Всю неделю лил дождь, над морем грудились плотные грозовые тучи, разлапистые молнии рыхлили воду, пропуская сквозь свои сияющие пальцы, — а потом как отрезало. Солнце выскочило над горизонтом как пробка из бутылки, тучи рассеялись, и погода намекнула, что стоит выйти на промысел.       Но я не рискну отойти от кокона. Этой ночью он дрожал и пульсировал — тем больше, чем ближе к берегу подходила гроза. И хотя сейчас затих, я должен играть, как играл всю неделю.       Вынимаю флейту из футляра, подношу к губам. Сердце кокона замедляется в такт мелодии. Я стараюсь не спешить.       Морской окунь — хорошая рыба. Особенно когда сама идёт в сети. Сегодня отличный улов и прекрасная погода. Зато настроение у меня ни к чёрту. Мне снился сон. Впервые за много… дней? Месяцев? Лет? Веков?       Я живу вне времени, лишь бессонное море отмеряет бесконечный ритм. Когда ничто не напоминает об этой человеческой условности, этой ненужной выдумке — времени, всё в порядке. Но стоит какой-то мелочи выбиться из привычной рутины — и меня начинают одолевать неуместные мысли.       Мне хочется дать возможность твари, спящей в коконе, выбраться из него и сожрать, наконец, всю эту нереальную реальность, остановить волны бессонного моря, проглотить небо и уничтожить время.       Заглушить мою музыку.       Освободить меня.       Но я всё равно каждый вечер играю перед коконом, а море несёт свои волны, отмеряя ритм, и кошмары спящего отступают.       Когда я не вижу снов — это прекрасно.       Солнце в зените. Я иду к воде пополнить запасы, проверить сети. Песок под босыми ногами нежен и ласков, как уста девственницы.       Внезапная боль пронзает мою стопу — должно быть, я наступил на ракушку. Чертыхаясь, проверяю ногу и песок вокруг. Ничего. Заскорузлая кожа цела, а нежнейшие крошечные песчинки мягкой пудрой рассыпаются под пальцами. Странно. Я вздыхаю и делаю следующий шаг. Во вторую стопу вгрызается сразу несколько иголок, будто я попал в капкан или пасть кровожадного монстра.       Песок превращается в стекло — в острые осколки, ослепительно сверкающие на солнце. Песок режет ноги, свет режет глаза, я захлёбываюсь воплем боли и перестаю понимать что-либо. На какое-то мгновение мне кажется, что я вспыхнул и горю, что кожа лопается пузырями и стекает с обнажающихся мышц, да и те съёживаются от жара и оголяют кости…       И вдруг всё прекращается. Только песок остаётся колючим — теперь уже навсегда.       Дрожа от пережитого ужаса и боли, я на четвереньках отползаю от предательского песка и потом долго сижу на траве на границе пляжа, до цветных кругов перед глазами вглядываясь в далёкий горизонт.       Кажется, я замечаю там парус. Этого не может быть, но хочется верить, что где-то существуют корабли и люди, и у бессонного моря есть берега. Сам я в этом не уверен.       Я не помню, почему и как давно тут оказался, кто выстроил хижину, в которой я живу, наполнив её всем необходимым. Откуда взялась лодка и сети, почему море кормит меня…       Важнее, что я знаю зачем.       Хотя иногда мне очень хочется вспомнить, кто я и откуда. Вспомнить хотя бы имя — должно же быть у меня имя? Мне кажется, меня зовут Георг. Во всяком случае, так написано на потёртом футляре от флейты. Но, возможно, это имя того, кто её смастерил, или того, кто владел ею до меня.       Иногда желание вспомнить зудит в моём мозгу настолько сильно, что я начинаю сомневаться, существую ли на самом деле. Не грезится ли мне этот безлюдный пляж, это бессонное море и бездонное небо над ним…       Потом понимаю, что море и небо уж точно существуют. Они слишком грандиозны, чтобы человеческий разум мог вместить их в себе, а тем более — выдумать.       Точно так же, как невозможно выдумать и вместить кокон.       Я думаю, что здесь нет вообще никого, кроме меня и кокона. Возможно, в моём пребывании тут, в моей музыке на самом деле нет никакого смысла. И ничего не случится, если я перестану играть.       Но пока что я не собираюсь переставать.       Минуту назад я был другим, мои руки были другими — длинные нервные пальцы, созданные для музыки, но огрубевшие от солёного ветра и непривычной работы. Ноготь на левом мизинце обломан и цепляется неровным краем за верёвки сетей, остальные подстрижены — я стараюсь следить за собой, иначе не смогу играть.       Сейчас я вижу руки старика — узловатые артритные суставы, морщинистую дряблую кожу, усыпанную старческой крупкой, проступающие сквозь неё синюшные вены…       В панике я роняю невод и ощупываю своё лицо. Сердце пропускает пару ударов. Под пальцами, всё же не утратившими привычную чувствительность, — глубокие борозды морщин, впалые щёки, кустистые брови, жёсткая неровная борода. Почему-то борода пугает больше всего — я же сегодня утром тщательно выбрился!       Не в силах продолжать работу, бреду к хижине. Ноги подкашиваются, сердце заходится сбивчивым ритмом, силы покидают меня и я падаю ничком в бритвенно-острый песок, едва успев отвернуть лицо в сторону моря.       Песчинки переливаются перламутровым отблеском, ветер теребит длинную седую прядь волос. Рядом со мной на песок садится чайка, склоняет набок голову, смотрит искоса чёрной бусиной… «Сейчас она выклюет мне глаза, — меланхолично думаю я. — Наверное, это больно. И я ослепну. Ну и пусть: здесь всё равно не на что смотреть, каждый мой шаг и каждое действие выверены до автоматизма, а играть мне слепота не помешает. Главное — играть».       Да уж, странные мысли иногда приходят в голову.       Сам того не замечая, я засыпаю.       Я пытаюсь сбежать.       Сначала просто без дела слоняюсь по берегу, поскольку старческие руки больше не в силах держать тяжёлый невод, полный рыбы. Потом обнаруживаю, что отошёл довольно далеко от хижины. И тут мне приходит в голову странная мысль о побеге.       Я бреду вдоль берега, пока перед глазами от усталости не начинают прыгать чёрные точки. Я уже готов сдаться, когда впереди вижу бревенчатую стену какого-то строения. Из последних сил я устремляюсь к нему.       Стоит ли говорить, что в итоге я прихожу к собственной хижине? К собственной хижине и кокону.       Мне кажется, что кокон надо мной смеётся, я даже слышу хохот, больше похожий на надсадный хрип. А потом понимаю, что это смеюсь я сам.       Небо рядом. Небо давит на лоб, заставляя запрокинуть голову, вдохнуть против воли полной грудью. Впустить небо в себя. «Небо в тебе, нужно просто понять», — слышится мне, и я понимаю: бежать глупо. Я должен быть здесь, чтобы играть. Небо во мне, я дышу синевой, я захлёбываюсь, кашляю, выхаркиваю ледяную синь. Небо хохочет. Сердце кокона бьётся быстро-быстро.       Я тянусь за флейтой. Спешно начинаю наигрывать мелодию: нежную, убаюкивающую, замедляясь с каждым выдохом. Мир вокруг замирает, вздыхает и успокаивается. И только море не впадает в сон, отсчитывая ритм времени.       Небо тлеет. Начало с краешка, от горизонта, и потихоньку огонь расползается, поглощая небесную синеву, только жирные хлопья пепла плавно опускаются на воду. Это похоже на то, как горит бумага: извилистая чёрная линия обугленного края, затем яркая полоска огня, а дальше ничего — космическая пустота. Ветер пригнал к тлеющему краю тучу — она вспыхнула и моментально сгорела.       Мне не страшно — всё это слишком невероятно, чтобы поверить в происходящее. Мне интересно, что будет, когда небо догорит.       Я начинаю играть очередную элегию, теперь уже по привычке, не для кокона. Облака продолжают вспыхивать, натыкаясь на тлеющий край небес. Мелодия льётся, и сыплющийся с неба пепел кружится в такт.       Небо догорает к вечеру и... просто наступает ночь. Возможно, благодаря моей музыке. Космическая пустота заполняется звёздами, тоненький серп молодого месяца робко всплывает над горизонтом.       Не сразу, но я замечаю, что на небосводе больше нет привычных мне созвездий — все звёзды выстроены в геометрически правильную сложную фигуру с центром в зените.       Вот теперь меня накрывает ужас.       Голос врывается в мой сон, заставляя вскочить на кровати. Человеческий голос! Он зовёт меня по имени — протяжно, настойчиво: «Гео-о-орг! Гео-о-орг!». Я больше не выхожу ночью на улицу с того момента, как звёзды изменили свой рисунок, но в этот раз у меня нет выбора.       Пляж залит лунным светом, видно каждую песчинку и камешек, огромная полная луна покачивается над волнами. Посреди пляжа стоит худощавый мужчина средних лет. Теперь он молчит, смотрит в мою сторону и не шевелится.       И вдруг проваливается по щиколотку в песок.       — Георг! — восклицает незнакомец, протягивая ко мне руку. — Помоги!       Я бросаюсь к нему, но и сам вязну в колючем песке. Бежать трудно, мне кажется, что я почти не сдвинулся с места, а песчинки режут ноги. Гостя внезапная зыбь уже затянула по колено, он бьётся как рыба, молит о помощи, но освободиться не может.       Когда я всё же добегаю, из зыбучего песка торчат только кончики пальцев, я успеваю лишь мазнуть по ним рукой. Не думая о том, что зыбь может утянуть и меня, я начинаю копать там, где утонул в песке человек. Но от него не осталось и следа. Песок мокрый, слежавшийся — такой не может быть зыбучим, да и хожено тут мною бессчётное число раз — и до, и после превращения песка в колючее стекло. Я начинаю сомневаться, действительно ли видел ночного гостя.       Я растерян, опустошён, напуган. Мне не остаётся ничего, кроме как вернуться в хижину и взяться за флейту.       Я чувствую, что мне осталось немного — силы покидают меня, я уже не забрасываю сети, но море меня исправно кормит, выкидывая рыбу на берег. Сегодня бушует шторм, я стою у окна и вздрагиваю каждый раз, когда порыв ветра бросает в стекло воду с песком.       Кокон пульсирует и не отвечает на музыку, так что я не играю.       Молния раскалывает небо, и в её отблеске я чётко вижу у прибрежных скал парусник. Двухмачтовая бригантина отчаянно сражается с бурей, но её неумолимо несёт на камни. Треск ломающегося дерева перекрывает рёв шторма, в воздух вместе с водой взмывают обломки, ошмётки парусов.       Я вижу, как несколько крошечных человеческих фигурок отделяются от погибшего корабля и пытаются плыть к берегу, но волны накрывают их, и я теряю людей из виду.       Всех, кроме одного. Я не раздумываю и бросаюсь наружу, к воде, к своей лодке. Мне хватает сил столкнуть её в воду, преодолевая ветер и волны, грести навстречу утопающему. Кажется, я даже не дышу, чтобы не тратить силы на работу лёгких.       Шторм вырывает из моих рук сначала одно весло, а потом и второе, на дне лодки плещется ледяная вода. Но я добираюсь до человека. Из последних сил, рискуя и сам кануть в бездну, перегибаюсь через борт и втягиваю пловца в лодку.       Он жив, нахлебался воды, но дышит. Отплёвывается, ругается на чём свет стоит, дрожит так, что наша лодка ходит ходуном сильнее, чем от волн.       Я вдруг осознаю, что шторм почти утих. Спасённый мною моряк тоже умолк. Он смотрит на меня с каким-то восхищением и говорит:       — Спасибо, старик.       Он очень молодой, почти мальчишка. Таким и я был когда-то. Мокрая и изорванная одежда не слишком похожа на флотскую форму, но я всё же отвечаю:       — Не за что, морячок.       — Я не моряк, — немного виновато произносит юноша. — Я музыкант. Флейтист.       Я понимаю, что улыбаюсь — широкой, совершенно неуместной счастливой улыбкой. Выглянувшее из-за туч солнце слепит глаза, я почти ничего не вижу, таращусь в пространство и улыбаюсь. Стук сердца кокона врывается в мое сознание, гремит громом. Сквозь него я слышу лишь обеспокоенный голос юного музыканта:       — Старик, что с тобой? Ты чего, эй, старик, не падай! Слышишь, ста…