изумрудный город.

— кажется, я тебя просил перестать травиться этой дрянью. а ты обещала, что больше не будешь, — голос у вадима холодный, почти что ледяной, звенит в воздухе стали подобно и опасно разрезает пространство рядом с ней. он спокойный такой, словно эмоций лишен напрочь, словно она для него и не значит вовсе ничего и ее жизнь его вряд ли волнует, словно она — место пустое, не больше. юма голыми лопатками в стену позади себя сильнее вжимается, смотрит на него снизу вверх виновато так, что у мужчины на секунду сердце бесконечной жалостью к ней наполняется. она сейчас как щенок, разбивший новую, непомерно дорогую хозяйскую вазу вдребезги. смотрит своими маленькими алыми глазами, жирно подведенными черным, и, кажется, вот-вот начнёт умолять простить и на коленях ползать рядом. и это — юма дагбаева, женщина, ради которой любой мужчина убил бы запросто, за которую любой под пули прыгнет, выполнит любую ее прихоть по щелчку пальцев. стоит ей только попросить, и любой на амбразуру полезет, лишь бы получить от нее улыбку благодарную. да и вад, впрочем, не исключение. она из него веревки вьет умело, подсаживая на качели эмоциональные — в один момент нежна до одури, а в другой — холоднее снежной королевы. он понимает, но не делает ничего, не хочет просто. юма для него все и вся, чуть ли не святая. вадим, кажется, влюблён, помешан. или зависим. а дагбаева тоже зависима. не от него правда. да и от прежней юмы в ней тоже мало, что осталось. она теперь тень маленькая, худая, бледная и, как бы ваду не хотелось употреблять это слово по отношению к ней, жалкая. смотришь на нее и кажется — исчезнет сейчас, как видение болезненное. тело все в синяках и царапинах, а на сгибах локтей и вовсе нет живого места. у нее мозг вообще, кажется, в желе превратился под воздействием психотропов и временного удовольствия. она покоя лишена напрочь, как, впрочем, и будущего светлого, о котором всегда мечтала. юма, как будто маленькая элли, вход в свой изумрудный город пытается найти, в коробках от таблеток и шприцах желая найти ключ от кованых ворот. безрезультатно. она даже дорогу из кирпича желтого найти уже не может. покоя ее воспаленному сознанию нет и не будет, пока она с этой дряни не слезет. а дагбаева не сможет. не может. говорит, что не хочет, только вот вад понимает, что ее попытка попробовать что-то новое, испытать эйфорию и еще черт знает что быстро слишком в зависимость превратилась. она не признает этого, отрицает. мужчина даже знает, почему — признать наличие зависимости для нее равносильно сознательному признанию в том, что все давным- давно вышло из-под ее контроля. что она не так уж всесильна, как всегда думала и говорила. и что из пиздеца этого она сама больше не выберется. она-то помощи просить может, но только не тогда, когда это значит признание ее слабостей и не способности выкарабкаться самой. и хоть наркотики почти что превратили её несгибаемый характер в мягкую глину, из которой что угодно слепить можно, внутреннюю гордость из нее ничем не вытравишь. дагбаева же. — прости, я…я не захотела, — она хрипит надрывно, почти что скулит, и взгляд вниз опускает. от стыда, кажется. ее трясет, тело крупными мурашками покрывается. в комнате холодно из-за открытых настежь окон — сначала было жарко, ей казалось, будто бы она в адском котле парилась, а светлая кожа словно бы горела. и холодный ветер, задувающий в окна, совершенно не улучшал ситуацию — а нижнее белье, в котором ее вад застал, вовсе не греет. сил добраться до комнаты или хотя бы до халата махрового нет совсем. руками колени обнимает, вжимаясь в них, словно исчезнуть хочет. что угодно, лишь бы пытливого взгляда вадима на себе не чувствовать. хочет расслабиться, убежать от тяжелой реальности, хочет на себе снова ощутить блаженную эйфорию легкость, боль заглушить снова. нельзя. не сейчас. не при нем. — ты не не хотела, — ух, ты, вад, двойное отрицание, хочется ей кинуть ехидно, но связки голосовые вдруг слушать хозяйку не хотят от слова совсем. — ты не смогла. не смогла. не смогла. да, не смогла она, не смогла. только в слух юма не признает этого, не хочет, чтобы он себя правым считал, чести слишком много, она, в конце концов, юма дагбаева, она не может быть не права, не может ошибаться. — я не захотела, — настойчиво повторяет и ногтями поломанными под корень вцепляется в свои же ноги, с трудом сдерживая порыв разодрать плоть острыми краями. а вадим едва удерживает бесстрастную маску, грозящую треснуть под напором груза всей ситуации. он ей помочь хочет, но не знает, как. насильно в лечебницу отправить не получится, пробовал уже, а она всего лишь заплатила круглую сумму всем, кому могла, и быстро вернулась домой. смотрела на него с такой ненавистью и презрением, что ему и самому вдруг захотелось употребить что-нибудь, лишь забыть это пронзительный взгляд. ему как будто изначально отведена роль молчаливого наблюдателя всего этого паскудства, в которое она сама себя загнала, думая, что сможет все, как всегда, под контролем в своих цепких ладошках держать. ему ничего не осталось, кроме как безвольно смотреть, как дагбаева себя все больше и больше теряет, а ее возможность выбраться из этой ямы на глазах тает с каждой новой дозой. — ты даже не пыталась ведь, — и все его безразличие куда-то девается в миг. она вдруг вновь смотрит на него. в яркой радужке блестят всполохи гнева и злости, которые она даже уже не пытается сдержать. слово кто-то курок спустил, сорвал чеку с ее самоконтроля, который она на протяжении долгих лет взращивала. — да кто ты, блять, такой? — шипит чуть ли не по слогам юма, смотря на него безумно, с ненавистью нескрываемой. — кто ты такой, чтобы знать, не смогла ли я или не захотела? ты — никто, вадим, никто. и был бы никем, если бы не моя семья. думаешь, имеешь право говорить мне что-то? осуждать меня? так слушай, ты глубоко ошибаешься, гребанный моралист. я знаю, что делаю, понимаешь?! знаю. не знает. конечно, она не знает, что делает. больше нет. голос ее так и сочится ненавистью и презрением, и это землю из-под ног вадима разом выбивает. она его ненавидит, и это последняя вещь, которую бы он хотел бы чувствовать. юма дрожит еще больше, только теперь от злости, руками в пол упирается и чуть ли не скулит. храбриться пытается, но все равно выглядят ужасно и жалко. идеальная юма уже не такая и идеальная, правда? — хочется кричать дагбаевой, когда она видит сквозящее во взгляде мужчины разочарование. только, кажется разочарован вадим вовсе не юмой. ей кажется это странным. юма ведь всегда старалась быть идеальной девочкой, идеальной дочерью, идеальной внучкой, идеальной ученицей. она была просто идеальной. и роли социальные на нее тоже идеально накладывались. все так всегда давалось легко — нужно было она и медали домой приносила, стоило деду только захотеть, чтобы внучка его лучший институт страны закончила, так дагбаева его с отличием закончила, гордостью преподавателей стала. стоило матери захотеть, чтобы она лучшей среди детей ее знакомых стала, так дагбаева сразу во все секции записалась, лишая себя всей возможной социальной жизни. только вот ей, почему-то, семья никогда не гордилась, чего бы юма не делала и как бы из кожи вон не лезла. ей гордились случайные люди, которые к ее семье никакого отношения не имели вовсе, гордился вадим, почем-то. даже ее малейшими победами. ей гордились все, кроме родных. а юма хотела бы, что бы ей только они и гордились. жить так вечно, невозможно терпеть это постоянно, ни один человек просто не в состоянии, и дагбаева правда была не в состоянии. до сих пор не в состояни на самом деле. и это, очевидно, видно всем, кого она пускает в свою жизнь. читай, никому, за исключением вадима, вот удивительно, и парочки друзей, которые, уже не удивительно, оставили ее одну, когда поняли, что это конечная точка и дагбаевой только чудо поможет. а юма свое чудо находит, свою анестезию, своё забвение, свой способ избавиться от боли. такой простой и одновременно приятный, такой лёгкий и разом избавляющий от всех проблем, которые могут только появится в ее далеко не простой жизни. только чудо это наказанием становится, проклятьем, которое хрен ты снимешь волшебным поцелуем. у нее шансов на хорошую жизнь больше нет, дагбаева это и сама понимает, но уже сделать ничего не может. она слишком гордая, читай глупая, чтобы просить чужой помощи в этом вопросе. — ты права, — голос у вада садится и надрывается, словно он и сам из последних сил держится. он перед ней на колени падает, стараясь быть на одном уровне с ней. без промедлений хватает сильными пальцами узкий девичий подбородок, сильнее, чем нужно, фиксируя перед собой ее лицо. жадно вглядывается в острые черты, тонкий, с лёгкой горбинкой нос и впавшие скулы. хочет встряхнуть ее с силой, чтобы всю дурь из нее вытряхнуть, только понимает, что это ни на йоту ей не поможет. ему бы сейчас сбежать позорно куда-нибудь, лишь не видеть, что с ней стало, до чего она сама себя довела, пока он бездействовал, слепо веря в то, что она, как и всегда, даже свои зависимости сможет держать в руках. как всегда. это же юма, у нее, если посмотреть, все под контролем. было когда-то. а сейчас она и себя то в руках держать не может. ничего не контролирует. она даже его, своего подчинённого, контролировать уже не может. — ты права, я для тебя — никто, — и даже несмотря на все то дерьмо, что она ему сказала только что, вад на дагбаеву смотрит мягко, без обсуждения, с каким-то безвольным раболепием, словно бы она его все. хотя, так и есть, кажется. — только вот в отличии от тебя самой, я вижу, что с тобой стало. взгляд ее вдруг проясняется. она будто понимает, что сказала. ненависть в глазах сменяется принятием, а потом и раскаянием. — вад, я… юма отчаянно хватается за его руку и нервно кусает губы, чувствуя, как ее пробивает на истерику. — я не имею права говорить тебе, что делать, не имею права пытаться помочь тебе, ты это ясно дала понять, — мужчина мягко касается ладонью ее волос и заправляет сухие пряди за уши. — возможно, это нужно было делать раньше, а сейчас уже поздно. он на ноги поднимается слишком быстро, настолько, что юма, опиравшаяся на него, падает немного вперед, врезаясь руками в холодный пол. слышит шаги тяжелые по направлению к выходу и отчаянно тянет руки к уходящему вадиму, чувствуя, как на глазах слезы наворачиваются. — нет, вад…пожалуйста. кидает обрывки фраз, чувствуя, что сформулировать мысли во что-то более или менее связанное уже не может. и вздрагивает крупно, когда слышит громкий хлопок двери. ушел. навсегда, кажется. ожидаемо. зачем помогать тому, кто сам себе помочь не хочет. спасение утопающего дело самого утопающего. дагбаева тупо смотрит перед собой, понимая, что вадим ее больше с того света на землю вытаскивать не будет. что больше не назовет ее маленькой мисс и мягко по волосам не погладит, нарушая субординацию. она на это раньше громко возмущалась, хотя мысленно и признавала, что ей нравится. вад ей больше не поможет. если не он, то точно уже никто. ни одна живая душа. юма устало трет руками лицо, внимания на упавшие на глаза волосы не обращает. запускает пальцы в волосы на затылке, сжимая их у самых корней, и чувствует, насколько кожа головы засалена. сил плакать нет. сил у нее вообще ни на что нет. она лишь устало тянется к тумбе рядом с собой. в глазах темнеет, словно в настройках восприятия мира кто-то уменьшает яркость. дергает носом, тяжело выдыхает и тянется к неприметной баночке, содержимое которой удерживает её на плаву и одновременно с этим тянет на самое дно. совсем, совсем скоро дышаться будет легче, скоро ей в общем-то легче станет, еще чуть-чуть, главное только дотянуться. хрен бы с этим вадимом. на руку высыпаются заветные таблетки от всех ее панацей. их, кажется, больше, чем положено, но юма, почему-то, внимания на это вовсе не обращает внимания. пару мгновений смотрит на горсть на ладони, прежде, чем закинуть их в рот. не надо. не надо. остановись. в голове, как надоевшая пластинка, звучит голос вадима. его ничем не заглушить. он словно проклятье ее собственное. не надо. юма откидывается назад на стену закрывает глаза. она зависима. она не может помочь себе сама. и никто ей не поможет. никто, кроме вадима. она напишет ему. да, напишет. завтра. попросит вернуться. наконец, попросит помощи. сознательно попросит помочь ей, вытащить из этого омута. она сопротивляться не будет, покорно сделает все, что он скажет. ляжет в клинику, пройдет курс лечения, если он скажет. если это нужно. он нужен ей. нужен, чтобы от зависимости избавиться, нужен, чтобы жить дальше. она влюблена возможно. или ей кажется. наверняка кажется. таблеток было много. но она напишет. совершенно точно напишет. время пришло. это пора сделать. только юма утром пишет и помощи, что так нужна ей, не просит. она хотела, сильно хотела, даже готова была свою слабость признать, лишь бы ей помогли. хоть кто-нибудь. только поздно. врач в заключении пишет «передозировка» и просит позвонить родным.