×
Хельсинки не мог этого не заметить: Палермо был хорош в том, чтобы притворяться. Он притворялся, что у него нормальный акцент, притворялся военным, когда репетировал, притворялся, что он в порядке. Мирко видел, тот почти всегда не в порядке: он пил больше, чем следовало, он прятался от солнечного света в классе, работал очень много, а когда никто на него не смотрел, часто тёр виски, будто у него болела голова. Только когда он говорил о технической составляющей плана, он выглядел настоящим, хотя всё ещё не в порядке. То, что сподвигло Хельсинки подойти к Палермо, произошло в день, когда они оперировали свинную тушу. На протяжении всего урока он выглядел сосредоточенно и встревоженно. Очередь до него не дошла, но легче ему, похоже, не стало. — Всё в порядке? — напрямую спрашивает он, приходя к нему в комнату. Палермо сам ему разрешил так делать — приходить к нему в любое время, когда захочется. Захочется секса, а не разговоров, разумеется. Но ему кажется, тот его всё равно не выгонет. — Да, в полном. Палермо лежал на кровати полностью одетый. Когда Хельсинки подошёл ближе, тот лениво сел, освобождая место — Я заметил, что во время урока ты выглядел… Немного напуганно, что ли. — Тебе показалось, — молниеносно отозвался он. — Не думаю, — уверенно произнёс серб. Когда Палермо прижимали к стене, не в прямом смысле, он сдавался. То, насколько нелегко ему даётся признать свои эмоции и чувства, было заметно по лицу. — Ты, может, заметил, что я инженер. А инженеры не очень часто, знаешь ли, имеют дело со скальпелями, кровью, мёртвыми свиньями и потенциально умирающими людьми. Хельсинки кажется, Палермо преуменьшает, вряд ли его взяли только потому что он инженер. — Да, я не просто хороший инженер, я чертовски хороший инженер, — усмехнулся мужчина. Он не сомневается. Не уходит. Продолжает сидеть рядом с ним. Ждёт, что давящая тишина победит, и Палермо расколется. Но тишину нарушает звонкие голоса Токио и Найроби, они пели. Хельсинки знал эту песню, хотелось подпевать им. Палермо смотрел куда-то вперёд, на стену. Поэтому он взял его за руку, чтобы вернуть в этот момент, где они вдвоём, одни. — Это нормально, если тебе страшно, — сказал он, — я… — Я постараюсь сделать всё, чтобы, кроме Рио, никто не оказался под скальпелем. — Ты можешь постараться, но это не отменяет того, что ты должен уметь это делать. Ты ведь не можешь заглянуть в будущее и узнать, придётся ли кому-нибудь что-то отрезать. Палермо глубоко вдохнул и отвёл взгляд. — Вдруг это буду я, а? — Не говори так. — Вдруг ты будешь единственным, кто сможет провести операцию? — Прекрати, — голос дрогнул. Хельсинки не подчинился. Вместо этого он положил руку Палермо на своё бедро, склонился к нему и прошептал. — Если так получится, я бы хотел, чтобы это был ты.× ×
Они — взрослые люди, которые следовали своим привычкам. Хельсинки, так-то, не нужны долгие ухаживания и красивые жесты. Достаточно сказать всё прямо. Палермо выбрал верную тактику: прямой намёк, крепкое вино, тусклый свет. До этого между ними определённо было напряжение, от которого наконец-то было решено избавиться. Первое, что Хельсинки заметил, Палермо избегал поцелуев. Позволял себя целовать, но не целовал в ответ. Был уверен в себе, но было заметно, что он не часто сверху. Не был грубым или безразличным, эмоций не проявлял. Будто это что-то, что он должен сделать. Всё, что он делал ощущалось машинальным, что ли. Да он с большей страстью спорил с Найроби утром! Может, у Хельсинки нет образования, зато у него есть мозги и глаза: будто это происходило просто потому что это было обязано произойти между двумя одинокими геями. А не потому что он хотел этого. Мирко думал, что будет, если он прекратит? Потому что иначе это насилие — секс, если один из них этого не хочет или не дал чёткого согласия. — Палермо? Ты точно этого хочешь? — А что, по мне не видно? В том-то и дело. Хельсинки перехватывает его руку на полпути к своей ширинке. — Чего ты добиваешься, здоровяк? — Я хочу, чтобы тебе было хорошо. — Мне будет, когда ты прекратишь задавать тупые вопросы. — Они не тупые. Палермо, ты в порядке? Они смотрят друг на друга. Во взгляде Палермо сомнения и тревога. Хельсинки смотрит на него, как ему кажется, тепло, мягко. Ему неважно, будет у них сегодня секс, или нет, будет ли у них секс вообще, он просто хочет… А чего он хочет? Когда он впервые увидел его, он подумал, тот милый, у него очаровательная улыбка, думал, было бы неплохо узнать его получше. Но чем дольше они с Палермо общались, тем больше расходилось то, что он говорил с тем, что делал и как себя вёл. Слишком много энергии он тратил на мелкие скандалы, но слишком долго и тоскливо смотрел на портрет Берлина. Намёки были красочные и интересные, а их реализация казалась вымученной. Много страсти в нём было, когда он рассказывал свою часть плана, но он оставался безжизненным, когда оставался без внимания. Вот и Хельсинки хотел обнять его, остановить, уложить его спать и лечь с ним рядом, задув свечи. — Я в порядке, продолжай. На это Хельсинки покачал головой и тяжело вздохнул. — Извини, Палермо. Я не хочу делать тебе больно. И себе. Себе он боли не желал в первую очередь. За свой эгоизм ему было немного стыдно.× × ×
С каждым днём Хельсинки понимал всё отчётливее и отчётливее, что влюбляется в Палермо. Не потому что тот единственный гей помимо него, а потому что он симпатичный и умный. И даже если бы Палермо не был здесь единственным геем, он бы всё равно в него влюбился. Ну, так ему казалось. И несмотря на то, что Палермо не делал для него ничего, что делают друг для друга влюблённые люди (Палермо, справедливости ради, никак на любовь не намекал и говорил только о сексе без обязательств), а Хельсинки делал. Просто потому что мог. Приходил к Палермо перед сном, целовал его в лоб, когда появлялась возможность, говорил ему приятные слова, разве что подарки не дарил. В лучшем случае, инженер на это никак не реагировал, в худшем — он высмеивал его чувства. И пока остальные считали это отвратительным, неправильным и грубым и бессердечным, Хельсинки в этом видел лишь защиту. Ему кажется, что-то произошло с Палермо, с геями иногда такое происходит, когда они влюбляются в тех, кто не разделяет их чувств. Ему кажется, он не мудак, ему просто разбили сердце. Всё, что он делает — защищает себя, как привык защищать себя всегда. Поэтому Мирко спокойно реагирует на грубые слова, некрасивые поступки и отсутствие чувств. Он не пытается сломать Палермо, изменить его или принудить к чему-то, он просто показывает ему свою любовь. Он не ждёт, что тот мгновенно изменится, или что вообще изменится (нет, конечно, где-то в глубине души он на это надеялся), Хельсинки поступает так, как будет по-человечески, чтобы перед самим собой стыдно не было. И вот в очередной раз он ищет его вечером. Палермо не в своей комнате, не на кухне, не во внутреннем дворе, значит, в классе. Он там часто сидит, потому что это, как говорят, и его план тоже. Он постоянно что-то считает, низко склонившись над блокнотом. Хельсинки думает, у Палермо, должно быть, болят глаза. Он принёс ему шоколадку и зажёг ещё несколько свечей. Мужчина никак не отреагировал. Мирко встал над ним, на плотных страницах он заметил чертежи и формулы. Он положил руки на напряжённые плечи Палермо и тот вздрогнул. — Мне не комфортно, когда кто-то стоит над душой. — Я не смогу сделать тебе массаж, стоя напротив. — Не нужно, здоровяк. Иди, скоро уже ужин. — Мы ужинали полтора часа назад, ты не пришёл. Держи, — он протянул ему шоколадку, но инженер не выпустил ручку из пальцев, будто не видел. — Сколько ты уже сидишь здесь? — Без понятия, — он глянул на часы, — может, часа четыре. — Ты делал перерыв? — Нет. Итак времени почти не осталось. Честно, Хельсинки не понимает, как это связано, как двадцать минут могут повлиять на тот месяц, что у них остался на подготовку. — Отдохни, — более твёрдо сказал Мирко. Он начинает массировать плечи инженера, тот до последнего не расслабляется. — Перестань. Мне надо работать. Ты же не хочешь, чтобы кто-то погиб? — Никто не погибнет из-за того, что ты ненадолго отвлечёшься. — Я уж подумал, ты скажешь, что в принципе никто не умрёт. И мы все будем жить вечно. Хельсинки усмехнулся. Было бы неплохо.× × × ×
У Палермо грустные глаза, громкий рот и, скорее всего, разбитое сердце. Он пил спокойно, постоянно улыбаясь, глядя, как один за другим люди расходятся спать. Богота ушёл раньше, чем мог бы, потому что проводить Найроби до её комнаты было для него важнее. А Хельсинки пил, пока пил Палермо. Инженер сидел к нему близко-близко, его слова обжигали, у него были очень горячие руки, взглядом он, казалось, сжигал на нём одежду, потому что просто раздевать было недостаточно. Мирко себя прекрасно чувствовал, его сложно было напоить, так что он наслаждался приятной компанией и близким общением. Слишком близким. Палермо перебрался к нему на колени. Он был очень горячий и в достаточной мере пьяный, чтобы натворить глупостей. Он благодарен Найроби за тот миллион лекций о важности чёткого вербального согласия, вменяемости и осознанности. Потому что ещё каких-то пять лет назад он бы и секунды не потратил на размышления об этом, сразу бы что-то сделал. Сейчас же он думал, что Палермо на самом деле может этого не хотеть, что алкоголь притупил его чувства настолько, что он не ощутит ни боли, ни удовольствия. В общем, заниматься с ним сексом сейчас не лучшая идея. Куда лучше отвести его до кровати и пожелать ему спокойной ночи, игнорируя протесты, просьбы, приказы и угрозы. Игнорируя даже собственные желания и естественные потребности. Мирко, обнимая Палермо, вёл его в его комнату. Такую маленькую, вызывающую дискомфорт. С одной стороны, ему было сложно там находиться, потому что дышать было тяжело, стены давили, а с другой — это ведь комната Палермо. Ему кажется, он любит, Палермо. Он хочет с проводить с ним время наедине. А это возможно только в его комнате, если не хотят, чтобы их видели. Он пытается его раздеть, это легко, но сложнее не дать ему раздеть себя. Палермо чертовски настойчивый. И непредсказуемый. Когда Мирко в очередной раз перехватил его руку, он как-то странно всхлипнул? Конечно, он ведь пьян, от него что угодно можно ожидать. Он резким движением скинул рубашку на пол и лёг на кровать, накрывшись одеялом с головой. — Уходи, — приказал он. Хельсинки с места не двинулся. — Проваливай. Мирко продолжал стоять и думать, а что, собственно, ему делать? Он может подчиниться и уйти. А может не уходить, но что тогда? — Уходи, — кажется, Палермо плакал, — как все уходили, так и ты уходи. Вот теперь он точно не сдастся так быстро, это звучало, как вызов. С одной стороны, а на что он рассчитывал, когда говорил, что одноразовый секс лучше отношений? А с другой — надо быть слепым и глухим, чтобы не понять, что бóльшая часть его болтовни, из-за которой так сильно злятся женщины, это — крик о помощи. — Уходи, — устало сказал инженер, — пожалуйста. Мирко коротко поцеловал его в лоб и остался с ним до тех пор, пока тот не уснул.× × × × ×
— Это унизительно, — тихо произнёс Палермо. — Нет. — Это должно быть унизительно для тебя, а не для меня. — Да с чего бы? Что унизительного в том, чтобы помочь тебе? Палермо облизал пересохшие губы. — Да ладно тебе! Ты же медведь, а не собака-поводырь. Палермо сидел перед ним. Удивительно, как в таком состоянии он умудрядся искать причины его упрекнуть, задеть. Возможно, он делает всё, чтобы не реагировать на свою боль. Конечно, это похоже на него. Они ждали Стокгольм — для того, чтобы вытащить стекло из его глаз необходима помощь ещё одного человека. Стокгольм — потому что она умеет переступать через свои чувства и просто проявить немного сострадания. Мирко же видит, как он нервничает, как ему больно, он хочет сказать ему, что нормально, что ему страшно, он имеет право бояться, потому что даже ему страшно — что если там что-то серьёзное, с чем они не смогут справиться? И ладно, если они не смогут справиться, что если врач не сможет помочь? Страшно. Он лишь надеется, что у него не будут предательски дрожать руки, когда он будет вытаскивать стекло. Не дай бог, сделает ему ещё больнее. (Может, уже сделал, просто не думал, что Палермо от этого было больно). Палермо умел терпеть. Когда Мирко просил его не шевелиться, он замирал, он подчинялся его просьбам, и ему было стыдно, что он большую часть его приказов игнорировал. Но у него на это были свои причины. — Не туго? — заботливо спросил Хельсинки, когда повязал чистый бинт. Инженер помотал головой. — Больно? — Какого ответа ты ждёшь? Что мне не больно, и я полон сил? Или что мне пиздецки хреново и проще меня добить, чтобы избавить от страданий? И что ты в таком случае сделаешь, а? «Буду с тобой рядом», — хочет сказать он, но молчит, потому что не хочет, чтобы его чувства высмеяли снова. Палермо глубоко вдохнул. — Так и будешь стоять тут? Иди. — А если тебе что-нибудь будет нужно? — Едва ли. Я немного посплю, если ты не возражаешь. А то, знаешь ли, прошлой ночью я слегка не выспался, — его губы дрогнули в улыбке. — Без проблем. Буду охранять твой сон. — Ты — медведь, а не пёс. Лучше иди и, как настоящий хищник, принеси мне растерзанное тело Гандии. Но он снова не ушёл. Он всю жизнь следовал чьим-то приказам: будь то отец, старшие братья, командир роты, Профессор, Берлин — иногда он был согласен, иногда нет, но что он сделает, он так устроен, будто ещё задолго до его рождения было решено, что он всю жизнь будет лишь следовать чужим приказам. С Палермо, он решил, всё будет иначе.*
Мирко для себя твёрдо решил, подчиняться приказам и просьбам Палермо не будет. Не из большой вредности или неприязни, а из-за того, что было видно, что когда он говорит чего-то не делать, где-то глубоко внутри он хочет противоположного. А ещё потому Палермо был немного похож на Берлина, чей последний приказ он исполнил и очень потом жалел. И потому что он ненавидел себя в те разы, когда подчинялся, ненавидел вспоминать, как пристыженно уходил из чужой комнаты поздней ночью. Всё, на что он надеялся, что Палермо не будет приказывать ему делать что-то ужасное. Убивать заложников. Убивать сообщников. Нарушать план. Палермо никак в итоге не реагировал на то, что он делал что-то поперёк его воли, не наказывал, но и не поощрял. Из этого Мирко делал вывод, что можно. Да, Палермо мог быть гадким, но мог быть и понимающим, мог быть разбитым, ранимым, мог быть холодным и жестоким. Каким бы он ни был, Мирко казалось, он его любит. А ещё он любил Найроби. Поэтому он не отвёл её в кузницу. Поэтому он не бросил её после того, как её ранили. Палермо ничего ему не сказал. Он хотел, чтобы его подруга была жива, была с ним, такая весёлая и жизнерадостная. Мирко сам от себя не ожидал, что может сказать это Палермо вслух. Ему за себя было стыдно, он не должен был говорить этого, потому что он же знал, что Палермо не такой, что на самом деле он не желает им зла, что его решение проблемы было правильным. Мирко не дал Палермо себя убить. В тот момент он ещё раз увидел его обычным человеком, несчастным и разбитым. Пытаясь выжить в петле, он на секунду пожалел о своём решении. А потом он попытался его понять, когда его жизни больше ничего не угрожало. И, на удивление, понял. Понял, что Палермо предлагает другим то, чего не хватало ему самому, будь это горькая правда об отношениях, или крепкие объятия. После того, как Палермо назвал ему своё имя и признался, что хотел умереть, Мирко стал бояться за него — вот-вот он прикажет ему уходить, а сам останется умирать, потому что он ведь так похож на Берлина… В тот раз, Палермо приказал ему уходить, он не подчинился по инерции, просто не успел здраво оценить последствия. Наверное, это было платой за его непослушание. Абсолютно справедливой платой.