Точка надлома

Майрон спускался к тронному залу Ангамандо, примечая детали, изменившиеся за время его отсутствия в крепости: во дворе наконец заменили старый эшафот с половиной прогнивших досок, в коридоре, ведущем к складам, обрушилась — строительством этих помещений Майрон руководил лично и не сомневался, что здесь не обошлось без кого-то из майар, — одна из колонн, и никто до сих пор не распорядился убрать обломки, а будущий очередной проход к северо-восточным кузням прорыли на пару сотен шагов дальше. Словом, ничего не выбивалось из привычной рутины. Это было хорошей новостью: конечно, случись серьёзная неприятность, Майрону бы об этом уже доложили, но хотя бы беглым взглядом убедиться не мешало. Не то чтобы он получил повод избежать того, что ждало его в тронном зале, но, по крайней мере, можно было рассчитывать, что ситуация не усугубится. Правда оставалась неизменной: Майрон, объезжавший аванпосты, не стал возвращаться в Ангамандо раньше времени, невзирая на полученный приказ. Он следил за положением дел в крепости и знал, что никаких безотлагательных вопросов, требующих его личного участия, там не было, а значит, единственная причина, по которой Мелькор приказал ему немедленно явиться, — желание посмотреть, как он бросает все дела, чтобы прильнуть к ноге своего повелителя. В иных обстоятельствах Майрон бы — возможно — стерпел и подчинился, но, пока Ангамандо находился в осаде, он нуждался в более веской причине прервать поездку, цель которой была в том, чтобы убедиться в надёжности обороны. Мелькор при всех своих недостатках понимал не хуже Майрона, что тот нарушил приказ не из пустой прихоти, — вот только от наказания это не избавляло. Майрон поступил по-своему, понимая последствия неподчинения, и теперь должен был с ними столкнуться. Он знал, что если не обострит конфликт, наказание будет соразмерно проступку: всё закончится быстро и без серьёзных последствий. Впрочем, Мелькор знал, что он знает, а стало быть, постарается изыскать способ сделать урок болезненнее или унизительнее обычного, уравновесив его краткость. В таких делах он всегда проявлял особую изобретательность. Майа, стоящий на страже тронного зала — Мелькор не доверял этот пост даже лучшим солдатам из числа орков, — молча отступил в сторону и пропустил Майрона внутрь. В его взгляде, казалось, проскользнула тень насмешки и превосходства, но времени разбираться со слишком много о себе возомнившими слугами не было. Выверенные шаги Майрона гулким эхом отражались от стен пустого — за исключением Мелькора, который занимал законное место на возвышении трона, — зала. Затеплившаяся надежда, что обойдётся без свидетелей, принесла хоть и слабое, но облегчение: чем выше твое положение в иерархии, тем чаще тебе придётся сталкиваться с недовольством Владыки Ангамандо и всем ему сопутствующим — таково непреложное правило, но наказание, вынесенное на публику, неминуемо подрывало авторитет, и Майрон не испытывал ни малейшего желания потом разбираться ещё и с этим. Остановившись на почтительном расстоянии до трона, Майрон сдержанно поклонился. Он не видел смысла лебезить: пусть демонстрация даже неискренних раскаяния и смирения перед волей Мелькора могли смягчить наказание, он предпочитал не поступаться гордостью, пока оставалась возможность. Мелькор не выносил эту его черту и, надо полагать, надеялся рано или поздно её из него вытравить — но помогать ему Майрон не намеревался. Только не в этом. — Ты ослушался приказа. Объяснись, — наконец потребовал Мелькор. — Напрямую наблюдая за полевой обстановкой, — осторожно начал Майрон, — я посчитал завершение объезда более приоритетным, чем возвращение в крепость. — Прежде всего, — в тяжёлом голосе Мелькора звучала спокойная угроза, — не припомню, чтобы я позволял тебе ставить личные суждения выше моих указаний. И разве у тебя нет достаточно компетентных подчинённых, чтобы перепоручить им объезд, если уж он оказался настолько важен? — Есть, — не поддался Майрон на очевидную подначку. — Но я не настолько им доверяю. — Тогда это твоя недоработка, не правда ли? — Вы правы, повелитель, — склонил он голову: с этим поспорить было трудно. — Разумеется. Впрочем, ты так и не ответил, с каких пор считаешь возможным пренебрегать моими приказами в пользу своего мнения, — вкрадчиво заметил Мелькор. — Я... — не то чтобы Майрон всерьёз надеялся обойти этот вопрос, но здесь следовало быть особо осторожным, — так не считаю. Это была ошибка. — В самом деле? — Мелькор хищно хмыкнул. — А у меня отчего-то сложилось впечатление, что ты прекрасно осознавал, что делаешь: что ты поставил на одну чашу весов последствия неподчинения и на другую — желание показать свою независимость. Майрон с досадой поджал губы и посмотрел в сторону от трона. В такие моменты он ненавидел лёгкость, с которой Мелькор читал его мотивы. Даже удивительно, что тот, кому, казалось, чужда добрая половина существующих чувств, зачастую обходился без осанвэ, чтобы безошибочно распознать их в других. Молчание затянулось. Майрон не хотел давать явное подтверждение догадкам Мелькора — вот только слишком хорошо понимал, как дорого обойдётся упрямство, а потому, старательно избегая любого признака вызова в голосе, с неохотой признал: — Всё так и есть. — Значит, ты признаёшь свою вину? — Да, — бесстрастно отозвался Майрон. — И признаёшь, что заслужил наказание? — предвкушение в этих словах Мелькора звучало почти осязаемо. — Разумеется, повелитель. — Тогда раздевайся. После секундного колебания Майрон проглотил очевидный вопрос «зачем?» и стал молча расстёгивать дублет. Вскоре его одежды лежали на полу бесформенной кучей. Он не обладал настолько тесной связью между духом и телом, как дети Эру, и нагота сама по себе не была для него неприятна, но ему давно пришлось выяснить, что Мелькор умеет использовать страдания материальной оболочки, чтобы достучаться даже до айнур, так что при нынешних обстоятельствах Майрон испытывал... неуютное предчувствие. — Подойди к столу и обопрись на него, — приказал Мелькор. Майрон позволил себе чуть сдвинуть брови, прежде чем сделать как сказано. Находящийся в тронном зале стол нередко служил ему рабочим местом, поэтому не хотелось бы, чтобы он стал частью задумки Мелькора — в чём бы она ни заключалась, — а значит, в конечном итоге постоянным напоминанием о том, что вот-вот произойдёт. Не то чтобы, впрочем, Мелькора интересовало удобство Майрона в этом вопросе — скорее очень даже наоборот. — Не оборачивайся, — донеслось из-за спины очередное указание. Пусть зрение было далеко не единственным способом, которым Майрон воспринимал мир, отсутствие возможности увидеть, что грядёт, — и лучше к этому подготовиться — вовсе не радовало. Айнур опасались неопределённости куда меньше детей Эру, но и сталкивались с ней куда реже. Здесь и сейчас вопроса, подчиняться ли, не стояло: можно было сколько угодно рассуждать о том, почему Мелькор настолько неохотно покидает пределы Ангамандо, но в самом центре его цитадели сомневаться в том, что вся полнота власти принадлежит именно ему, не приходилось. И после того, как Майрон признал, что нарушил приказ не по сиюминутной недальновидности, а из расчёта, каждый намёк на неповиновение будет сочтён признаком измены. А это было самым тяжким возможным обвинением: всех, кого объявлял предателем, Мелькор ломал; не просто надламывал, как в качестве наказания за серьёзные проступки, напоминая своим слугам, что они когда-то пришли к нему сами, и указывая им их место, а по-настоящему, как поступал с некоторыми из пленных квенди, растаптывая в мелкие осколки и лишая свободной воли. Если бы до этого дошло, Майрон бы, наверное, просто развоплотил своё фана, наплевав на то, сколько силы утратит, и сбежал — может быть, даже в Валинор. Но, конечно, такого поворота событий он совершенно не желал. Слишком много ему было терять, да и не по настолько малозначимому поводу же, поэтому сегодня Майрон задавит в себе бунтарство и покорно стерпит всё, что ему приготовлено. Самое отвратительное, что Мелькор, разумеется, тоже это понимал — и не постесняется этим воспользоваться. Обыкновенно Майрон улавливал своё окружение не только при помощи органов чувств материальной оболочки, однако давящая аура, которую Мелькор намеренно распространял вокруг себя и которая в тронном зале становилась почти невыносимой, мешала в полной мере применить это свойственное всем айнур особое восприятие и иногда даже не позволяла определить, принадлежит ему определённая эмоция — например, сейчас это был страх — или лишь навязывается. Майрон по-прежнему понимал, что происходит: он больше чем слышал — чувствовал, — приближение Мелькора, покинувшего трон, но подробностей знать не мог. Поэтому когда к основанию его шеи что-то прикоснулось, это не стало неожиданностью... в отличие от тут же впившейся в кожу боли. Майрон быстро догадался, что Мелькор неторопливо режет его спину по линии позвоночника одним из металлических когтей перчатки, которую, как правило, носил скорее для устрашения, чем в качестве настоящего оружия, предпочитая не пачкать руки. Тёмная кровь стекала на пол, заляпывая ноги Майрона. Это, конечно, было только прелюдией. Рана скорее раздражала, чем что-то ещё: чтобы действительно задеть майа, тело которого не связывало его суть — разве что её отражало, — требовалась гораздо более продолжительная и сильная боль. А настоящее наказание должно нести страдания и унижение. Пожалуй, Мелькор мог бы оставить Майрона вот так, нагим и испятнанным собственной кровью, и преспокойно принимать следующих посетителей; по крайней мере, выглядело это правдоподобнее... и всё-таки недостаточно. Так мог поступить сам Майрон: идея была проста и достаточно эффективна — но ей не хватало... искусства. Те, кто считал, что Мелькор лишён творческого мышления, просто никогда не видели, как он выдумывает новые способы утвердить свою власть сквозь чужую боль. Может быть, он и не умел по-настоящему созидать, но его талант художественно разрушать сомнений не вызывал. А значит, единственная цель, которую до сих пор преследовал Мелькор, — дать прочувствовать отсутствие контроля и невозможность предсказать, что будет дальше. И не то чтобы он не добился своего: Майрона собственное положение... пожалуй, злило. Необходимостью слепо подчиняться, тем, насколько откровенно против него использовался тот факт, что он умышленно нарушил, по сути, ничего не значащий приказ. Нет, у Майрона определённо было премерзкое предчувствие насчёт предстоящего наказания: очевидным образом вызванное намеренно, но оттого не лишённое высоких шансов оправдаться. Он стоял неподвижно, напряжённо прислушиваясь к своим чувствам. Единственным, что он успел заметить, был шелест одежд Мелькора; когда тело Майрона изнутри словно обожгло болью, он даже не сразу понял, что происходит, — и это само по себе выбивало из колеи: обычно фана, сотворённое им самим, ощущалось настолько тонко, что определить любые изменения в нём не составляло труда. А когда понял... Нет, Майрон, конечно, знал, что этот противоестественный акт возможен: среди множества варварских развлечений служащих Мелькору людей числилось и подобное; чего уж там, и орки временами искали физической близости с пленными квенди, а поскольку такого надругательства над своим телом старшие дети Эру не переносили и неизменно погибали вскоре после него, самому Майрону иногда приходилось следить, чтобы очередной жертвой не стал пленник, на которого у него ещё оставались планы. Кто бы мог подумать, что однажды придётся побывать на месте одного из тех пленных? Вот только Майрона от насилия никто не защитит: умышленная или нет, ирония была очень даже в духе Мелькора. Руки в перчатках, жёстко обхватившие плечи, горячее дыхание над затылком, болезненные ритмичные толчки: Майрон никогда не видел фана своего повелителя без одежды — да и не занимал его этот вопрос до сегодняшнего дня, — но ощущения подсказывали, что, создавая себе облик, тот не скупился на размеры во всех смыслах... Было тесно внутри, больно — хотя и терпимо: не настолько хрупкое тело носил Майрон, чтобы подобное воздействие могло по-настоящему ему навредить, — и больше всего унизительно. Из-за откровенной низменности происходящего, из-за осознания, что его, майа, того, кто участвовал в сотворении мира, свели к инструменту удовлетворения примитивной физической страсти. О том, что его вообще-то обнажённым пригнули к собственному рабочему столу и принудили к до омерзения неестественному половому акту прямо посреди тронного зала, Майрон решил не задумываться и вовсе. Его фана — как снаружи, так и внутри — было сделано по подобию детей Эру, но айнур не нуждались ни в пище и воде, ни в справлении нужды, а потому соответствующие отверстия тела не использовались по, гм, исходному назначению; хоть какое-то облегчение. Это, пожалуй, ещё одно правило Ангамандо, которое быстро приходится усвоить всем его обитателям, от рабов в шахтах до майар-военачальников: насколько бы скверной ни выглядела ситуация, всегда может стать хуже. Даже если отбросить абстрактные построения, Мелькор мог, скажем, поручить наказание кому-нибудь из майар — или, чтобы совсем доконать Майрона, людей, — а сам понаблюдать со стороны. Чувствовать искреннюю благодарность за то, что он так не поступил, Майрон был не в силах, однако жест всё-таки оценил. Наверное, такое мышление было частью порчи, которую Мелькор вплёл в жизнь своих владений. В какой-то момент у Майрона появилась идея, что, возможно, стоит расслабить своё тело, поддаться, — это бы одновременно дало Мелькору желаемое ощущение полной покорности, а потому немного смягчило бы его нрав, и уменьшило повреждения, наносимые фана, — но вскоре была отброшена, хотя и не без доли сожаления. Это был один из очень немногих доступных Майрону способов показать сопротивление, но не бросить вызов; разумеется, расплата последует и за ним, однако её он мог себе позволить. Наверное. Даже если очень похожие рассуждения привели к нынешней ситуации, некоторые границы он был намерен отстаивать до конца. Когда Мелькор наконец отступил, излившись в Майрона семенем, тот почувствовал, что хочет — что тело инстинктивно хочет — отстраниться, сжаться, спрятаться. Это было плохим знаком: хотя Майрон сохранил неподвижность, неожиданная вспышка слепых эмоций говорила о том, что он начинает терять самоконтроль — что Мелькор добился успеха в попытке задеть его не более чем материальным воздействием. Затем последовал недолгий перерыв: было бы не очень дальновидно поверить, что наказание закончилось, только чтобы вскоре разочароваться. Майрон мог воспользоваться передышкой и немного собраться с мыслями, подготовиться к продолжению, но становилось всё тяжелее смотреть на ситуацию отстранённо, так что он счёл за лучшее безучастно и изгнав из разума все мысли застыть в молчаливом ожидании. Тихих шорохов и скупых движений за спиной не хватало, чтобы предсказать, что будет дальше. — Теперь можешь обернуться, — из голоса Мелькора совсем пропало давление; несмотря на нарочитую лёгкость тона, «можешь» прозвучало приказом, а никак не предложением. Майрон медленно выпрямился и, переступая ногами по липкому от пятен собственной крови полу, повернулся лицом к Мелькору. Тот, к его облегчению, пусть и слабому, был полностью одет — зато держал в руке железный цилиндр неизвестного предназначения. — Что это? — спросил Майрон, прекрасно понимая, что этого от него и ждут; голос едва различимо — но достаточно, чтобы заметил один из айнур и тем более вала, — предательски дрогнул: ещё один тревожный признак. — То, что ты сейчас возьмёшь и поместишь в себя, — ничуть не изменившись в лице, почти небрежным тоном ответил Мелькор. Случилось крайне редкое для подвижного разума майар: между тем, когда Майрон услышал слова и распознал их смысл, прошла ощутимая пауза. Он невольно приоткрыл рот, но быстро спохватился и сжал губы как можно плотнее. Какую бы из готовых сорваться с языка мыслей он ни озвучил, вскоре об этом пришлось бы сильно пожалеть. Разумеется, чего-то подобного следовало ожидать. Мелькору всегда особенно нравилось демонстрировать власть над духом и телом одновременно: наблюдать не просто покорность насилию, но участие в нём — готовность переступить через собственную волю по приказу. Майрон сделал пару нерасторопных шагов к Мелькору; тело двигалось непривычно скованно — и вовсе не из-за физической боли. Пересиливая внутренний протест, он протянул ладонь за проклятым цилиндром и отступил. Не было нужды смотреть Мелькору в глаза, чтобы чувствовать на себе обжигающий взгляд, голодный до унижения. Габариты предмета — и диаметр, и длина — подсказывали, что он по меньшей мере причинит ощутимые неудобства. А уж после того, что уже произошло... Нет, эти мысли не были способны ни на что повлиять, а значит, вели в тупик, поэтому Майрон от них отмахнулся. Мелькор не подгонял его и не настаивал на определённой позе — на том, чтобы всё видеть, — и он был благодарен, ненавидя себя за то, насколько убога и неуместна эта благодарность. За то, что знал: поблажки, которые позволял Мелькор, не милость, но издевательская пародия на неё... и тем не менее. Старательно подавляя чувство, что добровольно втаптывает себя в грязь, Майрон раздвинул ягодицы свободной рукой и поднёс цилиндр к и без того пострадавшему отверстию. Первая попытка провалилась: в последний момент пальцы непроизвольно дёрнулись, и цилиндр соскользнул, едва не упав на пол. Майрон раздражённо поморщился. Он и не помнил, как давно совладать с собственным фана в прошлый раз требовало столько усилий. В нём начала стягиваться в клубок злость: одновременно на свою покорность гнусному приказу — и на постыдную слабость, что мешала его исполнить. Теперь Майрон усилием воли заставил напряжённые мышцы расслабиться: его фана было предназначено для войны, равно как и жизни в Ангамандо, а потому не нуждалось в особой аккуратности в обращении, но упорно держаться за гордость, причиняя себе больше ущерба, чем необходимо, у него не осталось сил. Окончательно успокоить злость, порывающуюся захлестнуть разум, не выходило, но хотя бы нашёлся способ направить её в конструктивное русло — чтобы с силой надавить на цилиндр и наконец протолкнуть его в задний проход. Движение отозвалось болью и неприятным ощущением растянутости. — Целиком, — бросил Мелькор, и, казалось, довольством сочился не только его голос, но и сам воздух тронного зала. Потратив несколько мгновений, Майрон не выдумал достойного — и относительно безопасного — ответа, так что пришлось снова скривиться от беспомощности и молча подчиниться. Осторожно и не спеша он нажал на оставшийся снаружи торец цилиндра, вслед за которым пальцы по инерции проникли в задний проход, болезненно цепляясь за липкие от крови и семени стенки. Не способный скрыть брезгливость, Майрон вытер их об поясницу: это едва ли могло испачкать его спину ещё сильнее, а Мелькор не был настолько любезен, чтобы облагодетельствовать его хоть грязным ошмётком тряпья. — Что дальше? — Майрону почти удалось сымитировать ровное спокойствие. — Возможно, ты захочешь одеться, — на лице Мелькора заиграла злорадная ухмылка. — Раз уж твой объезд был настолько важен, чтобы ради него пренебречь моими указаниями, у тебя, несомненно, найдётся, что о нём доложить. На собрании, остальные участники которого вот-вот подойдут. Майрон почувствовал себя так, словно его — не столько материальное тело, сколько дух — ударили под дых. Да, теперь было понятно, почему его не торопили: за медлительность он бы наказал себя сам; или, по крайней мере, так это бы выглядело — да и ощущалось, даже если разум твердил обратное. Следующие несколько минут Майрон провёл, пытаясь приспособиться к давящему на внутренности постороннему предмету и надеясь, что хотя бы на это время у него осталось. Было неудобно, и движения потеряли обычную ловкость, а цилиндр в самом деле оказался слишком велик, чтобы не напоминать о себе постоянной тянущей тяжестью и вспышками саднящей боли, когда он, смещаясь, царапал неестественно расширенный проход. Майрон настолько быстро, насколько позволяло его унизительное состояние, подобрал с пола одежды и принялся в них облачаться. Кровь из раны на спине уже не сочилась и только, засохшая, неприятно стягивала кожу, так что можно было рассчитывать, что она не пропитает ткань, безнадёжно её испортив — и предательским пятном рассказав каждому встречному обитателю Ангамандо о наказании Майрона. Он успел и одеться, и даже изобразить на лице более-менее убедительное нейтральное выражение, прежде чем в тронном зале появились остальные вызванные Мелькором военачальники. Когда Майрон начал рассказывать о том, какие из аванпостов защищены ненадёжнее всего и за какими следует присматривать повнимательнее, поскольку среди солдат-орков царят не самые верноподданические настроения: несмотря на то что он, не зная о собрании загодя, не принёс подготовленные отчёты, для доклада не требовались ни записи, ни карты; память майар, в отличие от рождённых во плоти, с течением времени не блекла и не искажалась — выяснилась очередная неприглядная часть задумки Мелькора. Стоило Майрону привыкнуть к цилиндру достаточно, чтобы сосредоточиться только на своём рассказе, как предмет стал менять температуру: он то нагревался с постепенно усиливающимся болезненным жжением — а ведь обычный, не колдовской, жар не навредил бы майа, самой сути которого была родственна стихия огня, — то леденел, обжигая уже холодом. Боль не была невыносимой, но беспокоила достаточно, чтобы отвлекать в самые неподходящие моменты, словно пытаясь выбить из равновесия. А впрочем, почему «словно»? Майрон не бросил ни одного лишнего взгляда в сторону Мелькора, снова сидящего на троне; единственная слабость, которую он себе позволил, — моргать чуть чаще и держать веки прикрытыми чуть дольше необходимого для увлажнения глаз, перехватывая возможность ненадолго отстраниться от внешнего мира и восстановить контроль над телом. Другие майар, конечно, наверняка заметили его необычные мрачность и безынициативность, да и могли увидеть — или учуять — кровавое пятно на полу, но ничего сверх этого он показывать не намеревался. А если кто-то вызнает подробности его наказания — и не сообразит держать язык за зубами, то Майрон лично распотрошит всякого, кого поймает за распространением слухов. И плевать на мнение Мелькора и прочие последствия. Выдержки Майрона хватило дождаться окончания собрания, и, только снова оставшись наедине со своим повелителем, он не отказал себе в том, чтобы чуть потоптаться на месте в поисках более подходящей позы. Он знал, что Мелькору понравится видимое проявление испытываемых им неудобств, но волноваться об этом сил не осталось. Просить разрешения уйти он не посмел, предвидя отказ — и вспышку гнева на то, что он задал вопрос, ответ на который знал заранее. Наказания за один проступок Майрону пока что хватило по горло. — Извлеки его, — наконец прервал тишину Мелькор. Приказ, на сей раз не замаскированный под просьбу, вызвал у Майрона смешанные чувства: конечно, избавиться от мешающего предмета хотелось как можно быстрее — но желательно не посреди тронного зала и не голыми руками. Делать было нечего; Майрон снова разделся. Едва прикоснувшись пальцами к отверстию, он понял, что так ничего не добьётся: слишком глубоко засел цилиндр; дотянуться до него было возможно, схватить достаточно цепко, чтобы вытащить, — сомнительно. Майрон разбирался в устройстве тела, которое создал собственноручно, так что понимал, как заставить его вытолкнуть посторонний предмет... но до последнего надеялся этого избежать. Очень уж непристойным казалось действие. Покосившись на Мелькора и приметив его одобрение — усталость притупила силу, с которой оно ударило по хрупкому хладнокровию, — Майрон вернулся к столу и наклонился над ним. Он немного развёл бёдра и напряг мышцы живота, пытаясь сдвинуть цилиндр в направлении выхода. Потуга за потугой — и предмет медленно и болезненно тронулся. Майрон подстроил ритм дыхания и даже пульс под сокращения мускулов; он ощущал продвижение цилиндра и, как только торец показался из отверстия, поспешно взялся за него и, не обращая внимания на слабое сопротивление повреждённого прохода, вытянул предмет целиком. Так он и стоял, злой и униженный, беспокойно вертя цилиндр в ладони, когда Мелькор вновь покинул возвышение трона, с нескрываемым удовлетворением осмотрел Майрона и приказал в полный голос почти под самым его ухом: — Теперь возьми его в рот. Майрон потрясённо вздрогнул; самообладание треснуло, как разбитая фарфоровая маска, и лицо перекосило от отвращения. Всё-таки смог Мелькор по-настоящему задеть его за живое. Сама сущность Майрона восставала против того, чтобы смириться с этим приказом и молча его исполнить: слишком грязно, слишком порочно... слишком оскорбительно, в конце концов. Но и вечно стоять захваченным ступором было невозможно, поэтому какое-то время Майрон кропотливо собирал остатки своей решимости, чтобы вернуть хотя бы видимость спокойствия, отгородиться от эмоций и попытаться трезво взвесить возможные исходы ситуации. С одной стороны, он мог пойти на поводу у мимолётных желаний: взорваться отказом и швырнуть проклятый цилиндр в лицо Мелькору. Но даже если уже сделанного окажется достаточно, чтобы избежать обвинения в предательстве, за дерзость последует расплата — и было бы наивно полагать, что в конечном итоге не придётся подчиниться то ли всё тому же возмутительному требованию, то ли ещё более мерзкому. С другой стороны, эта уступка обещала стать последней: если Майрон выполнит приказ, то окончательно растопчет свои гордость, и упрямство, и своеволие — по крайней мере, на сегодня. И Мелькор получит то, чего хотел, а значит, продолжать представление причин не останется. Разумный выбор был очевиден, но Майрон малодушно его отсрочивал. Наконец, брезгливо поморщившись, он открыл рот и поднял цилиндр. Где-то в голове, внутри черепа, возникло, отдавая в глубину горла, знобящее отторжение, пробирающее разум и насквозь пронзающее фальшивое спокойствие. Майрон сглотнул. Он знал, что колебания, когда решение уже принято, выглядят жалко, но не испытывать их не мог. В который раз преодолевая себя почти физическим усилием, он положил цилиндр в рот и продвинул дальше, в горло, придерживая пальцами и избегая прикасаться к нему губами. Майрон не хотел чувствовать, но чувствовал на языке солёный привкус собственной крови и склизкие остатки семени. — Глубже, — прохладно подсказал Мелькор. Этой команды Майрон почти ожидал. Напомнив себе, что вытерпеть осталось немного, он толкнул цилиндр вниз — в горло он входил легче, чем в... предыдущее местоположение, но пришлось поднять подбородок и ненадолго прервать движение, приноравливая дыхание к почти перекрывшему воздух предмету, — теперь удерживая его на месте только зубами. Мелькор молчал, видимо, удовлетворившийся. Не получив новых указаний Майрон замер — и вскоре обнаружил, что неудобства, которое он испытывал, почти безболезненного по сравнению с прочим опытом этого долгого дня, слишком мало, чтобы на нём можно было сфокусироваться, а отогнать все лишние мысли уже не удавалось: слишком Майрон вымотался в больше чем материальном отношении. Не обдумывать своё положение — как оно, надо полагать, выглядело со стороны и насколько низко его опускало — он не мог и, осознав лёгкость, с которой Мелькор заставил его зайти так далеко в слепом повиновении откровенным гнусностям, почувствовал, как что-то внутри надломилось. Мелькор, должно быть, внимательно следил за его реакциями; прошли считанные мгновения после того, как Майрон в полной мере провалился в оглушительно бьющее по его сущности понимание собственной ничтожности, перемешанное — как будто одного этого не хватало — с гадким чувством измаранности, когда прозвучало снисходительное: — Этого достаточно. Признавая поражение и уже не пытаясь скрыть свою уязвимость, Майрон закрыл глаза и бессильно опустился на колени, прежде чем вытащить цилиндр изо рта и не глядя отложить его куда-то на пол. Детально осмысливать и подытоживать всё, что с ним сегодня сделали — и, главное, что сделал с собой он сам, — Майрон пока не решался, хоть и знал, что рано или поздно этим придётся озаботиться: если, конечно, он не хотел любезно предоставить своему повелителю лишний рычаг давления. Но предпочтительнее, чтобы это произошло не здесь и не под внимательным взглядом Мелькора, а в уединении личных комнат. Не сказать чтобы случившееся полностью раздавило Майрона: для подобного понадобилось бы много большее, и, разумеется, подобного он бы никогда не допустил — но пока что воля к сопротивлению была исчерпана. — Я... — в слабом, будто готовом в любой момент сорваться, голосе Майрон едва узнал свой собственный; нахмурившись, он собрался с силами и твёрже закончил: — благодарен, что вы не сделали моё наказание публичным. Эти слова дались нелегко, но он знал, что Мелькор желает их услышать, и воздерживаться от мелких, ничего не стоящих, уступок больше не казалось важным. — Итак? — с вкрадчивой мягкостью поинтересовался Мелькор. — Как считаешь, выучил ли ты свой урок? — Да, повелитель, — пустым голосом отозвался Майрон, обречённо опустивший голову. Они оба знали, что это правда.