Les Pèlerins

I. Она увидела его снова в кафе на Монмартре, сидящего за столиком в полном одиночестве. Наблюдая за ним изнутри помещения, она заприметила его руку, видневшуюся из-под черной шерстяной манжеты пальто. Его пальцы перебирали страницы книги справа налево, затем наоборот — слева направо, неторопливо и изысканно. Она видела этот жест бесчисленное количество раз в своей прежней жизни, за те часы, проведенные в непосредственной близости друг к другу, которой ни один из них не желал. Факт его присутствия поразил ее в первую очередь, за ним последовал и сильный шок от непреднамеренной встречи; она выучила его, даже того не желая. Она предпочла бы забыть то, как его тонкие пальцы сгибались и разгибались, когда он перелистывал книги, к которым — по его мнению — она не имела права притрагиваться; то, как самодовольно он размешивал эликсиры, которые хотел бы сохранить для собственного наследия; то, как он держал свою палочку. Его детская магия казалась безобидной, пока его не научили иной. Он словно был вырван из контекста. Присутствие его и всей его скромной аристократии в этом кафе, в этом квартале города, было столь же маловероятным, сколь и навязчивым. Она специально выбрала для себя полную незнакомцев местность, достаточно комфортную по расположению, чтобы вернуться в другую жизнь, как только того захочет, но достаточно далекую, чтобы забыться, когда поймет, что именно этого и желает. Он был не к месту. Его присутствие раздражало ее. Он не имел права здесь находиться. Она ощетинилась от обиды на время, которое потратила на воспитание привычки к состраданию, когда рефлекторно прощупывала руками почву своего презрения, ища в нем семя милосердия. К собственной тревоге, она нашла там одно маленькое, как горчичное, зернышко. Она предположила, что Драко Малфой унаследовал свои наклонности и манеры таким же прозаическим образом, как дети, что на протяжении всех лет появлялись на свет, таща на спинах багаж своих предков. Навряд ли он мог избавиться от цвета глаз или лишних сантиметров роста, так же как и от положения своего тела во время чтения книги. Он перевернул страницу. Провел одним пальцем по фаланге другого. Изящно приподнял руку и взглянул на циферблат серебряных часов. Между ними была лишь дорога. Она могла взять и уйти, не привлекая его внимания, и намеревалась сделать это — ремешок ее сумки уже свисал с плеча, когда она допивала последние глотки холодного кофе, оставшегося на дне чашки. Она отказывалась верить в судьбу. В свое время ей хватило пророчеств на всю оставшуюся жизнь. Однако, как ни старалась, иногда она чувствовала, что невидимая золотая нить исходит от нее, стягиваясь на полпути между пупком и сердцем. Она вытащила ее из жизни без магии в жизнь, где она была реальна; из стабильности и одиночества в дружбу и опасность, разрушая ее и склеивая заново с самого детства и до тех пор, пока она не выросла. Она думала, что нить привела ее сюда, потому что это означало бы осознание вины и попытку искупления, что отражалось в медленных прогулках по бульварам, созданным империями, вдоль реки города, что был так гостеприимен по отношению к ней, не требуя взамен ничего, кроме того, что каждое утро она могла просыпаться, каждую ночь наслаждаться спокойствием, а в промежутках кормить тело и разум. Она встала, всем сердцем веря, что, когда двинется вперед, нить унесет ее из-за стола вглубь кафе, проносясь мимо его спины. Когда она вливалась в поток улицы, нить направляла ее по своим делам, а затем домой, к маленькому столику посреди комнаты, где лежали новые книги и очередная чашка кофе, вода в котором всегда была горячей благодаря невидимой иллюзии электричества на кухне. Собравшись уходить, Гермиона с безмолвным изумлением обнаружила, как нить обвила собой края всех столов, что разделяли их, пронесшись мимо каждого предмета, стоявшего между ними, и перенесла ее к нему. — Малфой. Его лицо подсказывало, что он не видел ее — что он не знал о ее присутствии: широко раскрытые глаза, приоткрытые губы, пальцы, вцепившиеся в корешок книги. Его наследие имело две стороны одной медали, и он действовал со всей обученной им вежливостью, а на лице его отражалась благосклонность. — Гермиона. Она отпрянула. Это было физическое явление — мурашки, что пробирали насквозь. Он мог бы сказать что угодно, меньше шокировав ее. — И даже не Грейнджер? — спросила она. Его чашка была идеально белой, но кофе в ней был черным. Он потягивал его, глядя на нее глазами, серыми, как сплошной слой вулканических облаков, покрывающих Париж, точно оболочка. — Ты бы предпочла, чтобы я называл тебя так? — Полагаю, что нет. Он поставил чашку, откинулся на спинку стула и вложил закладку в свою книгу. — Джеймс Джойс? — спросила она. Вопрос был бессмысленным. Она сразу же заметила заголовок, напечатанный на обложке. Ее ногти впились в кожу сумки, на которую она потратила слишком много денег, когда впервые приехала в Париж. — Не хочешь присесть? — Рукой он указал на стул напротив его собственного. Гермиона задумалась. Она не хотела садиться рядом. Ей хотелось бы уйти и во второй раз в жизни покончить с ним навсегда. Но нить помогла ей отцепить сумку от плеча и потянула вниз, жестко опустив ее на край стула; руки, охваченные в тепло шерстяного пальто, скрестились на груди в знак протеста против него и самой себя. Ее любопытство перевесило гнев, отчего она злилась еще больше. Она хотела знать, что он делал в Париже, в маггловском кафе, попивая черный кофе, держа в руках копию «Улисса». — Почему ты здесь? — спросила она, бросив слова прямо в лоб. Она ожидала от него одного ответа, но получила совершенно другой. Ей хотелось увидеть насмешку на его лице, прочувствовать суровый взгляд, контратаку. Однако он лишь иронично приподнял уголки рта. — Здесь готовят очень хороший кофе. Он опустил свои тонкие пальцы на край чашки, один раз беззвучно ударив ими о фарфор, затем сложил руки одна на другой рядом с книгой. — Я не имею в виду кафе, — сказала она. — Я имею в виду Париж. «Сражайся, — она стиснула руки на груди. — Будь тем, кем ты должен быть, и тогда я встану и уйду, снова доверившись своей нити». Он не сражался. Лишь касался пальцами коротко стриженных волос на затылке и двигал руками, будто не знал, куда их деть. — Я полагаю, — сказал он, — по некоторым из тех же причин, по которым ты находишься здесь. Он не должен был намекать на то, что их могло связывать что-то общее. — И почему же я здесь? — Если это нечто большее, чем просто отпуск, думаю — ты здесь учишься, — он щелкнул по потертому картонному уголку книги. — Или же вся причина лишь в кофе. — Вовсе нет. И учеба также не является причиной моего присутствия в Париже. Ты так и не ответил на мой вопрос. Ты ведь отправился в другую страну не для того, чтобы закупиться подарками на Рождество, верно? — Верно. Колледж Магии стоял рядом на узкой улочке, скрываясь за старинной, но очень надежной дверью. Это было учреждение, известное выпуском эзотерических волшебниц и волшебников, чьи брови были вечно опалены, а кончики пальцев — перепачканы зельями. Сомневаться в их компетентности было единственно верным решением. Такие волшебники в основном пригождались для преподавания в школе, однако те, что претерпевали неудачи с коммуникативными навыками, возились в частных лабораториях или трудились в закрытых библиотеках. — Ты учишься в каком-нибудь малоизвестном университете? — спросила она. — Нет. — Нет? Где же тогда? Его веки напряглись, а глаза сузились, когда он откинулся на спинку стула и закрыл книгу. — Sorbonne Université. Она не поняла, что он сказал, — подчеркнула лишь то, что его французский прекрасен. Гермиона во многом превосходила других, но она знала, что, каким бы безупречным ни был ее синтаксис, ее произношение никогда не отличалось изяществом. — Что? — Университет Сорбонна в Париже. Это высшее учебное заведение, — веселье снова достигло уголков его рта. — Ты надо мной смеешься? — Нет. Это всего лишь… — Кончики его пальцев скользнули по ручке на чашке в виде полумесяца. — Я чуть было не забыл о твоих волосах. Воротник ее пальто и широкий шерстяной шарф образовали гнездо вокруг подбородка, прижимая большую часть волос к шее, но она схватила выпавший конец свернутого мотка и поправила его. — Мы говорим не о моих волосах. И я знаю, что такое Сорбонна. Черт возьми, что ты там изучаешь? Ее удивление действовало как святая заступница, подавляя гнев во имя открытия, напрягая каждый предохранитель, чтобы выиграть время, дабы разобраться в том, что он сказал. — Классику. Она его поняла. Но она не понимала. — Маггловскую классику? — спросила Гермиона. — Сократа? Цицерона? Он огляделся, опасаясь, что их услышат, и она сразу поняла, что он говорит правду. В другой их жизни — той, где он скорее плюнул бы на нее, чем попросил разделить с ним столик в кафе, вне зависимости от района, города или любой части земного шара, — он был полностью изолирован от остального мира. И с тех пор у него развился инстинкт скрывать то, кем он является. — Да, — сказал Драко. — Именно так. — Зачем тебе это нужно? — Потому что, — он открыл сумку, висящую на спинке стула, и положил книгу рядом с аккуратным рядом черных кожаных записных тетрадей, — это было лучше, чем альтернатива. Он собирался уйти. Не было никакой гарантии, что она не увидит его снова — в кафе или в баре, возможно, даже в метро, ​​если он опустится так низко, — как и не было гарантии, что она увидит его вновь. — Какая альтернатива? — спросила Гермиона. Когда ей исполнилось девятнадцать, она отчаянно пыталась похоронить свою травму — их общую травму, — окружая себя первой любовью и новизной секса, книгами и тяжестью экзаменов. Она знала только, что его не отправляли в Азкабан. Его отца — да, но не его мать. Не его самого. Их разговор закончился. Он поправил шарф, застегнул пальто, допил последние унции кофе из чашки, затем встал и повесил сумку на плечо. — Хочешь прогуляться? — спросил Драко. — Прогуляться? Ее сострадание было семенем. Не цветком. Она ничего ему не должна. Она ничего от него не хотела. — Да, — подтвердил он. — Прогуляться. Предательская нить стянулась в ее животе, а затем придвинула к краю стула и направила ее навстречу горечи и очарованию. К нему. — Куда мы отправимся? — Куда пожелаешь. — Я не взяла свои перчатки. Каким бы ранним не было утро, свет потускнел. Магия маггловской науки обещала снег, и небо нависло над ними, как потолок из светящегося пепла, медленно взбиваясь, удерживая их взгляды на своем могуществе… — Можешь одолжить мои, — Драко снова открыл свою сумку, порылся в аккуратно сложенных вещах и достал пару черных кожаных перчаток. Он протянул их ей. — Они слишком большие для тебя, но зато довольно теплые. Нить, точно марионетка, привязала Гермиону к удаче. И это заставило ее встать. Протянуть руку. И принять перчатки. Они были сшиты из кожи и обтянуты голубовато-серым кашемиром, столь приятным, что, надевая перчатки, она чувствовала, как ее руки соприкасаются с мягкостью материала. Их тепло было восхитительно. Он засунул руки в карманы пальто. Из кафе вышла женщина с тряпкой и стала протирать ей столешницу, собирая крошки. — Merci, — поблагодарил ее Драко, его французский стал плавным и четким без каких-либо усердий: — Joyeux Noël.* — Joyeux Noël! — Женщина сложила тряпку, затем указала на парочку рукой и сказала что-то на быстром французском с сильным акцентом — Гермиона не могла разобрать. Драко замер, его губы приоткрылись. После секундного замешательства он ответил: — Merci. C'est gentil.* А затем его внимание снова сосредоточилось на Гермионе, осмотрительной и настороженной. — Так куда бы ты хотела пойти? — спросил Драко. Она хотела в книжный магазин. Но она проследила движение своей золотой нити и обнаружила, что та никуда не ведет. Она разделяла всего метр между ними и бесполезно зависла где-то под сердцем Драко. — Куда бы наши ноги нас не завели, — она согнула пальцы в его прекрасных перчатках и вдохнула полной грудью. — Скоро пойдет снег. II. Вместо путеводителей Гермиона читала книги по физической географии, будто, узнав какие природные процессы сформировали Париж, ей стало бы ясно, зачем она там оказалась. В тот день, когда нить привела ее на станцию ​​метро République, она увидела статую Марианны, протягивающей оливковую ветвь, и льва у ее ног; скейтбордисты заполонили всю улицу. Затем Гермиона на какое-то время остановилась в своей квартире, чтобы оставить сумки и вдохнуть запах уже едва уловимого дезинфицирующего средства. А после вновь отправилась на прогулку. Иногда, гуляя в одиночестве по извилистым улочкам парижских округов, она думала о городе как о коже, покрывающей поверхность земли. Знаменитое сияние переулков города оттенка фарфора было вырезано из мышц и костей, а его дома и памятники были построены из бледного лютецианского известняка, добываемого со времен Римской империи. Париж — это город из ракушек, восседающий в центре геологического бассейна, как гигантский отпечаток большого пальца на земле, который провел тысячелетия на береговой линии меняющегося океана. Когда воды мира поднимались и отступали, а затем снова напоминали о своем существовании, они выливались за край неглубокой тарелки и оказывались в ловушке огромных лагун. Существа в панцирях жили, ели, умирали и опускались на дно, их тела складывались слоями, затем плющились под химическим действием воды до тех пор, пока не превращались в камень. Они начали прогулку у подножия Монмартра, близ купола базилики на севере города, освобожденного от мягкой земли Сеной. Его гипсовые внутренности были вычерпаны людьми, которые забрали минералы и оставили после себя пещеры со сводчатыми потолками, похожие на цепь подземных соборов. Под ветряными мельницами гипс превратился в пыль, пыль превратилась в штукатурку, а штукатурка превратилась в город. Они взбирались на полый холм без какой-либо продуктивности, карабкаясь на север по лестнице, окруженной стенами узких улочек, а твердая подошва их обуви остро царапала тротуар. Здания одного уровня поднимались по обе стороны, как стены лабиринта, увенчанные мансардными крышами, а неосвещенные фонарики рождественских гирлянд висели над их головами, параллельными линиями образуя клетки. Напряженные и лишенные цели, они не продвинулись ни на милю. Нить привязала их друг к другу так, что когда один чувствовал рывок, другой следовал за ним. Они пошли налево, огибая периметр городского квартала странной формы, и снова оказались там, откуда начали, стоя под куполом пластикового Санты. Утонув в зеленой гирлянде, окаймляющей край навеса над магазином женской одежды, он навис над ними. Они слишком много раз поворачивали налево. Настало время повернуть направо. Лабиринт расширился вокруг входа в метро между церковью из красного кирпича и освещенным деревом на городской площади, и холод превратился в вампира, покусывая узкую полоску незащищенной кожи, оставшуюся обнаженной у горла Гермионы. Драко замедлился, чтобы соответствовать ей, затем он заговорил первым, снимая еще один пласт ожиданий. — Так ты живешь здесь? Она облизнула губы, покрасневшие и обветренные. — Да. — Как долго? Прежде чем она смогла ответить, трое подростков в обтягивающих джинсах и пуховиках остановили их на тротуаре. — Vous auriez du feu?* — спросил мальчик, зажав между пальцами сигарету. Драко нашел в своей сумке серебряную маггловскую зажигалку, затем одним движением щелкнул крышкой и, натирая кремень, зажег огонь. Поочередно парни наклонились, держа между зубами канареечного цвета сигареты «Мальборо», затем отступили, выбрасывая огромные клубы дыма в холодный воздух. — Ты куришь? — спросила Гермиона, когда они снова двинулись в путь. — Нет. Но меня достаточно часто просят прикурить в университете, и отказ в этой просьбе стал казаться мне чем-то грубым. — Отвечая на твой вопрос, я здесь почти три месяца, — сказала она. — Я приехала в начале октября. Сразу после моего дня рождения. На Т-образном перекрестке Драко повел их налево, проходя мимо овощного магазина с ящиками, сложенными стопкой, загруженными горками яблок и груш, апельсинов и мандаринов, а затем по улице, окруженной магазинами с выкрашенными в фиолетовый и синий цвета фасадами со светящимися электрическими гирляндами. Он вынул руки из карманов и побледневшими пальцами приподнял воротник пальто. — Ты живешь здесь? Я имею в виду, в восемнадцатом квартале? — Нет, я живу в одиннадцатом. А ты? — В шестом. Рядом с университетом. — Это очень богемно с твоей стороны, Малфой. Я бы не подумала, что ты сможешь существовать, не скрываясь в волшебном квартале в большом доме с садом и прочими атрибутами аристократии. Сжимая руки в кулаки, она чувствовала, как ее одолевает злость. Ей хотелось бы приправлять каждое слово, которое она ему подает, цианистым сарказмом. Подпилить тон ее голоса до той степени, пока он не станет острым, точно ножи мясника. Но Малфой был точильным камнем и реагентом. Ей было необходимо его участие, чтобы отравить и уколоть. Без его помощи слова покинули ее рот со смертельным потенциалом канцелярской кнопки. — Можно только представить себе квартиру в малфоевском стиле. Хочешь знать, что я думаю? Это был риторический вопрос, но ухмылка на его губах ответила за него. — Ты, — начала Гермиона, — двадцатиоднолетний студент университета, опустился до уровня жизни в квартире с трехметровыми потолками. У тебя есть… четыре больших спальни или парочка огромных. Километры шевронных полов, которые твои эльфы красиво отполировали для тебя. И большой декоративный камин. И, пожалуй, позолоченные зеркала. Они повернулись к неоновой вывеске аптеки вслед за подъемом Монмартра, ее губы скривились в улыбке легкого презрения. Его лицо отражало ее, только с искренним весельем, озаренным их маленькой игрой. — Ты ошибаешься. — А вот и нет. Я всегда оказываюсь права. — Боюсь, не в этот раз, — его голос был блестящим и гибким, точно породистый скакун. — У меня нет большого декоративного камина. — Нет? — Нет. Я бы назвал все декоративные камины в моей квартире относительно скромными. — Конечно, — подул сильный ветер. Она уткнулась подбородком в шарф и сжала руки в перчатках Драко. — А они действительно очень теплые. — Знаю. — Ты их зачаровал? — Нет. — Что ж, так или иначе, они чудесны. Они проследовали плечом к плечу через проход шириной только для одной машины, украшенный граффити, стихами и изображением улыбающейся синей собаки. — Что ты делал сегодня на Монмартре? — спросила она. — Прогуливался? Собирался на мессу? Они повернули на запад от белого купола Собора Сакре-Кер, кишащего туристами и мошенниками, и улочки снова спустились вниз. — Да, я прогуливался. Хотел купить сэндвич. Гермиона остановилась, и Драко зацепился за конец их нити в четырех шагах от нее. — Что случилось? — спросил он. — Ты. Группа туристов окружила их на улице, направляясь в гору. — Ты вежлив, Малфой. По отношению ко мне, — она указала рукой в ​​его перчатке на себя. Драко вздрогнул, будто это причинило ему боль. — Мы гуляем, — сказала она, разводя руки в стороны, чтобы охватить квартал вокруг них. — Это невероятно странно. Ветер пронизывал до костей, и на известняковой бледности его щек расстилался румянец. Глаза Гермионы болели от холода. Она моргнула несколько раз в попытке отогнать неприятные ощущения. Драко ждал, когда она скажет что-нибудь еще. — Значит, ты вышел на прогулку ради сэндвича и отвлекся на кофе? — Да. Это происходит чаще, чем ты думаешь. Гермиона шла в книжный магазин и потеряла себя в пенке кремового кофе. Она могла понять Драко. Девушка вновь скрестила руки на груди. — С каким вкусом сэндвичи ты предпочитаешь? — спросила она. Драко улыбнулся.

***

Они купили багеты с хамоном, две пинты пшеничного пива и расположились за столиком в углу ресторана; Гермиона сложила перчатки Драко к себе в карманы. — Расскажи мне о классике, — она направила на него кончик сэндвича, словно полицейскую дубинку, затем повернула его на себя и откусила. Пара девушек-американок в парках с меховыми капюшонами и фотоаппаратами стояли у окна, где продавали еду на вынос, и рассуждали о глинтвейне на непринужденном калифорнийском английском. Драко остановился, поднеся сэндвич на полпути ко рту. — Хочешь поговорить о классике? — Да, — Гермиона поджала губы. — Хорошо. Он отложил еду и, отряхнувшись от крошек, заговорил: — Я только недавно закончил читать статью о гомеровских мотивах в «Энеиде». Или, если хочешь, мы могли бы начать с дидактической традиции в натурфилософии. Это бодрит. Она почувствовала непривычное ощущение внизу живота, на месте соединения с ее золотой нитью. — Нам не нужно говорить о классике. Меня сейчас не интересует Вергилий. Я имею в виду: зачем ты вообще что-то изучаешь? Мне казалось, что все эти маггловские увлечения, в которые ты играешься, не для тебя. — Есть несколько очень провокационных свидетельств, намекающих на возможность того, что Демокрит был волшебником, — он взял со своей тарелки одинокий кусочек хамона и сунул его в рот. — Но классика интересует меня в основном потому, что в школе мы изучали латынь, помнишь? Гермиона расправилась с остатком сэндвича, затем вытерла пальцы салфеткой. — Да. Но это ничего толком не объясняет. Он крутил стакан, наблюдая, как на поверхность всплывают пузыри. — Ты упомянула, что хотела бы зайти в книжный магазин, — сказал он. — Большинство из них закрывается рано в канун Рождества. — Я знаю. — Не пойти ли нам вместе? В этот момент девушки-американки фотографировали друг друга, держа в руках бокалы с вином. — Ты предлагаешь мне отправиться в книжный магазин? С тобой? — спросила она. — Да, именно это я и имею в виду. — И мы продолжим прогулку? — И мы продолжим прогулку. III. Он отвлекал ее, точно острый камушек, впивающийся в свод ботинка. Им потребовалось больше часа, чтобы найти книжный магазин, — они останавливались у каждой витрины, дабы оценить рождественские выставки. Гермиона предпочла цветную экспозицию. Драко — белую. Им обоим понравилась заснеженная деревушка, где куклы в парадных костюмах танцевали в беседке, однако они оказались безразличными к сцене с качающимся оленем с безжизненными глазами. Они не смогли скрыть своего восторга от воздушного шара монохромного синего цвета, парящего над сверкающей альпийской горной цепью. К тому времени как они прибыли к книжной лавке, до ее закрытия оставалось сорок минут. Гермиона вдыхала сухой сладковатый запах старых книг и кисловатый запах новых вместе с пылью, застрявшей в узких щелях, запахом дерева, отполированного пчелиным воском и апельсиновым маслом, запахом шерстяных ковров и джемперов; холод, просачиваясь внутрь лавки, пробирал до мурашек, заполняя собой воздух. Лестница, выкрашенная синей краской, вела на антресоль, нависающую над задней частью магазина, и Гермиона поднялась по ней, заменив по пути дюжину томов. Драко последовал за ней и элегантно прислонился к колонне, разделяющей изобразительное искусство и кино; его пальто было застегнуто, а в руках он держал книгу в мягком переплете. Гермиона обходила антресоль по часовой стрелке, проходя одну секцию, затем следующую, пока не оказалась в метре от него, прижимая к груди, как спасательный круг, томик трудов По, переведенных Бодлером. — Почему ты здесь? — прошептала она. Его глаза по-прежнему были прикованы к книге, он выжидающе касался страницы рукой и щелкал большим пальцем по ее уголку. — Мне казалось, мы рассматриваем книги, — прошептал он в ответ. Гермиона опустила голову и увидела в его руках «Le Cinéma selon Alfred Hitchcock» от Франсуа Трюффо. — Полагаю, так и есть. Пол протестующе заскрипел, когда она сделала еще один шаг. — Но я не понимаю, как ты мог узнать что-либо о «Звездных войнах», не говоря уже о твоем интересе к Хичкоку. Или Трюффо. И только не говори, что увлекаешься Альмодоваром. Все еще изучая свою книгу, он выдохнул сухой смешок. — Так ты знаешь о «Звездных войнах»? — спросила она. — Конечно да. И я также знаю Альмодовара. — Естественно, — ответила она. — Как же ты мог его не знать. Она вытащила с полки первый том записных книжек Пауля Клее о теории цвета и наугад открыла страницу, но присутствие Драко было всепоглощающим, потому ее сознание не могло обрести свободу. Он по-прежнему одевался безупречно, будучи уже в большей степени взрослым мужчиной. Его черное шерстяное пальто доходило до колен, отделка и драпировка отражали роскошь с безупречным тактом, а манжеты по краям его темно-серых брюк находились как раз там, где должны были, прикрывая верхнюю часть ботинок. Он был все тем же Малфоем, но держался умнее, чем требовалось человеку его возраста, сливаясь с парижским пейзажем, но сохраняя при этом атмосферу аристократической английской сдержанности. Однако кто-то другой скрывался под тем человеком, которым он когда-то являлся, или чужое «Я» было наложено поверх, полностью заменив части другого, смешиваясь так безвозвратно, что между ними не осталось никакого разделения, — она не могла сказать. Он беспокоил ее, или сбивал с толку, или только разжигал ее любопытство, вызывая сильный интерес, который она не могла примирить с враждебностью, что он вытравил во внутренних стенках ее сердца. — Знаешь, мне действительно интересно. Сама того не желая, она придвинулась к нему и удивила их обоих, когда подняла подбородок и посмотрела в его глаза ртутного цвета. — Ты стал другим, — произнесла она вслух, а затем чуть не рассмеялась над абсурдностью сказанного. — Спасибо, — он выпрямился. — А вот твои волосы, боюсь, так и не изменились. Так что ты хочешь узнать? — Не будь тупицей. — Ты купишь их? Гермиона рассматривала книги у себя в руках. — Клее? — Да. — Нет, — она отложила Пауля и показала Драко книгу в мягкой обложке. — Я покупаю Бодлера. — У меня есть, если хочешь — могу одолжить. — Бодлер? — Я имел в виду Клее. — Так ты читал его? — спросила она. — Я прочитал все книги, что есть в моей квартире. Гермиона вспыхнула от возмущения. — Неправда. Он откровенно рассмеялся. — Что значит «неправда»? Это мои книги, и думаю, мне следует доверять, ведь только я могу точно сказать, читал я их или нет. — И сколько же книг у тебя в квартире? — Я не знаю. Не так уж много. Несколько сотен. — И все они маггловские? — Да. — Есть хоть что-то, что ты не читал? Он взял копию «Что такое кино?» Андре Базена с ближайшей полки и проявил к ней непоколебимый интерес. — Нет. — Ты монстр. Только не говори, что у тебя в квартире есть картина Клее. Его глаза метнулись к ней. — К сожалению, нет. Гермиона впилась в него взглядом. После паузы, пропитанной запахом вины, он сказал: — У меня есть картина Шиле. Она довольно маленькая. — Я ухожу, — Гермиона повернулась на каблуках и пошла прочь, держа под мышкой свою книгу. Когда она подошла к лестнице, то, не оглядываясь, задрала подбородок вверх. — Ты можешь присоединиться, если хочешь.

***

Снаружи солнце скрылось за высокой завесой облаков, а холодный воздух потерял всякую сдержанность. — Я тебя обидел? — Он положил руки в карманы. Холод сковал пальцы Гермионы. Она надела перчатки Драко, и на улице зажглись огни городской сцены. Три месяца назад нить Гермионы вытащила ее из темного шкафа, в который превратилась ее жизнь в Лондоне, и повернула к освещенной лампе Парижа, точно мотылька, что тянется к свету. Но до электрических фонарей были газовые лампы; до газовых ламп стояли свечи; до свечей — огонь; а до огня была лишь луна, нависшая над темной и неторопливой рекой. Когда-то Сена простиралась шире, чем радиус города, выросшего на ее берегах, обвивая черными ветвями своих рукавов и притоков изгиб земли, а светящийся полумесяц над головой казался прорехой на небесном полотне. Иногда Гермиона бродила по освещенным улочкам и думала о потусторонней тьме, о ее стертых звездах и хотела, чтобы сияющий город и первозданная тьма были у нее на ладони. Драко задел Гермиону локтем, когда они шли бок о бок по улице Святого Петра… — Обидел ли ты меня? — спросила она. — С чего бы ты хотел, чтобы я начала? Драко отвернулся от нее, оглядываясь на проезжающую мимо машину. Ее сожаление расцветало. — Обиделась ли я на то, что ты коллекционируешь маггловские шедевры? Нет. Она повела их влево, ее нить так же, как и всегда, упорно держала дистанцию между ними. — Не больше, чем оскорбилась тем фактом, что кто-то держит Шиле в своей квартире. Но больше никаких уклонений. Почему, во имя Мерлина, ты здесь живешь? Глаза Драко сощурились от порыва ветра, дующего навстречу. — Выпьем по бокалу вина? Она обернулась к нему лицом, слегка отступила и прижала ладонь к его груди. — Я сказала — никаких уклонений. На мгновение он накрыл ее руку в перчатке своей. — Всегда такая жестокая. — Я не жестокая. Ты уходишь от темы снова и снова, — она схватила сумку перед собой, словно та была щитом. — Если бы я знала, что ты предложишь есть сэндвичи и поощришь покупку книг, я бы никогда не отправилась с тобой на прогулку. — Это проблема? — Книги? — спросила она. — Нет, книги явно не являются проблемой. — Являются, если у тебя нет огромной библиотеки с магически расширенными полками для их хранения. — Справедливо. Но я имел в виду прогулку. Тебе не понравилось? Гермиона была в восторге от их прогулки. Остановившись на углу улицы, нить между ними заблестела. Он съежился от очередного порыва ветра. — Тебя кто-нибудь ждет? — спросил Драко. — В твоей квартире или…? Свет светофора отразился на его коже красным, а затем зеленым. — Никто меня не ждет. Его плечи расслабились. — Поужинай со мной, — он потянул свой конец их нити на юг через перекресток. — Я думала, ты предлагал выпить вино. — Очевидно, что вино — это часть ужина. — Если я поужинаю с тобой, ты объяснишь мне, что ты здесь делаешь? — Да, но я буду ждать от тебя того же. — А есть кто-нибудь, кто… — спросила она. — Нет. — Ты не празднуешь Рождество с мамой? — Моя мама проводит каникулы со своим новым возлюбленным в Индонезии. Я отказался присоединиться к ним. — Понятно. Я планировала съесть на ужин крекеры с сыром, — призналась Гермиона. — Будет ли там столик в такое время? — Это не проблема. Она рассматривала юбку и блузу под пальто. — Нужно ли мне переодеться? — Нет, ты хорошо выглядишь. — Ты уверен? — Я уверен.

***

Три с половиной часа спустя она откинулась на спинку мягкого кресла, стоящего возле изгороди из колючих орхидей, и положила ложку в центр тарелки. — Итак, ужин был прекрасен. Они сдали пальто персоналу, и Драко, одетый в шерстяной джемпер поверх рубашки, расстегнутой на одну пуговицу, сел рядом с Гермионой за столик. — А что ты думаешь об этом месте? — спросил он. Гермиона оглядела уединенную комнату, тускло освещенную, позолоченную и очень уютную. Они ужинали закусками из трюфелей с корочкой, лобстером, филе голубя и стейком филе-миньон, а также грушей с шоколадным суфле и Bûche de Noë (Рождественское полено — традиционный французский десерт). Все блюда шли в сочетании с винами: Chardonnay, Bordeaux, Côte-Rôtie и Bollinger. — Я думаю, ты бывал здесь раньше, — она крутила кончиками пальцев ножку бокала, наслаждаясь вином и несравненной едой. — Верно, — ответил он, а затем провел рукой по своим почти бесцветным волосам, все еще коротким, но совсем не похожим на ту стрижку, что он носил в школе. — Волнистые волосы, — Гермиона указала на Драко. — Никогда бы не подумала. — Речь о моих волосах или о твоих? Потому что если ты имеешь в виду свои, боюсь, это нечто большее, чем просто волны. — О твоих. Он рассматривал вино в своем бокале. — Мы с мамой приезжали сюда всякий раз, когда были в Париже. — В маггловский ресторан? — Да. При условии, что никогда не расскажем моему отцу, — он выпил последнюю каплю вина. — Блэки имели не лучшую для чистокровных привычку — водиться с магглорожденными. Это пугало его. Гермиона провела ложкой по центру тарелки и слизала с нее полоску лимонного крема. — Ты понимаешь, о чем я, — она кивнула. — Итак, почему же ты здесь? — Гермиона сложила руки в ожидании. — Что ж. Я здесь, потому что в Англии мое присутствие явно нежелательно. И мой французский значительно лучше немецкого, а на мандаринском я говорю как ребенок. Гермиона рассмеялась. — Так ты здесь в добровольной лингвистической ссылке? — Она допила напиток, затем подперла подбородок кончиками пальцев. — И ты живешь как гротескно привилегированный студент маггловского университета, потому что… — Она взглянула на него, прищурившись. — Здесь ты тоже не на своем месте? — Что-то вроде того. А что насчет тебя? Ее пригласили на ужин, взамен требуя лишь быть честной. — Я приехала сюда, чтобы насладиться одиночеством. Драко позволил официанту долить им остатки вина. — Наедине с двумя миллионами других людей, столпившихся у реки, отличной от той, что ждала дома, — сказал он. — Я прав? Гермиона прикрыла глаза и спустя мгновение приоткрыла их для ответа: — Ты прав. IV. Сена протекает через Париж, охватывая всю территорию Франции. Ее источник находится на плато Лангр в Бургундии, в парке, что расположен недалеко от узкой проселочной дороги, где родниковая вода просачивается в канавы и углубления на земле. Две тысячи лет назад галльские паломники отправились сюда из далекого Средиземного моря и Ла-Манша, чтобы совершить по обету подношения богине Секване. Римляне заменили галльское святилище исцеления у истока Сены своими храмами и просили заступничества Секваны так же, как это делали галлы, бросая в источники изображения божеств, вырезанные в соответствии с причинами их недугов, будь то конечности, грудь, печень, сердце или голова. От истока река извивается серпантином на северо-запад и пересекает дно Парижского бассейна, пока не достигает Ла-Манша в Гавре и впадает в море. Это медленно движущийся объект, дрейфующий в сердце Парижа, — черный, точно жемчужина Таити. Гермиона пожертвовала некоторыми удобствами, чтобы сохранить полку с книгами в своей крошечной квартирке. В томе по истории Сены была фотография, которая ей очень понравилась: маленькая и изящная бронзовая статуя Секваны, задрапированной в римские одежды, с милостиво протянутыми руками, стоящей в лодке в форме утки. Вино медленно выветривалось из организма. Подобно паре бродячих из XIX века, они с Драко гуляли по многолюдным улицам восьмого округа. Они пересекли Елисейские поля с деревьями, увешанными огнями, и отдались порыву ветра, исходящему от речного берега. — И тебе нравится? — спросил он. — Одиночество. Они шли с запада на восток и оказались между лодками на берегу реки справа от них и памятниками королям, империи и демократии слева. В темноте все казалось ярким. Желтые прожекторы на дворце и здании собрания, красные и зеленые огни светофоров, красные фары машин, синие и белые гирлянды, очерчивающие лодки, — все они отражались от черной поверхности Сены неровными лучами, вибрируя от каждого движения воды. — Я люблю одиночество, — сказала Гермиона. Они шли тихо — их волосы и плечи светились золотом под фонарными столбами. Ее ответа могло бы хватить, если бы его молчание было пустым. Но это был настороженный и внимательный, бессловесный вопрос, подталкивающий ее к продолжению. Она открыла рот, и поток слов хлынул, разливаясь перед ними в тумане белого конденсата: — Хогвартс занимал всю мою жизнь в подростковом возрасте, — она почувствовала, как к горлу подкрадывается ком. — Ты даже не представляешь, каково мне было. Он уловил смысл ее слов, и она продолжила: — Меня определяло лишь мое образование. И война, в которой я должна была сражаться, — она засунула руки в перчатках в карманы. — Все это казалось напряженным, ужасающим, но неимоверно важным. Она чувствовала, что не может остановиться под силой его сдержанности. — А затем я влюбилась. И это было сильно, но пугающе. И это было сложно, но меня никогда не останавливали сложности. Мне нравилось справляться с ними, у меня отлично получалось. Мимо, двигаясь в другом направлении, прошла семья: бабушка и дедушка, родители и пара дочерей-подростков, говорящих по-португальски приглушенными голосами. — Все превратилось в рутину, которая в основном состояла из работы, мытья посуды, кормления Крукса и умения правильно извиняться, если я сказала что-то ужасное. И все казалось чертовски трудным, ведь я не была в этом хороша. Она издала смешок, отрывистый и глухой. — Ты молода, Гермиона. Холодный воздух прошелся по влаге, скопившейся у нее под глазами. — Я старше тебя. Впервые с тех пор, как они подошли к реке, она позволила себе снова взглянуть на него. Его глаза были полузакрыты, а сам он казался задумчивым и озабоченным. Волна страха поднялась в ее груди от принятия того факта, что она знает, как выглядят его руки, но не лицо. Не это лицо. Она знала мальчика, что смеялся над чужой болью. Она знала, как он выглядел, когда восхищался собственным превосходством, когда давал понять, что он выше кого-то, царапая самооценку человека лезвием собственного отвращения. Его руки остались такими же, а лицо изменилось. Гермиона совсем его не узнавала. Она замолчала, продолжив путь в компании незнакомца. — Ты все еще любишь его? — Нет, — она ответила так быстро, что ее грудь сжалась от боли. — К концу отношений мы оба поняли, что все было слишком запутанным. — Она повернулась к нему. — Что насчет тебя? — Насчет меня? — Влюблен ли ты в кого-то? — Гермиона вспомнила школьные времена, когда все они были детьми и прятались от старших в альковах. Перед глазами пронеслись довоенные деньки, что были наполнены подростковыми проблемами. — Может, в Пэнси? Или в кого-то другого? — Она почувствовала вину за опрометчиво сказанные слова. — Прости, я не должна спрашивать. — Не извиняйся. Он смотрел, как мимо проплывает лодка, и Гермиона восхищалась каждым движением, которое совершали его глаза и губы, пока он думал. — Пэнси значит для меня все, — ответил Драко. — После войны я целый год не покидал поместье. Она вытащила меня из этой ямы, а затем подтолкнула уехать в Париж. Признание пришло от него так плавно, что Гермионе нечего было ответить, пустое пространство между ними потребовало большего. — Но, отвечая на твой вопрос, — нет. Я люблю ее и всегда буду любить. Мы стали друзьями еще до того, как научились ходить. Думаю, наши отношения в подростковом возрасте были неизбежны, но о влюбленности и речи идти не может. И сейчас я совершенно одинок. Гермиона взглянула на сгущающиеся облака. — Они стараются уберечь нас от снега. — Опрометчиво. Они миновали полдюжины мостов, пока не добрались до конца Пон-Неф, соединяющего берег с островом Ситэ в середине реки. Гермиона повела их направо, к острову, по мосту, забитому пешеходами, идущими на полуночную мессу в Нотр-Дам. — Может, пройдемся до собора? — спросил он. — Зачем? Она заметила печаль на его лице и почувствовала, как внутри все сжимается от боли раскаяния. — Ты серьезно? — спросила она. — Должно быть, там огромная толпа. — Ты имеешь что-то против хора? Или кадило? — Что такое кадило? — Сосуд на цепочке. Думаю, ты понимаешь, о чем я, — Драко взмахнул руками в разные стороны. — В нем обычно разжигают благовония. Смех Гермионы, живой и хриплый, развеялся в тумане. — Так на скольких католических мессах тебе удалось побывать? — Их было много. — Неправда. Он скривился в притворном оскорблении. — Правда. Нет ничего, что я любил бы больше, чем церковные гимны. Их нить мерцала, согревая Гермиону изнутри. Она не могла оторвать от него глаз. — Я тебя совсем не понимаю. — А я не до конца понимаю концепцию Святой Троицы. И вот где мы теперь. — Тогда ты можешь стать унитарием. — Кем? Она снова рассмеялась в ответ. — Ты действительно хочешь пойти на хор? — спросила она. — А что насчет кадило? — Полагаю, я смогу прожить и без него, — его губы изогнулись в недовольной усмешке. — Несмотря на Рождество. Они молча повернули на запад, пробираясь прочь от собора к началу острова. Они миновали бронзовую статую короля Генриха IV, восседающего на коне, затем спустились по лестнице и вышли у входа в парк на уровне реки. — Что ты об этом думаешь? — Она задела каблуком щель на тротуаре и наклонилась к нему. Драко поймал ее за локоть, поддерживая. — Я имею в виду маггловскую религию. — Это серьезная тема. Голые деревья и более дюжины сверкающих фонарных столбов окольцевали заросший травой участок в начале острова, похожий на нос лодки, неподвижно плывущей вниз по течению. Гермиона повела их вокруг аллеи. — Я могу говорить с каким-либо багажом знаний только о христианстве, — отметил Драко. — Я знаю основы, немного истории, кое-что о музыке, довольно много о церковной архитектуре, и, конечно же, я не могу игнорировать мои знания о кадило. — Я подарю тебе его на следующее Рождество. — Буду ждать с нетерпением. На вершине острова, словно призрачная рука, дремала плакучая ива, обнажившая крону в декабре. На тротуаре, свесив ноги над поверхностью реки, сидели и тихо разговаривали люди; мимо проплывали ярко освещенные круизные катера. Они нашли участок, достаточно широкий для них обоих, и сели, всматриваясь в сторону города, надвигающегося как морская волна, что огибала мост Искусств, поднимаясь над Сеной. У Гермионы возникало странное ощущение, что по мере того, как между ними разрывалась тишина, они становились все ближе друг к другу, хотя ни один из них не шевелился. Они сидели совершенно неподвижно, насытившись чудесным ужином, и наслаждались совместным времяпрепровождением. Спустя долгие минуты он откинулся назад и устремил свой взгляд на черное небо по другую сторону фонаря. — Мне нравится идея прощения, — сказал он. — Из-за самой возможности. Она села в ту же позу, что и он, наблюдая за небом над головой. — Думаю, ты прав, — ответила Гермиона. — По большей части. — Серьезно? Она повернулась и обнаружила, что лицо незнакомца пристально изучает ее. — Абсолютно. Но прощение нужно заслужить. Очень немногие из нас обладают чистым сердцем. На кончиках ресниц Драко мелькнуло белое пятнышко. Гермиона громко вздохнула, затем снова взглянула на небо и протянула к нему руку. Облака смягчились и отпустили себя. Их холодный груз изгибался каскадом сквозь полосы электрического света. — Думаю, я оказалась здесь, чтобы исцелить сердце, — сказала Гермиона. Она проследила за одной пушинкой, которая приземлилась на тыльную часть ее руки и задержалась там на мгновение, прежде чем растаять. — Я не знаю как именно. Но мне кажется, большая часть заслуги на Секване, плывущей по Сене в своей лодке в форме утки, — она обратила взор на Драко, преисполненная самоуничижением от собственной глупости. — Разве это не смешно? — Нет. Это вовсе не смешно. Гермиона навострила уши, медленно распознавая едва уловимый, но знакомый звук. — Ты слышишь? Это звучали хоровые голоса, доносящиеся из собора, — слова были едва различимы. Она пыталась прислушаться, но не смогла разобрать мелодию — та сразу же стихла, а колокола на каждой соборной башне созывали город к полуночной мессе. Эммануил, самый большой и самый низкий из колоколов Нотр-Дама, звучал резким звоном, пока снег падал на сверкающий город, на охлажденную мостовую и на благодатную реку. — Думаешь, это правда? — спросил Драко. — Что именно? — Гермиона высунула язык вперед, словно прикоснулась к небу. — Твое сердце исцелилось? — Я не знаю, — она засмеялась, не до конца понимая почему. — Ты думаешь, это происходит так просто? Однажды утром ты просыпаешься и снова становишься собой? — Могу предположить, что такое вполне возможно, — ответил он, — если ты действительно этого хочешь. Снег оседал на волосах Драко. Он собирался на складках его шарфа и на лацканах его чудесного пальто. Река растекалась вокруг них в поисках моря. V. Он проводил ее до дома сквозь белую дымку, и их шаги были увековечены в сгущающемся снежном покрове. — Не хочешь выпить чаю? Стоя на тротуаре под своими окнами, она почувствовала желание дернуть за конец нити, чтобы заставить его подчиниться. Однако он в ее помощи не нуждался. По винтовой лестнице она довела его до самой двери своей квартиры — не то чтобы он сопротивлялся. В другой жизни она бы очистила свое пальто от снежных хлопьев, но сейчас она позволила снегу упасть на пол. Она сняла перчатки, слишком большие, нагретые ее руками, и протянула их ему. — Большое спасибо, — сказала Гермиона. — Думаю, я могла бы наложить согревающие чары, но твои перчатки и без того оказались теплыми. Он убрал их в сумку. Она размотала шарф с шеи, повесила сумку и пальто на крючок у двери, а затем спросила: — Могу я взять твое пальто? Он неподвижно стоял в дверном проеме, будто не собирался ни снимать пальто, ни проходить дальше в комнату. Гермиона покраснела от смущения. В ее квартире было все самое необходимое: ванная комната слева по коридору и кухня за углом, с плитой, раковиной и тремя шкафами под мансардным окном. У дальней стены, напротив окна, стояла кровать, достаточно большая для Гермионы или случайных гостей. Чтобы обойти всю комнату, достаточно было восьми шагов. Потолок в центре комнаты был скошен и поддерживался двумя балками из темного дерева, что заставляло ее наклонять голову каждый раз, когда она подходила к своему рабочему месту, чтобы сесть. — Я знаю, что эта квартирка не соответствует стандартам Малфоев, но она мне очень нравится, — Гермиона нагнулась к розетке и подключила шнур. Вокруг обеих оконных рам замерцали винтажные маггловские лампочки приглушенных красного, золотого, синего и зеленого цветов. — Видишь? Я даже приукрасила комнату в честь Рождества. Драко совершенно неподвижно стоял в дверном проеме, его пальто было застегнуто, а на плече висела сумка. — Я поставлю чайник, ты не против? — Она неловко указала рукой в сторону кухни. Гермиона наполнила электрический чайник водой и установила его на подставку, нажав на кнопку. Смущение и неуверенность заполнили ее мысли. А затем она заговорила: — Я могу использовать магию, но с тех пор, как я переехала, мне нравится заниматься чем-то подобным. Я так долго пользовалась привилегией в виде волшебной палочки, что совсем забыла, как много удовольствия может доставить что-то столь обыденное, возвращающее меня в детство. Она взяла пару чашек с розовыми узорами, что лежали на полке над раковиной, бросила в каждую по пакетику с заваркой и, уперев руки в бедра, встала рядом с чайником, наблюдая за тем, как греется вода. — Я должен идти, — сказал Драко. Вода начала закипать. А Драко все еще оставался неподвижным. — Ты можешь остаться. По крайней мере чтобы немного согреться, — она взглянула на него. — С чем ты обычно пьешь чай? — Драко не двинулся с места. Снег растаял на его волосах, и легкие волны демонстрировали их «неидеальность». — И хотя твои перчатки прекрасно греют руки, не могу себе представить, что ты не наложил согревающие чары на карманы своего пальто. Дотянувшись до сахара, она собрала силу воли в кулак и внимательно посмотрела на Драко. Он наблюдал за ней — одна его рука держалась за ремешок сумки, а другая безвольно висела рядом, покрасневшая от холода. Гермиона уставилась на его окоченевшие пальцы. — Малфой, твои руки такие… — Она оставалась неподвижной, держа ладонь на позолоченной крышке сахарницы, а затем шагнула к нему. Неуверенно коснувшись, она взяла его за руку. — Боже мой, Драко. Да ты словно ледышка. И все это время твои перчатки были у меня. Тебе следовало сказать. Он промолчал. Не отпуская его руку, Гермиона вытащила другую из-под ремешка его сумки и обнаружила, что она такая же холодная. — Почему ты позволил себе так продрогнуть? Она крепко сжала его руки своими, поднесла их к губам и выдохнула. — Гермиона. Выражение лица Драко поразило ее. — Теперь ты точно должен остаться, — она пыталась говорить серьезным тоном. — Пока не согреешься. Когда ты уйдешь, то должен пообещать мне, что аппарируешь обратно в свою квартиру. Ты не можешь гулять в таком состоянии. Сейчас я наложу согревающие чары. Когда она отстранилась от него, он схватил ее за руку. — Гермиона. Мокрый и холодный, он был точно нарисованный акварелью портрет — его печаль выдавали полные вины глаза. — Гермиона, мне очень, очень жаль. Чайник закипел, а затем отключился. — Я причинил тебе столько боли, — его голос сорвался, когда он заговорил. — Людям, которые тебе небезразличны. Я причинил вред и поставил под удар тех, кого нет рядом, чтобы я мог загладить свою вину, — его рука сжалась вокруг ее. — Я не жду, что ты меня простишь. Я не жду, что ты найдешь слова, чтобы мне ответить. Но я должен уйти, и мне нужно было признаться тебе во всем, чтобы ты знала... И может быть, мои слова смогут чем-то тебе помочь. Ты не заслуживаешь… — Остановись. Печаль сменилась на отчаяние. — Конечно. Я… я пойду. Спасибо за прогулку. И за предложение выпить чаю. Может быть, в другой раз. Он попытался выпустить ее руку, но Гермиона переплела его пальцы со своими и подошла к нему так близко, что, как ей казалось, смогла бы определить разницу в их росте с точностью до миллиметра. — Пожалуйста, останься. Она с абсолютной уверенностью знала, что если он уйдет, их нить — она всегда была их нитью — будет растягиваться до боли, пока не приведет их друг к другу снова. Она направила его руку вниз и просунула ее под край своей блузы, слегка вздрогнув, когда кончики холодных пальцев коснулись ее горячей кожи. — Что ты делаешь? — прошептал он. — Это. Гермиона поднялась на носочки и прижалась губами к уголку его рта. Он стоял неподвижно, его губы приоткрылись в такт ее дыханию. И медленно, под ее жаром, он таял. А затем сдался. Он впился в ее губы, повторяя движение за ней, его руки скользили по ее бокам, упираясь в ткань юбки. Его прикосновения казались необходимыми и естественными, словно вода. — Гермиона, — прошептал он в губы, когда она сняла с него сумку. — Это… Она расстегнула, стянула с плеч и бросила на пол его пальто. Это то, чего ты хочешь? Это хорошая идея? Каким бы ни был вопрос, Гермиона не собиралась на него отвечать. Она целовала его, и поцелуй этот был полон эмоций. Драко больше не возражал, касаясь ее теплой кожи холодными руками. Она схватилась за край его джемпера и стянула его через голову. Когда тот упал на пол, Драко растерялся, его волосы были взъерошены, а кожа покрылась розовыми пятнами. Они чувствовали нехватку воздуха, преодолевая расстояние в восемь шагов за двадцать, поочередно прижимая друг к друга спиной к стене. Как только они нашли укрытие в постели Гермионы, они начали помогать друг другу, расстегивая пуговицы и отбрасывая одежду в сторону. В тот момент, когда их тела сблизились настолько, что встретились кожа к коже у истоков их нити, она вспыхнула ярко, а затем исчезла, будто наконец нашла то, что так долго искала. Он двигался в ней, его пальцы дрожали у ее виска, а вторая рука сжимала подушку, на которой лежала Гермиона; его бедра впивались в ее. Ей хотелось мгновенно и в совершенстве изучить Драко, как она делала всегда, но у них не было времени. Задыхаясь, она прижалась к нему еще ближе, обхватила его талию бедрами, а затем подставила Драко свою шею, приветствуя его влажный рот, прижавшийся к ее коже, — их тела слились воедино. Спустя время им пришлось отпустить друг друга; Гермиона села на кровати, подрагивая от шока и восторга. Лежа на спине и восстанавливая дыхание, Драко осторожно гладил ее спину, а затем с некоторой неточностью начал выводить узоры на ее коже. Она взяла его руку в свою и, прижав ее тыльной стороной к себе, провела большим пальцем по бороздкам на ладони. — Я умею накладывать согревающие чары невербально с начала четвертого курса, — она бросила на него взгляд. — Но ты не можешь творить беспалочковую магию, так ведь? На его лице появилось до сегодняшнего дня незнакомое ей выражение. Она подумала, что это мог быть стыд. Он отрицательно покачал головой. — Они забрали твою палочку? — спросила Гермиона. — Да. Двенадцать часов назад она бы покраснела при одной мысли об этом, принимая его поражение за свою победу. — Они лишили тебя магии? Это позор — то чувство, что он испытывал, подумала она. Стыд и опустошение. Он очень долго не решался кивнуть. — Как? — спросила Гермиона. Драко обратил внимание на свою руку, все еще вырисовывающую руны у основания позвоночника Гермионы. — Раз в месяц надзирательница навещает меня в моей, по общему признанию, чудесной квартире. Она проверяет, не делаю ли я того, что делать не следует, и я выпиваю пузырек с зельем, который она приносит. — Как долго это должно продолжаться? — Пять лет. — И сколько уже прошло? — Три с половиной года. По ту сторону разноцветных огоньков, что украшали оконные рамы, снежинок становилось все больше. — Мне следует уйти? — Его голос стал громче — защитная реакция. Она любила смотреть на него, и именно этим занималась сейчас. — Тебе это не нравится? Он намотал на кончик пальца завиток ее волос. — Не могу сказать, что я страдаю здесь, в Париже. — Но ты все это ненавидишь? Одинокая слеза скатилась из уголка его глаза вниз по щеке и исчезла на подушке Гермионы. — Нет, не ненавижу. — Тебя это беспокоит? — Иногда. Снегопад превратился в огромное пятно, что привлекало к себе все внимание. — Сделай еще раз то, что делал с моей спиной. Его смех казался невесомым. — Хорошо, босс, — прошептал он. Она позволила себе утонуть в его объятиях.

***

На рассвете в ее комнату пробивался яркий, как полдень, свет. Она знала, что, подойдя к окну и взглянув на город, обнаружит, что тот одет в снежный костюм. Снег оседал на крышах и краях железных перил, на мощеных булыжником улицах и бульварах, усиливая дневной свет, заглушая каждую звуковую волну — от цоканья каблуков прохожих до ударных нот колоколов, что призывали кающиеся сердца на вечернюю мессу в Рождество. Но она осталась в постели, дрожа от усталости и зарождающегося утреннего желания, левой ступней изучая тело Драко. Его холодные руки обвились вокруг ее талии, а щека прижалась к груди; Гермиона обхватила его голову руками, поглаживая пальцами местечко за ухом. — Ты такая теплая, — пробормотал он хриплым ото сна голосом. Прижав ладонь к груди Драко, Гермиона почувствовала, как бьется его сердце. Она сделала глубокий вдох и коснулась губами его непослушных волос. — Все еще идет снег.