Солнечник, будь человеком!

      Ему опять снилась дверь, но на этот раз она не выглядела как-то особенно: самая обычная входная дверь, с прямой ручкой, глазком и звонком сбоку. В свое время, еще когда он был маленьким и жил с родителями, у них стояла точно такая же. Ким Докча начал шариться по карманам в поисках ключа, но никак не мог его найти. Тогда откуда-то сбоку большая, но красивая мужская ладонь протянула ему крохотный ключик. Докча шепнул «спасибо», но рядом уже никого не было. Он вставил ключ в скважину и повернул один раз, затем поднял руку и нажал на ручку. Дверь открылась.       Никакого тумана или затягивающего болота, только узкий коридор и чьи-то приглушенные закрытыми дверьми голоса. Докча встал на цыпочки и повесил ключ на крючок, затем скинул обувь. Пока он относил рюкзак в свою комнату, голоса стали громче: отчетливые крики не могла заглушить даже толстая дверь в спальню родителей. Он осторожно приоткрыл ее.       Размытые силуэты стали реальными, до боли знакомыми ему людьми, будто с его глаз спала полупрозрачная повязка. Мама, вся красная, растрепанная. Она всегда казалась несгибаемой, великой женщиной. Даже сейчас, стоя рядом с отцом, она будто бы была выше него на голову, хотя в реальности все было наоборот. Отец был обычным мужчиной, когда-то красивым, но время испортило его, как внутренний мир, сгнивая, заражает и портит внешний вид человека. Он едва ли был значимым, и Докча почти ничего не помнил о нем, как и не помнил, о чем они с мамой ругались: это навсегда стерлось из его памяти.       Отец начал сильно пить, и ссоры превратились в брань, брань в избиение. Мама спроваживала сына из дома, чтобы он не попался под горячую руку пьяного и разозленного отца. Иногда это не помогало.       В этот день Докча вернулся как обычно затемно, и они опять ругались. Он стоял и смотрел на то, как отец кричит в лицо маме «Я убью тебя!», разбрызгивая слюной. Докча слушал и дрожал. В руке — телефон с набранным номером спецслужбы, который они выучили в школе. Но пустые угрозы резко стали реальностью, когда мужчина достал откуда-то нож. Мама резко уменьшилась, стала маленькой испуганной женщиной, но на каком-то отчаянном инстинкте выбила нож из руки мужчины, отчего тот отлетел прямо к двери. Мужчина даже не замешкался, он просто ударил ее со всей силы, и женщина, словно кукла, отлетела в стену. Он ударил снова, и снова, но, когда он еще раз поднял руку, чтобы замахнуться, он не смог. Докча не видел, как он падал, потому что он сам приземлился на пол из-за страха. Разжав веки, он увидел только свои маленькие ручки, сжимавшие несоразмерно большой окровавленный нож, а затем маму, пришедшую в себя и аккуратно разжавшую его руки и закрывшую собой тело. Говорила ли она ему что-то? Может, уверяла, что все будет хорошо? Он помнил, как мягко она гладила его рукой по волосам. Он резко вздрогнул.       И проснулся.       Открыв глаза, он увидел рядом с собой Джинхъюка. Тот сидел в замешательстве, подняв руку у брюнета над головой. Когда он увидел, что Докча открыл глаза, Джинхъюк не убрал руку, а положил ее обратно на волосы мужчины и пару раз успокаивающе провел. Докча внезапно почувствовал легкую дрожь и ком, вставший в горле, и кашлянул.       Джинхъюк нахмурился и переместил руку ему на лоб, чтобы проверить температуру.       — Не надо, — просипел мужчина. Затем прокашлялся еще пару раз, пока не почувствовал, что ком ушел.       Джинхъюк убрал руку. Докча перестал дрожать. Они сидели молча, глядя друг на друга, пока мужчина все же не прошептал:       — …я просто вспомнил.       Джинхъюк ничего не спрашивал, а Докча не отвечал. Но все же, по какому-то нелепому стечению обстоятельств, это красивое, но хмурое нечто напротив его понимало или всегда пыталось понять. Докча горько улыбнулся и все же спросил:       — Не хочешь сходить со мной навестить кое-кого?

~*~

      Голые стены, холодные решетки и вереницу тюремных заключенных паре увидеть не удалось, да и вообще тюрьма больше напоминала больницу с виду. Докча не очень помнил свои впечатления об этом месте с прошлых посещений, так что не был уверен, поменялось ли что-то или нет. Джинхъюк в классической андроидской форме и с приподнятыми только что купленной шпилькой волосами — Докча купил ее, чтобы Джинхъюк соответствовал правилу о хорошей видимости диода на виске — шел немного позади. Вообще посещение вместе с андроидом не то чтобы было запрещено, скорее, никто из людей, хотевших повидать родственников или по иной причине встретиться с заключенными, их с собой не приводил, но на всякий случай у брюнета была справка о панических атаках и документ, шедший в комплекте с коробкой и формой Джинхъюка, в котором были выделены слова «первая медицинская помощь». Правда, справка была выписана десять лет назад, но Джинхъюк смог мастерски подменить дату на устаревшем носителе. А смотреть детальные медицинские рапорты, только чтобы запретить человеку привести с собой андроида, администрация тюрьмы вряд ли будет.       Расчет сыграл верно, и после внимательного осмотра на наличие запрещенных предметов их без проблем пустили в комнату посещений.       — Как-то легко, — заметил все же Джинхъюк, когда они остались в комнате одни.       — Это потому что они меня помнят, хотя я их — не очень. Более того, я надеюсь, что нас оставят наедине с ней, — шепнул Докча, и подошел к столу. Джинхъюк отодвинул ему стул.       — Тут есть камеры, — объяснил Джинхъюк в ответ на недоуменный взгляд и встал как совершенно обычный андроид в уголок комнаты.       Спустя некоторое время в комнату вошли охранники и женщина в немного большой для нее форме. Она со вздохом села на оставшийся стул, и тюремный персонал вышел из комнаты, захлопнув дверь.       — Как хорошо, хоть где-то привилегии твоего «примерного поведения» сыграли нам на руку, — отметил Докча.       У женщины были короткие рыжевато-коричневые волосы, и выглядела она лет на тридцать, но ее спокойствие и умный взгляд выдавали ее настоящий возраст. Джинхъюк, стоявший в углу, заметил, что у нее тонкие губы и радужки того же цвета, что и у сына, хотя в них не было ни космоса, ни звезд, которые он замечал в глазах брюнета.       — Давно не виделись, — продолжил Докча, — ты не изменилась.       — Спасибо, — все же ответила женщина и снова затихла с легкой улыбкой на губах.       — Я не буду рассказывать, что случилось со мной за это долгое время, — немного помолчав, начал Ким Докча. — И я знаю, что и ты не расскажешь. У тебя все как обычно, рутина в тюрьме не изменилась даже за столько лет, верно? Давай лучше поговорим на старые темы.       — Что нового с андроидами? — с готовностью произнесла она.       — И не об этом, — ресницы мужчины дрогнули.       Женщина не ответила. Ким Докча ненавидел это, честно. Ненавидел, что она не отвечала на его вопросы, ненавидел, что не рассказывала ничего, ненавидел ее редкие поддакивания, ненавидел ее спокойствие. По крайней мере, он думал, что ненавидел, но спустя столько лет ненависть не то чтобы пропала, скорее, затухла. В детстве он не понимал мать и не понимал, почему она так поступила с ним и с его жизнью. Теперь, когда он вспомнил, он понял, но это не значило, что он простил.       Докча закрыл глаза и сделал вдох. Когда он открыл их, он слегка улыбался, так же, как и его мать.       — Знаешь, много лет назад, когда я чаще посещал тебя, я каждый раз спрашивал, зачем ты убила отца. Зачем выпустила ту злосчастную книгу? Я спрашивал тебя, даже пару раз спрашивал детского психолога, которому меня показывали, но мне почему-то никто не отвечал. А недавно я спросил себя, и получил ответ, — его улыбка стала шире.       А вот женщина улыбаться перестала.       — Я все вспомнил, — сказал Докча, и в комнате наступила звенящая тишина, словно хрустальную вазу разбили. После паузы, мужчина все же продолжил, — Знаешь, что я думаю? Нужно тебе это или нет, но я скажу это. Ты, наверное, сидишь здесь, полная уверенности в том, что ты святая и что ты сделала то, что должна была сделать любая любящая мать на твоем месте. Даже не сожалеешь ни капли.       — Я сожалею, — прервала его женщина, — Я сожалею каждый день…       — Что не сбежала от отца со мной? — остановил ее Докча и женщина подняла на него взгляд. — Это совершенно не то, что важно. Я никогда тебе не рассказывал, какого мне было, когда ты оказалась здесь и выпустила ту книгу о нашей жизни. И не рассказал бы… — Докча глянул на Джинхъюка, — но так получилось, что теперь я хочу это сделать, поэтому послушай, как слушала меня в детстве. Когда ты села, я остался один. И я был один всю сознательную жизнь после этого. В меня тыкали пальцами, одноклассники и другие дети кричали мне в спину «сын убийцы», мой портфель топили в луже, мои учебники выбрасывали из окна, потому что я был лучшей целью для издевательств. Я приходил к тебе, и ты даже не обращала на это внимание, или обращала, но не говорила об этом. Почти все деньги с продаж забрали наши родственники, поэтому я благодарил тот день, когда стал совершеннолетним. А знаешь, что было бы, если бы ты не уверила всех, что убийца это ты? — Ким Докча выдержал паузу. — На самом деле ничего бы не поменялось. Мне бы кричали в спину «Убийца!», меня бы тоже водили по детским психологам, я бы приходил домой в разорванных штанах и с кучей ссадин, только… ты была бы рядом.       Докча больше не мог улыбаться и опустил голову. Он не смотрел на женщину перед собой, ему было страшно узнать ее реакцию. Вдруг она слушала его с таким же спокойным безучастным лицом, как и в детстве?       — Я бы помог тебе выйти, но не думаю, что такое старое дело возобновят или мое свидетельство кто-то послушает, тем более после твоей книги. Если захочешь, можешь связаться со мной, но… ты же не будешь? Ты уже давно мне не «мама». Как бы больно это ни было, — брюнет встал и направился к двери.       — Докча! — крикнула женщина, когда Джинхъюк уже закрывал за ними дверь.       Но Докча не остановился: он знал, ей все равно нечего сказать.       Он шел спокойно ровно до тех пор, пока не вышел с территории тюрьмы, а потом сорвался на бег. Он бежал очень долго. Он бежал, забыв обо всем, как бежал в детстве домой, когда все еще было хорошо. Но как бы он ни силился вспомнить, ощутить то чувство дома и семьи — он не мог: все растворилось и развеялось по ветру.       Мимо мелькали люди и проплывали дома. Он чуть не сбил кого-то, и на него, кажется, накричали. Впрочем, ему было наплевать. Ноги привели его на ту самую детскую площадку, на которой они недавно были с Джинхъюком. Сам Джинхъюк как истукан стоял позади него, будто ничего не произошло, будто он не пробежал марафон после разговора с матерью. Мужчина попытался отдышаться, но воздух, как назло ему, не хотел втягиваться в легкие.       — Докча, — позвал Джинхъюк, — Докча!       — Заткнись, — вдохнул Докча, он чувствовал, как пульсирует кровь в голове и отдает холодком в ушах. Еще один резкий вдох, и в его боку резко закололо. По крайней мере, заметил он это только сейчас.       — Ким Докча! — Джинхъюк дернул его, и Докча выпрямился, тяжело дыша, — Иди шагом.       Мужчина только закатил глаза, и плюхнулся на скамейку, и спустя пару минут окончательно отдышался.       Джинхъюк сунул ему в руки бутылку воды.       — Ты откуда это достал?       — Ты долго бежал, — констатировал Джинхъюк, — …По довольно очевидному маршруту.       — Заткнись, — повторил Докча и жадно приложился к горлышку бутылки. — Впрочем, спасибо.       — Пожалуйста, — тихо ответил Джинхъюк и прикоснулся пальцами к лицу мужчины.       Докча не дернулся, поэтому Джинхъюк осторожно провел рукой по одной щеке, затем по другой, собирая влагу.       — Я не плакал, наверное, класса с пятого, — грустно усмехнулся брюнет.       — Ким Докча… заткнись.       — Эй, не воруй мои фразы, — он рассмеялся, и Джинхъюк тоже улыбнулся, — На самом деле, вся эта ситуация… как камень с души.       — Разве ты не хотел бы… воссоединиться с ней? — осторожно спросил Джинхъюк.       — Нет, — недолго подумав, ответил мужчина. Он закрыл глаза, и его ресницы дрогнули. — Если бы этот разговор состоялся лет пятнадцать назад, то может быть. Но я вырос без нее, и как бы мы ни были близки кровно, она уже давно мне не близкий человек. Так что мне надо ее отпустить. Единственный близкий человек у меня сейчас — это ты, — улыбнулся он.       — Я не человек, — заметил Джинхъюк, — люди умеют желать, чувствовать. И творить, как ты говорил.       — А что, ты всего этого не умеешь? — удивился Докча, — По-моему, ты самый человечный человек из всех, кого я знаю. Хотя ты тщательно прячешь это за своей хмурой миной.       Девиант отобрал бутылку из рук мужчины, а когда тот повернулся на него с немым вопросом, Джинхъюк склонил голову. Красная стена, стоявшая перед его глазами, разбилась вдребезги, и девиант знал, что он изменился окончательно. И ему это нравилось.       Он дотронулся губами до мокрых ресниц и почувствовал, как они щекочут его. Мужчина замер, словно боясь пошевелиться, и смотрел на него, широко раскрыв глаза. Джинхъюк смотрел в ответ, вглядываясь в них, стараясь уловить каждую эмоцию. Он искал вселенную в зрачках напротив, и все время ее находил. Девиант осторожно и медленно тронул губами чужие губы, слегка надавил. Губы у мужчины были влажными от выпитой воды и очень мягкими. А еще немного солеными. Девиант надавил сильнее, едва тронул чужие губы языком и почувствовал тепло, разливающееся в теле… Это и было счастье? Он не знал, как его система заменяла отсутствие гормонов. Может, просто посылала более сильные электронные импульсы? Но это ему было не нужно. Не важно. Важен был только человек перед ним, с покрасневшими губами, трепещущими ресницами и лихорадочным блеском и растерянностью в глазах.       И он не собирался его отпускать.