🪐
Есть определенная категория людей, способных на сильные, иногда пугающие своей интенсивностью чувства к тем, кого они никогда не знали в реальной жизни. Коротко говоря, — фанаты. Дамиано был тем самым фанатом. Он определенно мог причислить себя к этому неоднозначному со стороны общества типу людей. Страстных, эмоциональных, упорных, стремящихся к принадлежности группе, способных окунуться в чувства к далекой звезде с головой, едва не захлебнуться, но суметь вовремя взять себя в руки и не перейти ту невидимую грань, разделяющую свободолюбивую до самовыражения натуру и умом поехавшего пациента психотерапевта. Страсть жила и бурлила в нем всегда, и выходы находила самые разные. Так он стал слушать поп, — знал всех этих далеких и таких притягательных артистов как близких друзей, изучил весь репертуар, не дав усыпить свой от природы чуткий радар на действительно стоящие музыкальные творения слепым обожанием и эмоциональной ослепленностью. К року он вообще не относился никак и в группу, случайно возникшую приятной перспективой на свободное от школы и баскетбола время, не вписался. Дамиано и расстроиться то толком не успел, не прочувствовал всей значимости сего события в своей жизни, как судьба свела их снова. Теперь и голос был, что надо и мозгов прибавилось в освоении музыкального репертуара. Фанатство в столь же грандиозном масштабе, что и к попу, здесь не возникло само собой. Прошло время и немало, прежде чем вкус и какое-то подобие осмысленной ориентации в резких и звучных произведениях этого жанра начали проклевываться. Фанатство своё Дами не забросил, упорно напевая каверы всем известных и избитых песен сначала в, по правде говоря, весьма посредственной манере, но с практикой и погружением в свой новый мир, глубокий что Марианская впадина и такой же таинственный, неизведанный и неизвестный для обычного подростка с задатками спортивного будущего, что собственный стиль, легкая хрипотца и расщепление голоса как принято выражаться профессионалами вокального мастерства сделали свое дело, — на свет мало-помалу стал проклёвываться собственный образ рок-звезды. Дами мог судить только по себе, но вокруг было так много других, совершенно разных и непохожих друг на друга людей, что иногда он терялся в оценке твердости и объективности своих чувств и бушевавшего моря внутреннего мира. Но все-таки, судя исключительно по себе, он знал, что его душевная способность на столь горячие и яркие творческие чувства имела и другую сторону. Изучив, рассмотрев со всех сторон текст, музыку, посыл, идею, образ и свои личные ассоциации и возникающие ответные эмоции он быстро перегорал. Уважение, своеобразная привязанность и теплота к бывшему объекту обожания и источнику вдохновения оставались, он даже испытывал искреннюю благодарность к творческому началу этих людей, за их творения, на непродолжительный срок скрасившие его будни и поселившиеся в мыслях. Однако раз за разом, с природной неотвратимостью наступал момент выгорания. Тогда сильные, насыщенные и питательно живительные эмоции иссякали, будто Дамиано выпил всю воду, в казалось бы, неиссякаемом источнике. Возникающее в этот период чувство стало привычным, но радости и комфорта его непростому душевному мироустройству не приносило. Никогда прежде до встречи со знакомыми ему из широкого школьного круга общения ребятами-музыкантами он всерьёз не задумывался о том, что облегчение и спасение от потерянности и опустошенности он может найти в авторском творчестве. Дамиано даже забыл, что совсем маленьким мальчиком мечтал стать той самой рок-звездой, о которой в его более взрослом настоящем с самыми серьезными выражениями лиц говорили ему новые партнеры по группе. Многое из своего фанатского опыта Дами переживал интуитивно, не особо задумываясь о мотивах и цели своих действий, его несло словно в потоке бурлящей реки, жажда созидания и созерцания процесса созидания другими людьми была настолько явной, что заметил он ее буквально чудом. Иногда так бывает, что самое очевидное находится настолько близко, что сливается с тобой, и увидеть его без посторонней помощи оказывается практически невозможно. Тут Давид считал, что ему фантастически повезло. Ну не бывает такого в обычном, скромном и даже пошлом понимании везения такого чуда, что свалилось на его голову аж дважды и только со второго раза, неплохо так приложив объемом выпавшего на его долю счастья по болванистой головушке, закрепилось в его новой реальности, полноценно вступив в свои права. Он ушёл из баскетбола, со временем бросил и школу. Его дорога была видна ему теперь как никогда ясно и без прикрас, говоря о неминуемом успехе и ждущем их всех статусе мировых рок-звезд он не верил в это, ясное дело, что не верил, — никто бы не поверил, окажись он на его месте (без школьного аттестата, без шанса на поступление однажды в университет пока не закончит школу, вдали от нормального круга ровесников, зато с семьей, которую выбрал себе сам, мечтой и страстью, от которой никуда не деться, тут аттестат хоть трижды в золоте не поможет, совсем ничего не поможет, если честно, кроме самолично сочиненных корявеньких стишков в пухлом блокноте). Юный творец в нем и сам не понимал, сделал ли он этот выбор сам еще в далеком детстве, а может и того раньше, не рассуждая, не думая и не взвешивая «за» и «против», — просто сделал, потому что хотел и чувствовал. Или же никакого выбора никогда не было и в помине, — какой тут к черту выбор, если ни одна сыгранная им виртуозная и техничная игра не давала и тени того всеобъемлющего чувства правильности, как музыка. Раньше он не верил в судьбу, но теперь с каждым новым удачно лёгшим в строчку словом, ему казалось, что вот раньше-то он не жил. Даже близко не знал, что такое ощущать себя вплетенным ровно на свое место в узорчатом полотне жизни. А теперь почувствовал. Когда их группа окончательно сформировалась, оказалось, что в жизни еще очень много вещей, о которых он и подозревать не мог. Как жили все эти несчастные люди вокруг него, он предпочитал не думать. Возможно, и не ему было судить об уровне их счастья, но сдавшись во власть двух главных страстей своей жизни, он после чувствовал себя так, словно наконец вернулся домой, и потому почти все другие люди, встречавшиеся ему теперь виделись совершенно несчастными. Их неведение по этому поводу, не уменьшало их несчастья, по мнению Дамиано. Жизнь (по крайней мере, его) была в первую очередь процессом, которым следовало наслаждаться, если не хотелось вместо этого однажды присоединиться к малобюджетной пародии на «Клуб 27». Так что амбиции оставались амбициями, но вела и хранила их музыка. Вела не только в творчестве, взрослении и просто развитии, но и в изучении, раскрытии и понимании мира чувств. Своих и чужих фактически в равной степени. И так, медленно и постепенно, по скудным человеческим меркам времени, в его выбранной самостоятельно для себя семье происходили не только профессиональные, но и чувственные изменения. Со второй страстью своей жизни, — потребностью, от которой нельзя было отмахнуться, — он тоже пытался бороться словно с собственной приклеившейся тенью, и, разумеется, такая борьба была неравной и закончилась ожидаемым поражением. Позже, в памятном дневнике по событиям жизни его внутреннего мирка, Дамиано переименует именно вторую «страсть» и примитивную «потребность» в громкозвучные «смысл жизни». Сдавшись на волю чему-то более глубинному и всевидящему в себе, чем разум и эмоции, Дами ухватил жар-птицу за иссиня чёрную прядку мягких волос, похвалил упорство в уходе и отращивании, впервые сам осыпал комплиментами и с гордостью отметил, что все они в своём маленьком коллективе очень дальнозоркие раз каждый в чем-то да просек, сам того не ведая, что то, что больше всего людьми порицается и недолюбливается, выворачивается в самые запоминающиеся и признанные гениальности и предметы всеобщего восхищения. Такова уж, видимо, природа человека и общественного, группового в нем. Его страсть преимущественное большинство времени с удовольствием уживалась с его смыслом жизни. Как тут не ужиться, если страсть то была одна на двоих, с чёрным итальянским кофе в маленьких домашних чашках, привозимых на новые и новые затрапезненькие студии каждый раз для поддержания товарищеского духа и трудоспособности, чтобы еле как накопленно-назанимаемые деньги за студию окупились по максимуму. Ещё были новые барабаны и микрофон, что тоже приятно укрепляло творческий и гораздо более важный и глубокий союз. Были посиделки до пяти утра, грязная как в свинарнике кухня с кучей раскрытых коробок из-под пиццы, груда чашек, перемазанных в вине и кофе, иногда из одной посудины употреблялось и то и другое в изподтишковом режиме, в обход существующего риска схлопотать чем-нибудь тяжелым по тупой видимо голове такую хрень пить придумавшую, — все равно бить не жалко, повреждаться нечему. Самые нелепые, откровенные и до истерики ржательные разговоры были тоже, вообще много что было, так все и не перечислишь. Но самым любимым из всего этого многодейства его главной страсти и смысла его жизни, Дамиано любил застекленевшие слезы в огромных, невероятных каких-то совершенно глазах всегда, каждый раз после чего-то особенно важного для них, для их музыки и их любви. Таких глаз он даже на иконах и благородных статуях Иисуса и Девы Марии ни разу не видел, много вопросов после такого закрадывалось, кто из них троих действительно хоть одно чудо успел повидать на своём веку. Лидировал конечно его барабанщик. Жизнь только начиналась, а он уже успел надеть неприметный, совсем не в стиле группы и их творчества, золотой ободок на дрогнувший палец. Полюбоваться на собственный такой же вдоволь, и убрать их подальше в несуществующую до этого секцию вещей «для домашнего пользования». Дамиано еще много раз предстояло сдаться, но теперь он не боялся. Получать столь ценные подарки за то, что сделал так, как того хотелось, было приятно и отдавало странной ноткой таинственности. Словно он пошёл в противоположную сторону от толпы, вернувшись к тому, с чего начал, а в ответ на этот элементарный шаг получил всеобщую любовь и возведение в ранг героя за то, что увидел мир за границей страха. Увидел сам и щедро приоткрыл завесу для других. Из-за приоткрытой завесы тянулся свет. Темнота отступала. Мы не боялись темноты, — только они.***