Бедовый

К сожалению, так случается всегда Только кроткие наследуют покой А с безумцами поженена беда Ты не видишь, но она всегда со мной [1]

      У Антона протёртая шинель цвета усохшего чертополоха и чуткие пальцы карточного шулера. У Антона улыбка хулиганистого мальчишки, за которую ему отпускают грехи авансом, и тёмные — грязные — глаза убийцы. Последние видит только Аннушка. Её подружки говорят, Долохов смотрит колко, странно, совсем не так, как улыбается; если ласково — то только на неё одну. Аннушка помнит, как нашла его, расхристанного, встрёпанного, дикоглазого, привалившимся спиной к сотрясаемой глухими ударами двери. Он сидел на ледяном полу и, запрокинув голову, полупьяно таращился очень тёмными — грязными — глазами в пустоту. На материнские иконы, как она поняла потом. В уголке его рта запекалась кровь, почти чёрная в лампадном сумраке, разбитые губы беззвучно шевелились, словно повторяя безбожную хриплую брань, что прорывалась из-за двери.       Потом Аннушка поняла, что брат не молился — проклинал. Тогда же только замерла у него на коленях, вжавшись всем своим тонким, хрупким телом в его, жилистое и сильное, запустила холодные ладони под растянутый свитер, впиваясь ногтями ему между рёбер, и застыла, уткнувшись макушкой ему в челюсть. Они сидели, сплетясь намертво, её прерывистое, со всхлипами, дыхание — жарким пунктиром по его коже, его пальцы — на бедре под подолом старого домашнего платья и в пряных кудрях, его простуженный шёпот — ей в висок. Они сидели так, пока за запертой дверью в буран замерзал их отец, и пусть, вусмерть пьяный, он всё позабыл, пережив эту ночь у сердобольной соседки, Аннушка помнила, как голодно целовал её брат под грохот ударов за спиной, как его губы искали её, как её неумелая жадная ласка, наверное, причиняла ему боль — но он тихо смеялся ей в рот и смотрел так, словно она была сокровищем.       Никто больше так на неё не смотрел.       Не то чтобы она никому не нравилась, нет. Не только Антон говорил ей, что она красива. Дело было в другом. Дело было в том, что Антону не нравились те, кто говорил ей такие — и другие — вещи. Аннушка укоризненно хмурила тёмные брови и промывала раствором бадьяна синяки и ссадины, одним взмахом палочки вправляла сломанный нос, а когда никто не видел — целовала сбитые в кровь костяшки. Она знала, в школе посмеивались, что-де баричи Долоховы с отребьем под ручку не ходят, нос дерут, мол, Антон своих же приятелей достойными своей сестры не считает. Как будто хоть кого-то считал.       Аннушка злилась. Не только потому, что, будучи всего лишь восьмиклассницей, да ещё и с Мораны, всегда была отвратительно далека от забав старшего брата. Он на спор свешивался из чердачного окна центральной башни замка вниз головой, лишь ногами кое-как удерживаясь на грани падения, и глотал местный самогон, которым после остро пахли воротник пиджака и жёсткие смоляные кудри; он привязывал заклятого друга к спине гиппогрифа и крепким хлопком по крупу отправлял в смертоубийственный полёт в поднебесье; он разводил учителей на картишки и безбожно жульничал, оставляя в долгах всех, кто садился с ним за один стол; он играл на нервах, провоцировал и нарывался, устраивал дуэли безо всякого повода с тем лишь, чтобы избавиться от тоски, в которую ввергала его их каждодневная жизнь. Аннушка же оставалась в стороне, на обочине его развлечений, обыкновенно жестоких — со скуки он всегда был жесток. Но злило её не это.       Злили её взгляды, которые бросали на него её подружки из-под длинных ресниц, взгляды-стрелы, взгляды-молнии, на которые он отвечал, будто не видя, не замечая, не понимая её ревности, её обиды. Он был для всех — лукавый прищур холодных глаз, душа нараспашку — он был для всех, а она хотела его для себя.       "Тошка у нас бедовый", — писала мать. — "Бедовый, что ж с него теперь взять, ты уж приглядывай за ним, родная, ладно?"       Мать не видела, как Аннушка пила водку из бутылки, не морщась под пристальным взглядом тёмных глаз брата, оставляя на узком горлышке влажный отпечаток крови из прокушенной губы. Он целовал её в губы, сколько она себя помнила, а кусал — с тех пор, как ей исполнилось четырнадцать. Антон дарил ей цацки, стянутые у одноклассниц, чистил малиновые яблоки и кормил ими с рук, и у их сладкого сока был табачно-горький привкус его пальцев. Именно такие она и любила — краденые, дымно-приторные, с кожурой блестящей, как леденец. Он таскал их ей с тех пор, как ей было восемь, а ему десять, и он впервые перелез через соседский забор. Теперь он ходил по нему, как заправский канатоходец, потакая своей любви к дешёвому артистизму, а она потом забиралась руками ему под рубашку, вытряхивая яблоки, нагретые его теплом, пробегалась пальцами по рёбрам, заставляя его выворачиваться и смеяться тихо, простуженно. Это он приучил её пить водку из горла, слизывать с губ приторно-горький сок и носить ворованные брошки так, будто они принадлежали ещё её прабабке. А ей просто всё это нравилось.       Ей просто всё это было отчаянно-необходимо, словно вне мятой братской постели ей было нечем дышать. Антон зарывался пальцами в её мягкие пряные кудри, и по коже головы вниз к позвоночнику её продирало холодом: подушечки пальцев у брата были ледяные, жёсткие, мёртвые, будто у покойника. Аннушка знала, что это, знала, почему в его руки у самых ногтей будто въелась угольная пыль, переплетала их пальцы крепко до боли и смотрела жгуче, молчаливо-обвиняюще, натыкаясь лишь на снисходительную насмешку в тёмных глазах. Антон играл со смертью в поддавки, почти ничего не зная о колдовстве, которое творил, расплачиваясь собственной жизнью и человечностью, а Аннушка помнила рассказы матери: магия чёрной крови ничего не давала, только брала. Она боялась, что кровавая магия заберёт у неё брата.       Антон ушёл из дома в шестнадцать — его забрала не магия, а Гриндевальд, хотя Аннушка не видела разницы. Его письма пахли табаком, морозными яблоками и почему-то сыростью, чёткие, вдавленные в бумагу буквы расплывались гематомно-сиреневыми пятнами. Кроме него, никто не звал её Аннушкой, и она перестала ею быть, став Анной Долоховой — точёной, чеканной, с блестящими смоляными волосами, завитыми в тяжёлые кудри, и холодным взглядом тёмно-серых глаз. Такой её и заметил Виктор Доровских.       Ей хотелось бы, чтобы он был ей не нужен, но это было не так — после смерти отца они с матерью едва сводили концы с концами. Антон присылал деньги каждый месяц, но зависеть от него и в этом она не могла — достаточно было и того, что она искала черты брата в каждом, кто дарил ей цветы. Вдали от него отвратительная противоестественность их связи обнажилась перед ней во всём своём уродстве, но оттого — злая, злая ирония — отнюдь не перестала быть привлекательной. Она всё ещё хотела, чтобы он был для неё одной.       Наверное, будь Антон тогда рядом, она бы никогда не взглянула на Виктора, но брата не было, и это дало Доровских шанс, которым он воспользовался. Он ухаживал красиво: столько цветов Анна видела лишь в теплицах Колдовстворца, и никогда — у своей постели. Это всегда были крокусы — наверное, просто именно их ему было легче всего выколдовывать, но ей они напоминали цветом синяки, что расцветали на её повздошных костях, когда приезжал Антон, и потому ей казалось, что он что-то про них знает. Эти глупые подозрения сыграли с ней злую шутку: проросли в сердце сорной травой, недоверием и затаённым презрением, избавиться от которых по отношению к мужу она не смогла и спустя годы брака. Быть может, ей просто не суждено было его полюбить.       В письмах брату она была зло, измученно откровенна, и новость о скорой свадьбе озвучила, как бухгалтерскую сводку — без лишних сантиментов, которых он бы не понял. Стук в окно раздался в половине четвёртого утра; от его протёртой шинели пахло ноябрьским холодом, горьким табаком и проклятыми малиновыми яблоками. Он целовал её так, как никогда не решался Виктор, но, стягивая с брата насквозь промокшую под стылым дождём застиранную рубашку, она уже догадывалась, что на этот раз пути назад не будет.       Те, кто знал Антона в школьные годы, говорили, что тогда он был "душкой", а скотиной стал уже позднее. Аннушка не соглашалась. Он был дерзок, насмешлив и жесток, таким и остался, но годы сделали его суше, проще, терпимее — он больше не искал смысла в нацистских лозунгах, не глушил скуку водкой и дуэлями, и чернь, замаравшая кончики его очень холодных пальцев, на них лишь и осталась. Аннушке это нравилось. Ей многое в нём нравилось, слишком многое, даже то, как недобро он усмехался на следующий день, слушая рассуждения Доровских о святости братской любви. В его любви к ней, как и в нём самом, не было ничего святого.       Может быть, поэтому шафер на её свадьбе был веселее невесты. Аннушка знала это его демонстративное, разнузданное веселье, когда Антон становился сватом и братом всем вокруг, играл без устали, пил и хохотал до боли, закинув руку Виктору на плечо и подливая снова и снова водку в его стакан; что сам он остаётся убийственно трезвым, она поняла, поймав на себе его жёсткий, холодный взгляд. Лишь старуха-мать заметила, какой неулыбчивой и молчаливой казалась невеста, как мрачно сверкали её влажные тёмные глаза, — да и та списала это на подобающее волнение. Антон вскинул брови, слишком долго глядя на неё в упор, и Аннушка склонила голову набок в ответ. Они с детства понимали друг друга без слов.       Быть может, ей просто не суждено было полюбить Виктора.       Быть может, она сама лишила себя последнего шанса, утянув вместо него на своё брачное ложе родного брата. У Антона улыбка хулиганистого мальчишки, за которую ему отпускали грехи авансом, и тёмные — грязные — глаза убийцы. Последние видела только Аннушка. Он впивался в губы сестры поцелуем голодно и предлагал сделать её вдовой.       Она не согласилась.