Маленькая

Я же своей рукою Сердце твое прикрою, Можешь лететь и не бояться больше ничего. Сердце твое двулико, Сверху оно набито Мягкой травой, а снизу каменное, каменное дно [1]

      У маленькой Беллы Блэк блестящая копна чёрных кудрей до пояса, покрасневшие от слёз тёмные глаза и дрожащие капризные губы. Мать шлёпает ладонью по ним обидно, когда девочка снова как-то не так говорит и не то, отец же на такие мелочи не разменивается: Белла трёт опухшие от ударов заклятий тоненькие пальцы, дует на них, зло и обиженно шмыгает носом, глотая истерические всхлипы. Отец не разрешает ей плакать, говорит, это дурь и слабость, только боль огнём горит в кончиках посиневших пальцев, отдаёт до самых локтей.       Кролик был тёплый, белый и такой пушистый, что у нее мурашки бежали по коже от желания его потрогать, погладить, прижать к своему животу, чтобы тыкался носом и грел. Она через плечи сестер на него смотрела почти зачарованно, кусая от зависти губы и не зная, что предпринять: дядя Корбан сказал, это подарок Цисси; дядя Корбан сказал, она большая и должна понимать; дядя Корбан сказал, она сможет поиграться, когда Цисси надоест. Белла ненавидела, когда ею пренебрегали.       От обиды и злости у неё жгло глаза, а в горле застрял противный глухой комок. А потом внутри кролика что-то мерзко хрустнуло, сжатое её маленькими ладонями, и она услышала будто бы издалека неправдоподобно громкие захлёбывающиеся вздохи, и крошечное тельце судорожно задёргалось в её руках. Это было невыносимо; она попыталась свернуть ему шею, но не получилось, а сёстры кричали, и напуганная не меньше них Белла уже потянулась к тяжелой вазе, чтобы размозжить ею пушистую головку, но в комнату ворвались встревоженные детским рёвом взрослые.       Столько шума из-за несчастного беспомощного зверька.       Столько шума из-за маленькой избалованной девочки.       А теперь они, должно быть, торжественно хоронят его на заднем дворе в крошечном гробике, и там все, даже тот странный мужчина с алыми искрами в глазах, которого слушают остальные. А Белла наказана, закрыта в кабинете отца, среди массивной тёмной мебели и надменных взглядов портретов родни, которая непременно доложит, если она решится чуть отдёрнуть тяжёлую парчовую штору и подсмотреть за нелепо-важной детской церемонией внизу. Белла прижимает к губам болезненно ноющие пальцы, дует на них, всхипывая громко — всё равно ведь никто не услышит.       Ну, или почти никто.       У дяди Тони тёмные кудри, оскалистые улыбки и кривоватый нос после старого перелома, и пускай чёрные глаза его смотрят мягко, пытливо, Белле чудится, что дурным нравом от него так и разит. Совсем маленькой она любила в плохие дни забираться к нему на колени, утыкаться носом в пахнущую морозом и табаком шинель и вертеть в ладошках чужие смуглые пальцы, в которые у самых ногтей будто въелась угольная пыль. Совсем маленькой Белле было всё равно, что от старой мужской шинели отчётливо тянуло кровью, изредка — порохом. Дядя Тони ругал её всего раз — но так страшно, как едва ли делал отец. Тогда он поймал её вертящей в руках его пистолет.       А сейчас Белла носом шмыгает, кривя губы, обнимает колени, сердито одёргивая подол белого кружевного платьица; насупив тёмные брови, гордо дерёт подбородок вверх, изо всех сил пытаясь колючками обрасти. Дядя Тони на неё словно бы не смотрит даже: устало опускается прямо на пол, прислоняется спиной к её креслу, слишком огромному для семилетней девочки, хлопает по карманам и, найдя сигареты, прикуривает от волшебной палочки, наплевав на всё, что может сказать Сигнус по этому поводу. Молчит. В тишине слышно, как перешептываются портреты.       Белла баюкает почти фиолетовые пальцы и таращится обозлённо и неуверенно на жёсткие смоляные кудри советского мага, на ворот его застиранной до серого рубашки, так не подходящей всей их блэковской роскоши. Она знает точно, что при Меде и Цисси он дымить бы не стал, и это знание немножечко греет её себялюбивое сердце. Совсем чуть-чуть.        — Nabedokurila i nadulas', kak mysh' na krupu, — что-то неразборчиво фыркает дядя Тони себе под нос; Белла не понимает, но супит тёмные брови, подозревая, что над ней насмехаются. Мужчина роется в кармане, извлекает из него кусок рафинада, колдует что-то беззвучно и гулко ставит на пол чашку чая, исходящую паром. — Будешь?       Маленькая Блэк гордо передёргивает плечами, но потом всё же сдаётся и сползает с кресла на пол. Дядя Тони щурится недовольно, кидает ей свою шинель, чтобы не продуло, и девочка устраивается в ней, как в коконе, неловко обхватывает ладонями горячую кружку, на вид — точь-в-точь как из любимого маминого сервиза, того, что подарил дядя Корбан на именины. Сахар на зубах хрустит, не промешанный и не растворившийся в чае. Белла, вообще-то, любит пить с молоком, но ещё она оставлена без обеда, поэтому хватает то, что дают. Кипяток обжигает нёбо.        — Не спеши, пусть остынет. Давай пока сюда свои пальцы.       Они немного дрожат, но это ничего, совсем ничего по сравнению с тем, как их гнёт и ломит изнутри — словно долго держала в снегу. Опасаясь подвоха, Белла непривычно-робко протягивает руку, и ее тотчас перехватывают грубовато, поворачивают ладонью вверх. Кончик потёртой волшебной палочки с силой, почти до крови колет подушечки пальцев; дядя Тони не говорит ни слова, но девочка чувствует, как его магия вытягивает её боль, забирает муку. Только на вид руки остаются такими же — посиневшими, опухшими, страшными.        — Это чтоб батька твой не ругался, — поясняет дядя Тони в ответ на её испуганный взгляд. — Теперь чай пей, остыл.       Белла дробит молочными зубами нерастворившийся сахар и слизывает приторную сладость с губ, укутавшись в старую привычную шинель, знакомо пахнущую холодом и крепким куревом. Мама будет ругаться, но Белле этот горьковатый запах отчего-то нравится — с ним она чувствует себя в безопасности. Дядя Тони молчит, не спешит заводить разговор, только смолит сигарету за сигаретой, бездумно роняя пепел на любимый отцовский ковёр. У Беллы сил не остаётся ждать.        — Я плохая, да? — почти шёпотом спрашивает она, продолжает громче, быстрее, отчаяннее: — отец сказал, я плохая, но я не собиралась, честное слово, я только хотела...        — Причинить им боль?       Простой вопрос оглушает Беллу, как пощёчина. Дядя Тони смотрит на неё всё так же пытливо, но теперь в его глазах ей мерещится незнакомый стальной отблеск. Едва заметно она кивает, пряча взгляд. Он вздыхает устало, спрашивает будто у самого себя:        — И откуда в такой малявке столько злобы?       Голос его звучит простуженно, насмешливо-неверяще. Белла смотрит настороженно, словно маленький хищный зверёк, готовый оскалить зубки, если охотник сделает ещё шаг. Дядя Тони рассеянно приглаживает её густые волосы, притягивает к себе кудрявую головёнку, и девочка тихонько выдыхает, утыкается лбом ему куда-то под рёбра.        — Зверьё мучают слабые, malaya. Те, у кого кишка тонка хоть слово сказать поперёк, — мужчина путается пальцами в её кудрях, перебирает прядку за прядкой. — Если уж тронула, надо добивать. Это не люди, они не заслуживают боли.        — Я пыталась! — тихо признаётся Белла, жмурясь от воспоминаний. — Но он весь дрожал, а кости всё не ломались, и...        — Дура ты, malen'kaya. Кто ж так убивает?       Что-то чужое чудится Белле в усталых словах русского мага. Ему всего тридцать два, но маленькой девочке Долохов кажется много старше. Ему тридцать два, у его школьных друзей жёны, дети и фамильные особняки; он же спит, где придётся, постоянно меняет адреса и путается в показаниях насчёт штампа в одном из паспортов. Белла, конечно, ровно ничего об этом не знает. Белла чует только, что из всех трёх сестёр Блэк он всегда выделял её, прикипев, только с ней иногда говорил не как с ребёнком.        — А ты убивал? — скрестив пальцы под шинелью, спрашивает она, не сумев сдержать любопытства.        — Животных? — с нехорошей усмешкой уточняет Долохов. — Или людей?       Белла не решается ответить.        — Сейчас ты завидуешь сёстрам, — дядя Тони и не настаивает, меньше всего желая услышать её ответ, переводит тему. — Но вырастешь — всё ради них отдашь. Кровь — не вода, malen'kaya. Не трогай девочек. Твоей злобы заслуживают не они, а те, кто попробует их обидеть.       Белла не хочет отдавать никому и ничего ни сейчас, ни потом, и сидит молча, насупившись, перебирая в уме слова взрослого снова и снова. Попробуют обидеть. Попробуют их обидеть.       Обидеть.       Их.       Её.        — И что мне тогда делать?       Глаза у Беллы огромные и такие кромешно-чёрные, что радужку не отличить от зрачка. Голодные, топкие, дурные-бедовые: такие не смотрят — проклинают. Антонин улыбается, глядя в собственное отражение в обрамлении по-детски пушистых ресниц:        — Сжечь их всех.       Хорошо, что у Антонина Долохова нет детей.       Ну, или почти нет.