***
— Устал? Лёва запоздало моргает, он потерялся в игре фонарей за окном. Набережная ночью похожа на жидкий огонь, все течёт и переливается. Небо над водой засвеченное и будто давит на город своей тяжестью. Лёве кажется, что он слышит, как бьётся глубоко в переплетении улиц его застарелый жизненный механизм. — Спина болит пиздец, — признаётся он, ёрзая на сидении. — Все годичные мышцы потянул. За все годы сразу… — Ягодичные, дурак. — Я в школе дольше твоего отучился, эксперт ты хуев. — По хуям соскучился, я смотрю? Лёва непроизвольно давится смешком, глянув на молчаливого водителя, и отворачивается обратно к окну, чтобы скрыть порозовевшие щеки. — Я тебе сколько раз говорил не скакать по сцене? Лёвчик, ты допрыгаешься, блять, однажды. Забыл, как мы тебя в Казани возили лодыжку вправлять? Ты почему не растираешь поясницу? Я тебе зря эту хрень вонючую из Вьетнама пёр через три границы? А? Для Шурика всё по-обыкновению просто. Он привык мыслить рационально и оценивать эффективность малейшего телодвижения по нескольким шкалам и сразу на три шага вперёд. Чтобы наверняка. Особенно хорошо получается в спальне. Выключить фары, с задним приводом, и чтобы сразу на ручном режиме… Лёва даёт себе пинка, пристыженный картинками, которыми уже вовсю развлекается фантазия. Кожей он ощущает неотрывный взгляд сбоку, от которого печёт шею и хочется занять вспотевшие руки. — Ты меня знаешь. Высплюсь — и нормально, — сухо отвечает он. — Хорошо прошло, да? Шурик смотрит на него глубокими, подозрительными глазами, но ничего не говорит. Лёва только сейчас замечает тёмные мешки и опущенные уголки губ, линии морщинок, испещрившие лоб, к которому прилипли прядки волос. Он измотан донельзя и плевать на это хотел. Всё должно проходить хорошо, меньшее его не устроит. Лёва едва приоткрывает губы, вдруг осознав это в бесчисленный раз. И не справляется с тем горчащим и нежным прямо под рёбрами. Его рука осторожно ложится на кожаное сидение, и он давит несдержанную улыбку, чувствуя, как чужие пальцы подползают ближе и касаются его собственных. В коридоре они останавливаются у двух одинаковых дверей с золотым тиснением и начищенными до блеска ручками. — Пойду вещи собирать, — механически говорит Лёва. И продолжает стоять на месте, теребя нагретые ключи в кармане плаща. — Ну иди, — хмыкает Шурик. Торшер в номере он игнорирует и оставляет свою дверь открытой. Поцелуй случается на середине комнаты, между кроватью и желтым прямоугольником света из коридора. Лёва просто догоняет его и разворачивает к себе за плечи, не заботясь о том, как жалко это выглядит. Они сталкиваются губами аж до неприличных хлюпаний, словно хотят подраться, обхватывают друг друга за шеи и толкаются ближе. Мокро, вкусно. Ещё. Лёва склоняет голову, скользя языком глубже, распаленный и притиснутый крепкими руками. У Шурика мягкий и опасный рот, и пользуется он им по всем назначениям разом. Они сцепляются так крепко, что не растащишь. Они ласкаются до слюны, пока не приходится отстраниться, чтобы закрыть дверь и скинуть верхнюю одежду на вычурные кресла у кофейного столика. — Шур, самолёт, — слабо пробует Лёва, когда его опускают на постель, и со вздохом запрокидывает голову. — Мы успеем, — шепчет тот в самое ухо, пробуждая горячие мурашки по всему телу. Лёва закрывает глаза и дышит ртом, грубоватые ладони задирают на нём футболку и стягивают её через голову. Сквозняк в номере отдаётся по коже холодком, и контраст в паху заставляет Лёву вздрогнуть. Он инстинктивно сводит колени, чувствуя, как начинает хотеться трения между бёдрами. И стоит тяжёлой ладони пройтись по его ширинке, он издаёт хриплый звук. — Да ты уже готовый, — бормочет ему в шею Шурик, пыхтя от удовлетворения. Стыдно, да. Лёва заведён до предела одними тисканиями. Он уже успел забыть про усталость и ненужное здравомыслие. Он хочет, по-настоящему, бессовестно хочет. Сдавшись, он шире разводит ноги и часто облизывает пересохшие губы, наблюдая, как с него методично стягивают одну тесную шмотку за другой. На нём не остаётся ничего, кроме сплошной кожи, и на самом кончике головки она белёсо блестит. Шурик не любит церемониться с ласками. И хотя Лёве хочется понежиться носом о его ключицы и твёрдые соски, он послушно распластывается под чужим весом. Он следит, как красные следы от пальцев спускаются всё ниже и исчезают между его ног. — А! — не выдержав, говорит в потолок он, когда они потирают и перекатывают потяжелевшую мошонку. — А, Шурик! В комнате становится влажно и душно, воздух смазывается от их вздохов. Темнота обостряет шлепки и скрипы от скользких движений навстречу друг другу. Лёва блаженно вслушивается, как скребут ножки массивной кровати, и эти примитивные звуки вызывают в нём совершенно азартное, непристойное желание быть резче, громче, оказаться пойманными и выставить напоказ, как пошло сплетаются их тела, и какие гадости умеет нашёптывать ему Шурик. Он горячий и голый, пропахший сигаретами и терпким собой. Он прижимается пахом к Лёвиным бёдрам, толкаясь и дразня, зная, что Лёва не устоит и побеждённо выгнется навстречу. Тогда Шура наклоняется и сжимает пальцами его ягодицы, длинные волосы завешивают лицо, щекочут поджавшийся от удовольствия живот. Лёва утопает лицом в мятой подушке, вертит головой, но становится невыносимо, и он хватается за дорогие простыни, давя гортанные стоны. Движение тёплого языка оглушает его стуком крови в ушах. Мягкие губы сжимаются всё сильнее, ускоряясь сверху вниз и оставаясь там на порочные мгновения. Ощущения жарко обостряются, как бывает только с Шуриком. Он чувствует даже быстрое дыхание среди густых волосков на паху, и его бросает в сладкую дрожь. Он обильно течёт, совсем как много лет назад — у него всегда было много собственной смазки — и слишком сильно трясутся колени, когда он сжимает их вокруг, блять, ушей Шурика, дёргается вверх с беспомощными звуками… Рваные толчки сотрясают его напряженное тело. Несколько долгих секунд он позволяет себе отдаться чистой механике. Вплетается пальцами в Шурины растрепанные волосы и дёргает на себя, заставляя принять всё без остатка. Он уже побыл последней шлюшкой, поздно заботиться о морали. Тёплая волна оставляет после себя опустошение и слабость в ногах, он падает обратно и хрипло дышит в подушку, обхватив её руками. Потом неосознанно льнёт всем телом в близкие объятия. Он замирает в этих руках, чувствуя себя в абсолютной безопасности. Здесь он такой, какой он есть на самом деле, и каким никогда не позволит видеть себя остальным. — Дай мне, я хочу тебя, — бессвязно бормочет он, спускаясь ладонями по округлым бокам и тёплым бёдрам туда, где тяжело и твёрдо, и ему почти больно от ощутимых пульсаций, когда он обхватывает полный член. Шура упорно не издаёт ни звука, но сжимает кулаки и крепче переплетает их ноги, сцепив в тесное целое. Лёвино тело хочет его внутри себя, оно ноет и раскрывается, и если бы не предстоящий вылет, Лёва уже позволил поставить себя на колени и отыметь до самых почек, чтобы наутро не смог ходить. Но Шура лишает его любых связных мыслей, сжав его пальцы своими и вынуждая двигаться в быстром жёстком ритме. Лёва пробует растянуть удовольствие, ластится носом в щеку, оттягивает заветный момент на подольше, словно в последний раз. Шура куда менее терпелив. Он напирает, сталкивает их губы, и Лёве остаётся только сдаться, безропотно пустить его язык чуть ли не в самое горло. Он машинально сглатывает солёный мускус, блаженно морщась от пошлости и возможности побыть грязным, насколько возможно. Он знает, что Шурику это особенно нравится. Обнявшись, они катаются в постели, в шутку пытаясь бороться, лягаясь и потираясь друг о друга. Запахи и вкусы перемешиваются, и теперь не отличить свой от чужого. Лёва сдавливает пальцы, сильнее, ещё сильнее и держит так. Не отпускает и не даёт увильнуть в сторону, поглощая это болезненно-беспомощное выражение Шуриного лица. Тот кусает губы и мутно смотрит из-под опущенных век, расхристанный и дрожащий от липких потёков между ног. Лёва склоняется и долго лижет его щёки и губы, зарывается носом в мягкие волосы, слабо пахнущие отельным шампунем. Близость родного тела под сердцем дарит ему бесконечный покой в украденные минуты среди тишины и ленивых вздохов на ухо. Он дёргается от неожиданности, когда в дверь раздаётся гулкий отрывистый стук. — Шур, ты там? — глухо басит Макс, как из-под воды. Лёва незаметно для себя отмечает, что человеку за дверью очень смешно и жутко неловко. С трудом приподняв голову, чтобы убедиться, что она непрозрачная, он выдавливает: — Нет, он здесь. Многозначительное молчание, а затем: — Лёвчик? Блять, а мы тебя ищем по всему отелю! Шурик под боком недовольно ворочается и принимается тихо ворчать, послав всех неугодных вертеться в общем ритме. У него помятое лицо и взъерошенные клочья волос, прилипшие к губам. — Собирайтесь, у нас рейс через три часа. Вам, может, помочь с чем? — Не входи, — Шурина рука внезапно щипает его за бок, — ай-йя ещё не готов! Голос за дверью становится совсем ехидным: — У вас всё в порядке? На это ответить Лёва не может, потому что его рот занимают медленным и самозабвенным поцелуем, и он мгновенно тает, потерявшись среди нагретых простыней и одеяла. — Они идут или нет? — доносится издалека недовольный возглас Яна. Следом в дверь снова стучат: — Эй, голубки! Мы вас выкрасим в цвет родины и оставим здесь на растерзание Зениту, если вы сейчас же не вытащите сюда свои задницы! — Блять, да вы дадите одеться или нет?! Всех же нахрен поувольняю! Лёва тупо замирает и хлопает ресницами, глядя то на притихшую дверь, то на приподнявшегося Шурика, и вспыхивает, как маков цвет, когда в коридоре слышится сдавленное хрюкание, и поспешные удаляющиеся шаги.***
В самолёте он долго ворочается в неудобном кресле и пытается незаметно скосить глаза в проход. Пассажиры сонно переговариваются и тычут пальцами в экраны, под обшивкой мерно гудят двигатели. Прямо напротив безмятежно дрыхнет в наушниках Боря и пялится в глянцевый журнал Макс, слишком усиленно перелистывая страницы. — Не возись, — фыркает сбоку разбуженный Шурик и плотнее кутается в длинный шарф. — Блять, как вазелиновый, ты можешь хоть минуту спокойно посидеть? — Шур, — неуверенно шепчет Лёва, — как думаешь, они давно знают? — Про вазелин? — Про то, что у нас! — Расслабься, — бормочет, засыпая, Шурик. — У нас и без вазелина всё хорошо идёт.