gift

когда чайльд вдохновенно писал в отчёте для синьоры о продуктивности своей вылазки в мондштадт, он не лгал ни одной буквой. правда, едва ли фатуи была нужна та информация, что он вызнал, но для него самого она была драгоценна. ему понравился мондштадт. такой открытый и свободный, такой непохожий на снежную, но тем и привлекательный. горожане, конечно, относились к предвестнику фатуи с опаской и осторожностью, но ему удалось наладить почти приятельские отношения с капитаном кавалерии (и вызвать тихую молчаливую ярость у его парня? брата? тарталья не хотел копаться в чужой личной жизни, но метафорические кинжалы, которые метал в него взглядом дилюк, почти физически ощущались в затылке неприятным покалыванием). кэйа на это только отмахивался, отшучивался, словно не замечая очевидную ревность партнера. разговоры с ним были легкими и приятными, шутки и остроты соскальзывали с языка легко и беззаботно, и тарталья отмечал про себя, что давно не встречал человека, с которым он бы сочетался характерами так хорошо. кэйа с одной стороны казался ему человеком крайне загадочным и ненадежным, одна сплошная тайна, покрытая мраком, но тарталья был почти уверен — они видятся в первый и, вероятно, последний раз, поэтому делиться с кэйей было просто. язык словно развязался, и он без умолку рассказывал о семье и родине, по которым скучает, рассказывал о так полюбившихся величественных горах ли юэ, рассказывал о чжун ли. кэйа слушал его внимательно и вдумчиво, делая свои выводы, чтобы в день отъезда принести тарталье небольшой, обернутый в шуршащую бумагу сверток. — это подарок. только не совсем тебе. — хитро улыбается он, протягивая вещицу. тарталья тянется разорвать упаковку, за что получает ощутимый шлепок по рукам. — не здесь, дурашка, дома откроешь, не на людях. — так а если не мне, то кому? — недоуменно хмурит брови чайльд. — парню твоему. ему понравится, я уверен. от сердца отрываю вообще-то, поэтому только попробуй им не воспользоваться — найду и въебу. тарталья закатывает глаза и думает про себя, что вряд ли сможет дотерпеть до ли юэ и откроет сверток как только выедет за мондштатские ворота. однако в пути ему оказывается не до загадочного подарка кэйи, и тарталья вспоминает о нем уже дома, разбирая дорожную сумку. любопытство вскипает в нем, переливаясь через край, когда он тянет за бечевку, развязывая узелок. раскрывая бумажные складки, пальцы натыкаются на изящное тонкое кружево. тарталья, пунцовея щеками, роняет растрепанный сверток на кровать. белые чулки в мелкую сетку с насмешкой смотрят на него и его ступор в ответ. вспомнив чужое хитрое «парню твоему», тарталья тянет «кэйа, бля-ять» и драматично падает на кровать рядом с подарком, размышляя, что ему теперь делать с парой кружевных чулок. первая разумная мысль в его голове — выбросить их к чертям собачьим. любопытная рука, не прислушиваясь к голосу разума, тянется к чулкам, чтобы рассмотреть их поближе, и о, архонты, под ними, спрятанные, на бумаге покоятся трусики, тонкие, полупрозрачные из-за воздушного узора кружева. тарталья сухо сглатывает, прикидывая, как бы плотно кружевная ткань обтягивала изгибы тела второй кожей, как бы врезалась краями и натирала налившуюся кровью головку до легкого дискомфорта. словно змей-искуситель голосом кэйи шепчет в ухо «примерь», и чайльд бездумно тянется к ремню на брюках, спешно стягивает серую ткань, на секунду колеблется снимать боксеры, но мысль «похуй, все равно никто не видит, один раз живем» звучит достаточно убедительно, чтобы отбросить лишние сомнения. знаете, последнее, что он ожидал от этого дня, так это того, что он будет стоять перед зеркалом в полный рост, повыше натягивая плотную резинку чулка, и придирчиво осматривать, как на его заднице сидят кружевные трусики. но именно этим он занят последние несколько минут, крутясь то так, то этак, любуясь собственным отражением. пока в дверь не стучат. матеря сквозь зубы кэйю, проклятые кружевные трусы и собственную задницу, собирающую стремные неловкие ситуации как покемонов, тарталья пулей натягивает брюки, одергивает пиджак так, чтобы ни в коем случае не спалить кое-где выглядывающие завитки кружева, приглаживает волосы и, щелкнув ключом, открывает дверь. чжун ли широко шагает в комнату как к себе домой и его всегда спокойное выражение лица на секунду кажется тарталье слегка восторженным. — почему ты не сообщил, что вернулся в ли юэ? если бы не ху тао, я бы до сих пор не знал, что ты в городе. без тебя мой кошелек нес значительные потери. — ты не развалишься, если скажешь, что скучал по мне, — чайльд закатывает в притворном раздражении глаза, скрещивая руки на груди. чжун ли улыбается ему довольно, улыбка таится в едва приподнятых уголках губ, а в его глазах сверкает золотом адская бездна и веселятся черти. — я скучал по тебе, аякс. иди ко мне. они одновременно делают несколько широких шагов, стремительно сокращая расстояние, чтобы заключить друг друга в объятья. «наконец-то, дома» проносится в голове тартальи, когда он грудью чувствует слегка ускорившееся сердцебиение чжун ли и наслаждается ощущением плотного кольца рук на своей талии. долгожданная близость дорогого сердцу человека — лучшее лекарство от усталости. чайльд слегка наклоняет голову вбок, ловя щеками мягкие теплые поцелуи, с позабытым трепетом ловит чужие губы своими словно в первый раз. у них с чжун ли каждый раз, как в первый — с тем же непередаваемым восторгом и обжигающей нутро страстью. наверное, это потому, что он просто до смешного влюблен. они медленно, но уверенно перемещаются в пространстве комнаты в сторону кровати, не выпуская друг друга из объятий. тарталья давит мягко на чужие широкие плечи, заставляя сесть, и беспрекословное подчинение чжун ли, благоговение и жажда в золоте его глаз приятно щекочет под ребрами. мужчина наклоняет голову вбок и приглашающе похлопывает по бедру. тарталье и не нужно приглашение, чтобы с комфортом устроиться на чужих коленях. чжун ли притягивает его ближе, плотнее, ведет раскрытыми ладонями по гибкому стану, оглаживает задницу, внешнюю сторону бедра — и тут его рука замирает (сердце тартальи замирает тоже). чайльд возносит искренние молитвы царице, барбатосу, всей чертовой семерке, заклиная, чтобы чжун ли не понял, не обратил внимание, не спросил. — не покажешь, что скрывают под собой твои брюки, золото мое? б л я т ь. — обещай, что не будешь дразнить меня ближайшую тысячу лет. — я подумаю, — уклончиво тянет чжун ли, шепчет вкрадчиво, — разденься для меня, будь хорошим мальчиком. нечестно, думает тарталья, неуверенно расстегивая пуговицы пиджака, как чжун ли каждый раз знает, что сказать и как сказать, чтобы заставить его сделать все, что угодно ему. жгучий стыд затапливает щеки и уши, когда чайльд тянется расстегнуть пряжку ремня, потому что член давно уже крепко стоит, течет обильно, влагой пачкая изящное белье, белоснежное кружево натирает побагровевшую головку. из этой щекотливой ситуации тарталья видит только два выхода: провалиться от стыда сквозь землю (вряд ли чжун ли позволит ему, конечно) или вернуться назад во времени и никогда не принимать тот треклятый сверток из рук мондштатского капитана кавалерии. но он щелкает пряжкой, выталкивает из петли пуговицу, тянет брюки вниз, позволяя ткани с шорохом упасть к лодыжкам, делает шаг к чжун ли. мол, смотри, любуйся, сам заставил разыграть этот спектакль. чжун ли же смотрит неприкрыто оценивающе, но не так, словно он — товар на рынке, который придирчиво рассматривают и так, и этак, в попытке понять, стоит ли он своих денег. чжун ли смотрит на него так, словно он — величайшее произведение искусства, которое не каждому простому обывателю дано постичь. и это заставляет кровь гореть огнем. — если бы ты только мог видеть себя моими глазами, ты бы потерял дар речи от красоты, душа моя. покрутись для меня, я хочу хорошенько рассмотреть тебя. тарталья отзывается на эти слова негромким тонким стоном, всем телом дрожит от сумасшедшей нежности в отзвуке низкого бархатного голоса, неловко топчется, медленно показывая себя со всех сторон. чжун ли мягко, но уверенно тянет его за талию на себя, ловит в объятия, усаживает между широко раздвинутых ног, оглаживет напряженный живот и часто вздымающуюся грудь, шепчет влажно в затылок, словно сокровенной тайной делится — «ты великолепен». и чайльда ведет, от сладких слов, от ласкающих рук, от сумасшедшего жара, охватывающего все тело. когда чжун ли ведет щекотно пальцами от пупка ниже, чтобы наконец огладить член через ткань белья, тарталья мычит от не самых приятных ощущений — мокрое кружево грубо ощущается на чувствительной плоти. — не хочешь мои руки — тогда давай сам. тарталья влажный обиженный всхлип давит, теряя тепло рук, глядит через плечо сквозь пушистых светлых ресниц веер, губы сухо облизывает и тянет глухо и томно «тогда не отрывай от меня взгляда». чжун ли едва слышно выдыхает в рыжий затылок тягучее «никогда, хороший мой», смотрит ласково, зачарованно на то, как чайльд приподнимает бедра, чтобы стянуть с себя тонкое кружево, разводит широко стройные обтянутые чулками ноги, опускает вниз руку и начинает неспешно массировать нежную кожу, тихо поскуливая. — ты такой прекрасный, золото мое, такой чувственный, весь целиком и полностью только для меня, — чжун ли его щедро осыпает словами похвалы, и они бьют под дых безжалостно, выбивая воздух из легких, и тарталья двигает рукой быстрее, плотнее оглаживая головку кольцом пальцев. гнется в позвоночнике, трется задницей о чужой каменный пах, с наслаждением слушая запинку в дрожащем жарком выдохе на ухо. он так близко, совсем чуть-чуть — и сорвется в наслаждения бездну. чжун ли ловит его предоргазменную дрожь, кусает в загривок, шепчет в покрытую испариной кожу «кончай, мой хороший» и тарталья, выстанывая любимое имя, заливает себе руку бесстыдно, дышит тяжело и загнанно. тянется за поцелуем, мягко отстраняется, чтобы опуститься на колени между ног чжун ли. смотрит заискивающе из-под влажных, слипшихся стрелочками ресниц, приоткрывает рот, чтобы влажно и широко мазнуть языком по члену через ткань брюк. потемневшее золото глаз — лучший комплимент. — будь хорошим мальчиком и сядь на меня. спиной к лицу, — о, архонты, как тарталья обожает эту властность и сталь в его голосе. чжун ли впивается жадно в его ляжки (наверняка останутся синяки от его хватки), его руки обжигают сквозь сетчатую ткань чулок, когда чайльд с удобством располагается на его груди, избавляет его от брюк и белья и, не медля, насаживается ртом на член. обводит языком каждую венку, дразнит кончиком языка уздечку, мычит негромко, когда чувствует горячий влажный мазок языка между ягодиц. давится от грубоватого неожиданного движения бедрами, но расслабляет горло, пропуская головку в горло, получая в награду тяжелый грудной стон, его собственные бедра дрожат от жадных ласк, которые дарит ему чжун ли. чайльд втягивает щеки и сосет старательней, срывается на скулеж, когда слышит хриплое «ты такой умница, аякс, твой рот делает мне так приятно», и ебаный стыд, он готов сделать все, что угодно, чтобы быть для чжун ли самым лучшим мальчиком. когда чжун ли напоследок несдержано вскидывает бедра, прежде чем с томным «аякс» на губах излиться в чужой горячий рот, тарталья с готовностью принимает все до последней капли, тяжело сглатывая, подается бедрами навстречу горячему языку в отчаянной погоне за собственным удовольствием, чтобы через несколько движений кончить с громким вскриком. когда они, уставшие и довольные, нежатся в объятиях друг друга, тарталья лениво осматривает разорванные в нескольких местах чулки и делает мысленную заметку написать кэйе благодарственное письмо. в конце концов, он был прав. его парню действительно понравился подарок.