Время — сейчас

— Почему ты решил писать? — Наверное, есть что сказать. Она говорила, у меня неплохо получается… — Нихрена в этом не понимаю, но ей виднее. Ветер был ещё холодный, но солнце топило остатки снега. Весна припозднилась. Парковая скамейка была расположена неудачно, сквозило, казалось, со всех сторон, но ей когда-то нравилось сидеть именно здесь, и никому не приходило в голову пересесть в тихий закуток. — А она? — Что она? — Чем она занимается? — Ни малейшего понятия. Доставать термос одной рукой было неудобно, но он справился и открутил крышку. Изнутри пахнуло терпким чаем, мёдом и солнцем. — Как вы познакомились? — Я… Я не знаю. Время тянулось медленно, но дни почему-то заканчивались пугающе быстро. Монотонные, как стук капель по подоконнику. Кажется, ей нравился этот звук. Или ему? С каждым днём было всё сложнее различать прошлое и надуманное, но он совершенно точно помнил, как она, замирая у распахнутого окна, вслушивалась в ритмичную дробь и, оборачиваясь через плечо, восклицала: — Это музыка, Эрвин! Давай потанцуем! Сырой ветер врывался в комнату, теребил полупрозрачный тюль, ерошил её волосы и метался под потолком. Она смеялась. Не мелодично, не женственно, но заразительно и искренне, как ребёнок. И пока он, заворожённый, стоял неподвижно в дверном проёме, она кружилась по крохотной кухоньке, задевая локтями мебель и стены, ловила линзами очков жёлтый электрический свет и наполняла собой весь мир Эрвина. — Почему же ты не танцуешь? Она была шумной, неряшливой и непосредственной, как ребёнок. Любила громко хлюпать горячим чаем, говорить с набитым ртом и оставлять после себя полнейший кавардак. Линяла, как кошка, усыпая не только подушку, но и всю квартиру тонкими волосками, коричневыми в рыжину. Подолгу искала очки, прочно устроившиеся на макушке. Фальшиво пела, неуклюже танцевала и, казалось, знала всё обо всём. Назвать её красивой язык бы не повернулся, да и симпатичной она тоже не была. То ли мужиковатая женщина, то ли женственный мужчина. С глубоким грудным голосом, по-мужски широкими ладонями и полным отсутствием груди. Эрвин долго не мог понять, какого пола человек упрямо тащит его за единственную руку из трясины, а со временем это стало неважно. Она не спорила, когда о ней говорили в женском роде, не возражала и против обращения в мужском. Странная. Настоящая. Без рамок и правил. Но мелькало в ней что-то неуловимо женское, притягательное, а потому для него, Эрвина, Ханджи всё же была женщиной. Он действительно не помнил, откуда она взялась. Просто хозяйничала в его жизни, переставляя всё с места на место. Словно была всегда. И с каждым днём воспоминания о ней таяли, ускользали, казались фантазией и горячечным бредом. Он записывал всё, что помнил, но, перечитывая заметки, в них не верил. Потому что этого не было. Не могло быть. Каждая запись в дневнике начиналась с убеждения себя-будущего в истинности написанного, но разум отрицал. Ведь Эрвин Смит помнил всё: детство, юность, военную службу, погубившую его жизнь, даже мелочи вроде вчерашнего похода в бакалею. Противоречия укоренялись в нем, множились, не позволяли верить самому себе. Но потом появлялась Ханджи, а с нею — страх, что однажды он и вовсе перестанет верить в её существование. Он раз за разом выводил "Ханджи", словно овеществляя её. Но новое утро слизывало из памяти очередной эпизод, делая образ всё более размытым и ненастоящим. Эрвин привык бороться, но как победить собственное забвение? — Мне кажется, она подсела ко мне в кафе, — неуверенно пробормотал он, и его собеседник надменно фыркнул в чай. — Мне тоже. Иногда. Эрвин не удивился: у них с Леви один диагноз на двоих. Коллективная галлюцинация. Общие воспоминания. — Временами, — продолжил он задумчиво, — я убеждён, что однажды вошёл в свою квартиру, и она уже была там. — Чёртова очкастая, от нее и не такого можно ожидать. Ветер нагнал тучи, стало зябко и неуютно. Разговор не клеился, но идти домой, в опустевшую квартиру, не хотелось. Там, в одиночестве, станет невыносимо. Но Леви начал ёрзать, потуже затягивая шарф и поудобнее устраивая на коленях сумку, а значит, оставаться смысла не было. Эрвин молча встал, отряхнул брюки и решительно взялся за ручку инвалидной коляски. Одной рукой везти её было неудобно, но Леви помогал с управлением, поэтому проблем не возникало. В конце концов, познакомила их именно Ханджи. Они теперь в одной упряжке, им тянуть лямку жизни вместе. Может, того она и добивалась. — Ты грустный, — на плечи тяжело опустились ладони, в затылок уткнулся нос. Ханджи громко засопела, то ли вдыхая его запах, то ли дурачась. Во всех её действиях сквозила неоднозначность, любое слово можно было расценить как шутку или принять всерьез. Она будто давала выбор, позволяла видеть себя такой, какой хотелось Эрвину. А, может, не только ему. — Здравствуй, Ханджи. Он обернулся, с любопытством её разглядывая. Она не менялась. Всё те же поношенные штаны, всё та же жёлтая рубашка. Торчащие во все стороны волосы, мутные линзы очков. Черная повязка на левом глазу. Одна и та же одежда, одна и та же причёска. Мысль мелькнула, не успев оформиться, и ушла. А Ханджи, как ни в чём не бывало, принялась тараторить, опасно жестикулируя перед его лицом. По-хозяйски юркнула на кухню, поставила на плиту чайник, загремела чашками, ни на секунду не умолкая. Уронила на пол сахарницу, заворожённо уставилась на разнокалиберные осколки и рассыпавшийся белый песок. Подняла на Эрвина восторженный взгляд и, плюхнувшись тут же, принялась выводить пальцем спирали и загогулины, превращая бардак в искусство. Кажется, он тоже присоединился, неуклюже пытаясь повторить её узоры левой рукой. — Смелее! — подбадривала она, хватая его за кисть, направляя и помогая. — Не бойся! У тебя отлично получается! И он, как зачарованный, водил пальцем по рассыпавшемуся сахару, чертил линии и круги, писал буквы, рисовал птиц. С каждым движением всё увереннее и чётче. Непослушная левая рука неловко дёргалась, смазывала углы, выдавала вместо прямых линий неровные зигзаги, но Ханджи это ничуть не смущало: — Нарисуй меня! Она приняла картинную позу, вальяжно развалившись на полу и закинув одну руку за голову. Эрвин грустно улыбнулся. — Я и правой бы не смог. Где твое сочувствие к инвалиду? Ханджи рассмеялась, будто он только что отвесил уморительную шутку. — Ох, Эрвин, — она резко посерьёзнела, — тому, кто проявит ко мне, инвалиду, сочувствие, я выколю глаз! Сахарные рисунки украшали пол его кухни несколько дней, пока окончательно не расплылись. Только тогда он смог заставить себя их убрать. Леви жил неподалеку, всего в квартале от парка, и Эрвин растягивал прогулку насколько мог. Он не стыдился признать: остаться в одиночестве оказалось страшно. Входить в пустую квартиру, подскакивать от любого звука и против воли ждать, что из комнаты выйдет навстречу Ханджи… К этому можно привыкнуть, но приятного всё равно было мало. — Ты давно её видел? Леви хмыкнул, задумчиво постучал пальцами по подлокотнику, не спеша отвечать. — Месяц? — наконец произнёс он. Неуверенно, тихо. — Может, больше. Совсем запутался во времени. Эрвин кивнул. Он и сам едва ли понимал, сколько дней прошло, но уж точно не месяц. Наверное, около трёх недель. И каждый новый день только укреплял его в мысли, что она не вернётся. Что её никогда и не было. Ханджи не снимала повязку, не прикасалась к ней и не позволяла этого ему. Не упоминала событий, при которых лишилась глаза. Вообще о прошлом не говорила. Получалось странно: она не умолкала ни на минуту, рассказывала и рассуждала, фантазировала и анализировала, но… о себе — ничего. Ни слова о прошлом, ни намека на настоящее. Она пробыла рядом с Эрвином два месяца, но он так и не узнал ни её адреса, ни фамилии, ни профессии. Можно было сколько угодно строить догадки, чем он, собственно, и занимался, и каждая догадка удивительным образом имела шанс быть правдой. Вот Ханджи битый час рассуждает об Антонио Гауди, и Эрвину кажется, что она архитектор. На следующий день он выслушивает лекцию о строении кровеносной системы бутылконосых дельфинов, после чего Ханджи представляется ему исключительно морским биологом. И так день за днём. Удивительные факты, занятные истории, восторженные восклицания. И ни слова о себе. — Ханджи, — решился он наконец, — откуда ты всё это знаешь? Она расхохоталась, как делала всегда, стоило ему задать вопрос: — Да что я знаю? Пшик! Ты представляешь, сколько в мире загадок? И она пустилась в новые рассуждения, уходя от ответа. — Кошка? — Эрвин удивлённо приподнял брови. — Психологи рекомендуют, — Леви скривился, пренебрежительно фыркнул, но тему не сменил. — Питомец скрашивает одиночество и даёт возможность почувствовать себя нужным. Эрвин понимающе улыбнулся. Он и сам подумывал завести себе четвероного друга, кого-нибудь шумного, активного и жизнерадостного, но… Ханджи удивлённо приподняла бровь и округлила рот: — Собаку? Зачем тебе собака, Эрвин? Он отставил в сторону опустевшую чашку и подпёр ладонью подбородок. С удивлением отметил, что щетина уже не колкая и вот-вот станет полноценной бородой. Странно. Раньше он никогда не позволял себе настолько небрежно относиться к бритью. Влияние Ханджи? Или то самое безразличие к жизни, о котором ему безрезультатно пели психологи? — Собака — друг человека. Мне… кажется, мне нужен кто-то. Он ожидал, что Ханджи изобразит оскорблённую и схватится за сердце, но она только вытянула руку и покачала пальцем перед его лицом: — Нет-нет-нет, мистер Смит! Человеку нужен человек! На следующий день в его жизни появился Леви. — У меня тогда не было никого, — после долгого молчания начал Эрвин. — Воспоминания. Ранение. Военная пенсия. Четыре стены. И я с ними наедине. — Как долго? — Мне хватило. Леви молча потянулся рукой к обезображенному лицу и тут же одернул себя, сел ровнее. Эрвину с высоты его роста он казался ещё меньше, чем есть. Крохотная тонкая фигурка, контуры острых колен под пледом, маленькие, но широкие ладони: одна на подлокотнике, другая на колесе коляски. Леви в задумчивости принялся водить пальцами по спицам, Эрвин считал: одна, две, три, четыре… — Она просто привезла меня сюда, — голос Леви сорвался, он зашёлся в кашле. Весна была холодная, сырая. Они упорно приходили в парк, уже потеряв надежду, но не находя в себе сил прекратить. — Не помню, как уговорила. Чокнутая очкастая. Пальцы Леви оставили колесо и нырнули в карман теплого пальто за сигаретами. Ловко выудили одну, поднесли к губам. Он замер, стиснул зубы и поспешно затолкал сигарету обратно в пачку. Эрвин видел, их там много, почти все. Значит, держится. — Чёрт, — Леви сжал пальцами переносицу, зашипел в бессилии. — Как она это сделала… Эрвин знал: Ханджи просто попросила больше не курить. Сам присутствовал. Леви тогда вспылил, но сигарету всё же спрятал. Теперь ежедневная попытка закурить — обязательный ритуал. Напрасный. — У меня были друзья, — пробормотал Леви, будто разговаривая сам с собой. — Было с кем поговорить. Только мёртвые не отвечают. Их судьбы были схожи. Военная служба, успех и уважение. Провальная операция. И удушающее одиночество на гражданке. — Я хотел к ним, — бросил Леви и замолчал. Пачка снова оказалась в кармане, до следующего раза. — А теперь? — А теперь живу. Ханджи тогда знатно рассердилась. Нависла над Леви, уперев руки в спинку коляски, молча смотрела с минуту, а потом разразилась такими ругательствами, что Эрвин даже присвистнул. — Ты не можешь умереть сейчас! Это вздор! Чушь! Абсурд! — Утихни, очкастая, — лениво отозвался Леви, не впечатлённый ни на йоту. — Разве я виноват, что старуха с косой промахнулась? Эрвин в изумлении наблюдал, как на лице Ханджи сменяются эмоции, перетекая от возмущения к озадаченности, а затем к весёлому удивлению. Она хохотнула и снова подскочила к Леви: — А почему именно старуха с косой? Почему не… хм… не монстр с острыми зубами? Леви поморщился и откатил коляску назад: — Отвали. Можешь представлять смерть как тебе угодно, но ты поняла, что я имел ввиду. Прекрати устраивать цирк. — А ты? — Ханджи повернулась к Эрвину. — Ты что думаешь? На что она похожа? — Ни на что, — отозвался он, даже не раздумывая. — Смерть — физиологический процесс, а не мифическая тварь. Казалось, Ханджи это позабавило, по крайней мере, она уже не выглядела раздосадованной. Неуклюже плюхнулась на скамейку, едва не зашибив Эрвина, и воскликнула: — А что насчёт даты? Кто решает, когда этот физиологический процесс произойдет? Она прильнула к Эрвину, наклонилась настолько близко, что взгляд не фокусировался. — Случай, — тихо раздалось справа. — Или сам человек. Ханджи крутнулась волчком, тут же забывая об Эрвине: — А вот тут ты неправ, мой скептически настроенный друг! — Леви скривился от громкого звука, но промолчал. — Говори что хочешь, но ты не вправе решать, когда умереть! — А кто же вправе? — А хоть бы и я! И я говорю тебе: живи! Дождь стучал в окна, размывал снежные завалы на обочине. Зима выдалась непостоянная, скрипучий мороз сменялся внезапной оттепелью, и никчёмный обрубок на месте правой руки противно ныл. Эрвин давно отказался от таблеток, но временами хотелось принять что угодно, лишь бы тупая боль наконец оставила в покое. Ханджи появилась на пороге совершенно бесшумно, будто просочившись сквозь дверь. Мокрая до нитки и стучащая зубами. — Нет, — сразу сказала она, по-собачьи тряся головой и обдавая его холодными брызгами. — Не заболею. Очки слетели, проскользили по паркету и юркнули под диван. Ханджи рассмеялась. Эрвин замечал, что молчать в её присутствии ему нравится куда больше, чем говорить. Она сама себе отвечала вместо него, сама опровергала якобы им сказанное и в целом замечательно вела диалог в одиночку. Он только покачал головой и взялся за спинку дивана. — А и пусть, — отмахнулась она. — Зато я тебя буду лучше слышать! Ты знал, что, теряя один из органов чувств, мы получаем бонусы от остальных? Они такие ревнивые! — Ханджи, тебе нужны очки. Он приложил усилие и чуть сдвинул диван в сторону. — Да сдались они! Или я без них тебе неинтересна? Это был нечестный ход, но не пойти на поводу было невозможно. Эрвин только выдохнул и обернулся. Ханджи всё никак не сохла. С волос продолжали падать капли, тело облепила мокрая одежда, напитавшаяся повязка пускала по щеке тонкие струи. Как слёзы. Выглядела Ханджи ещё более неряшливо, чем обычно. Но её это ничуть не смущало: она решительно шагнула вперёд, впритык, притираясь, прилипая к Эрвину мокрой рубашкой. Запрокинула голову. Без очков лицо и вправду выглядело чужим, незнакомым, беззащитным. Распахнутый глаз — карий, пристальный, обрамлённый короткими ресницами — смотрел в никуда. — Потанцуй со мной, Эрвин Смит. — Что?.. Он был уверен, тема давно и прочно закрыта. Он не танцует. Вообще. Ни один, ни в паре, ни в хороводе. Никак. Но доверчивое, такое просящее лицо Ханджи придвинулось ближе: — Вальс. Ты умеешь танцевать вальс? Не отворачивая головы, она нащупала его пустой рукав, сжала крепко, словно настоящую руку, прищурилась довольно, а затем одним ловким движением заправила его за пояс своих брюк на пояснице. Тут же положила ладонь Эрвину на плечо, смешно оттопырила локоть и улыбнулась: — Ну вот! Кавалер обнял даму и готов вальсировать до конца бала, не выпуская её из рук! — Едва ли это можно считать объятием, — покачал головой Эрвин. Обрубок нелепо торчал в сторону, натягивая ткань рукава, и выглядело это до невозможности жалко. — Нельзя обнять, не имея руки. — Нельзя видеть, не имея зрения. Но я тебя вижу! — Ханджи неожиданно громко рассмеялась. — Не так хорошо, как могла бы, но какое объятие, такое и виденье! Руку дай! Пришлось сжать в ладони её пальцы, холодные, влажные, очень цепкие. И этого было достаточно, чтобы Ханджи просияла: — Не отрицай, сейчас ты меня обнимаешь! Правой рукой! И ты можешь стать идеальным партнёром для вальса, если перестанешь сам себя ограничивать! Эрвин снова вздохнул. Спорить с Ханджи — что ловить ветер. Бесполезное занятие, проще согласиться. Впрочем… — Я не умею танцевать вальс. — А мы никому не скажем! Танцуй как можешь! И для нас это будет самый лучший вальс в мире! Леви скептически оглядел розовую пластиковую миску. Вторая, чуть побольше и поглубже, лежала на коленях. — Всё-таки кошка? — наконец спросил Эрвин. — Или кот. Ещё не смотрел. В ответ оставалось хмыкнуть и с отстранённым любопытством наблюдать дальше. Что уж Леви высматривал — непонятно, но, казалось, с каждой минутой он всё глубже погружался в мысли. Вскоре взгляд его остекленел, но рука продолжала по инерции прокручивать миску. Выглядело это неприятно: изувеченная кисть с тремя оставшимися пальцами на жизнерадостно розовом фоне. Эрвин убедил себя не смотреть, отвернулся. — Я думал, она мужик. Понять, о чем говорит Леви, удалось не сразу, пришлось дождаться второй фразы. — До того, как услышал, что ты считаешь её женщиной. Смотрел и видел мужика, — он наконец оставил в покое миску и начал считать спицы в колесе. Дурная привычка. Эрвину вдруг стало весело. Он издал странный звук, до обидного похожий на девичье хихиканье, и не спешил с ответом. Леви ждал. Перебирал пальцами быстрее, резче. Не выдержал и уточнил: — Она женщина? — Ты же знаешь, спрашивать бесполезно, — устало покачал головой Эрвин. — А вдруг ты проверял. — А ты? Леви медленно поднял на него убийственный взгляд, полный настолько концентрированного отвращения, что Эрвин отодвинулся подальше. Надо же. Вот так реакция. Хотя… Увидеть в ней привлекательность, ту самую, женскую, было практически невозможно. Перечитывая записи в дневнике, Эрвин каждый раз поражался, что же такого восхитительного он мог найти в Ханджи. В сухих заметках она представала неухоженным андрогином, бестактным, назойливым. — И всё же ты с ней сдружился, — примирительно заговорил Эрвин. — Это был не мой выбор. Просто, — Леви на несколько секунд задумался, подбирая слова, — она всегда знала, что сказать. Приходила только когда в ней была нужда. Ты знаешь, я подобных ей раздолбаев на дух не переношу, но она была… правильной. Как будто всегда меня знала. У тебя так же? Эрвин не стал скрывать удивление. Пожалуй, лучше и ему не удалось бы сказать. — Да. — Ты пялишься, — брякнула Ханджи, не поворачивая головы. На его диване, обшарпанном и старом, она смотрелась уместно: такая же битая жизнью, линялая, встрепанная. Эрвин озадаченно вскинул брови: — Я смотрел. — Ты пялился, — она оказалась рядом неожиданно, как всегда. Тактильная до невозможности, не знакомая с понятием личного пространства. Вжалась всем телом. Упёрлась лбом в лоб. — Разница существенная, даже не пытайся меня надуть! Что высматривал? Чтобы хоть немного видеть её лицо, пришлось отстраниться. — Я думал. — Ага! — она в нетерпении заёрзала по дивану, поправила очки. Ждала. — Дело в разнице подходов, — учительским тоном начал он. — Каждый переживает проблему по-своему. Я склонен пройти все стадии принятия, чтобы наконец добраться до смирения. После уже можно брать жизнь в свои руки, — он осёкся, но продолжил, — и строить её, основываясь на поставленных целях. Ты же просто делаешь вид, что проблемы нет и не было. Ханджи от возмущения даже приоткрыла рот. Замахала руками, не в силах подобрать слова: — Я? Да я… Это что? Ты… — Ты инвалид, Ханджи, — безжалостно сказал он. — Пережила определённое событие, оставившее на твоём теле след. Не спорь, пожалуйста, так и есть. Но ты делаешь вид, что оба твоих глаза на месте. Игнорируешь пережитое, ведёшь себя как ни в чем не бывало. — А ты… — она вскочила на ноги и резко зашагала по комнате. Не зная, куда деть руки, принялась ерошить и без того торчащие волосы. — Ты… нет. — Нет? — Нет. Не понимаешь. Ханджи замерла напротив, в шаге от него. Сложила руки на груди. Решительно кивнула сама себе и заговорила: — Если ты заметил, а ты не мог не заметить, я ни разу не спросила, что же стало причиной твоего увечья. — Было видно, насколько ей неприятно это слово. — Ты, конечно, думаешь, что мне всё равно. И ты прав! Мне плевать, что случилось, мне плевать, сколько у тебя рук! Хоть пять! Хоть ни одной! Это дела не меняет! Понимаешь, ты? Эрвин не понимал, но отвечать не спешил. — Почему я здесь? Как ты думаешь? Потому что мне интересна твоя рука? Или я ищу понимания у собрата-инвалида? Или мне заняться нечем? Она строго оглядела его, видимо, ожидая ответа. Правду сказать, именно так Эрвин и думал. Может, другими, более мягкими словами, но причины приходили в голову только эти. — Эрвин Смит, ты безнадёжен, — резюмировала она наконец. — Я здесь из-за тебя! Как бы ты ни выглядел, понимаешь? Что бы ты ни пережил! Это неважно, это было и прошло! Она могла говорить ещё долго, очень долго, но Эрвин удивил сам себя. Не думая, не планируя, просто вскочил с дивана, прильнул к ней. Поймал губами удивленный вздох и поцеловал. И она не вырвалась, не обозвала спятившим придурком. Даже не влепила пощечину. Должно быть, потому, что была здесь из-за него, ради него. От осознания этого стало едва ли не лучше, чем от ощущения медленно расслабляющегося под рукой тела. — Она говорила, что так будет. — Тц. Не понимаю, о чем ты. На скамье между ними уместились термос и увесистая папка. Своего рода знаменательный день, и настроение у обоих было приподнятое. Эрвин отстранённо подметил, что давненько с ним такого не случалось, пожалуй, с того самого дня, когда Ханджи перестала приходить. Думать об этом давно стало невыносимо, благо, невольное забвение смягчало тоску. Выловить хоть одно яркое воспоминание не представлялось возможным, а он пытался. Только во снах получалось. Всё реже. Последнее подробное описание их встречи было записано больше месяца назад. Он перечитывал дневник каждый вечер, пытался представить всё описанное в нём, и не мог. Будто другая жизнь. В одной из заметок говорилось: «когда я окончательно забуду её, можно будет издать книгу и получить награду за лучшего вымышленного персонажа». За эти слова стало стыдно, и он черкал их, пока они не исчезли за нагромождением линий. Пусть она станет героем его романа, исчезнув из памяти, но не уважать её было непозволительно. Не после всего, что она сделала. Правда, то, что именно Ханджи подтолкнула Леви к воплощению любовно хранимой мечты, вспоминалось отчётливо. Эрвин был убежден: Леви тоже об этом помнит, но ни за что не признает. Без разницы. Но Ханджи порадовалась бы, наверное. Он уже не мог быть уверен. — Я бы помог, — предложил Эрвин, зная, что сам Леви никогда не попросит. — Разбираешься в сортах чая? В дизайне? Открывал чайные магазины на досуге? Леви волновался, а потому огрызался чаще обычного. Это было привычно и уже давно не обидно. Оставалось только ухмыльнуться и открутить крышку термоса. Сегодня в нем, судя по запаху, плескалось что-то терпкое, пряное, обволакивающее. Леви действительно разбирался в чае и способах заварки (если таковые вообще есть). Потому Эрвин на своей помощи не настаивал. Нужен будет — позовут. — А ты что? — вдруг спросил Леви. — На пенсию богато не поживёшь. Мелькнуло смутное воспоминание: кажется, Ханджи говорила ему что-то о возможных вариантах работы, только кто ж теперь скажет. Он неопределённо промычал, решая не вдаваться в детали. Не время. Возможно, потом, когда… он не знал, что должно произойти, но сейчас искать работу, вливаться в коллектив и даже открывать свое дело, как Леви, он не был готов. Сил с натяжкой хватало не дать себе опуститься обратно в трясину, из которой едва вырвался. Потом. Всё потом. — Грузчиком к себе возьмёшь? — спросил он, с наслаждением отмечая, как вытянулось в удивлении обычно безэмоциональное лицо Леви. Заметил и беглый взгляд на заправленный в карман пустой рукав. Хотел бы не заметить. — Разве что на полставки, — в тон отшутился Леви. И стало легче. Как будто, посмеявшись над своим увечьем, он наконец сделал шаг в верном направлении. Ханджи бы им гордилась. Или… — Она бы сейчас скакала от радости, да? — решил уточнить Эрвин. — Кто? Непонятно, это всерьёз или же продолжение шутки, поэтому пришлось ответить: — Ханджи. — Без понятия, кто это. Эрвин медленно поднял взгляд и осознал: не шутка. Леви действительно забыл. И захотелось вырезать на единственной руке её имя, настолько крупно, насколько возможно, чтобы видеть и не забывать. Но не сработает. В один момент это станет просто набором букв, уродливым шрамом, который будет досаждать. Только сейчас Эрвин действительно понял: он уже почти забыл. Несколько дней, неделя — и всё. Страшно.

***

В последнее время смотреть на Марию ему было неприятно. Причины он не находил, и оттого становилось только хуже. Врачи наперебой твердили, что сейчас нужно оградить себя от негатива, больше думать о хорошем, но не получалось. Потому что всё не так. У Марии было круглое лицо и аккуратный пучок седых волос на затылке. Поблекшие с возрастом голубые глаза. Лёгкий макияж и привычный за десятилетия брака запах свежего парфюма. Первый флакон он подарил ей сам ещё во время медового месяца, и все эти годы ненавязчивый запах дарил чувство уюта и спокойствия. Так пахла любимая женщина. Мать его сына. Хозяйка в его доме. Сейчас даже это раздражало. На руках Марии красовались кольца. Они были чуть прохладнее кожи, видимо, на улице наконец подморозило. Эта мысль странным образом успокаивала, хотя от прикосновения хотелось отстраниться. Он не смог бы при всем желании, поэтому только хмурил брови и прикрывал глаза. Всё не так. — Как ты, дорогой? — Эрвин, — сухо прошептал он. Губы склеились, словно от жажды, но пить не хотелось. Обыденность. — Эрвин, — она неохотно исправилась и села на заботливо придвинутый медсестрой стул. Он знал: ей не по душе его новые капризы, но почему-то сейчас так важно было слышать свое имя. «Дорогой» может быть кто угодно. «Эрвин Смит» может быть только он. По крайней мере, здесь и сейчас. Превозмогая себя, он поднял взгляд на жену и снова нахмурился. Что-то не так. Она будто искусная подмена, которую так просто не заметить, не распознать. Но Мария была настоящая. Как и его новые причуды, к сожалению. Это он тоже осознавал, но не находил в себе ни желания, ни сил с этим бороться. В конце концов, ему не так долго осталось. — Как Мартин? — он старался на Марию не смотреть, и по продолжительному молчанию понял, что она обижена. Заканчивать на такой ноте не годилось. — Заедет утром, — скупо ответила она. Значит, сейчас вечер. Окна закрывали жалюзи, белый больничный свет не позволял понять, который час. Хотя разницы уже особой не было. Эрвин давно жил не по режиму. — Передай Мартину мой дневник, — настойчиво сказал он. — Ты знаешь, о чём я. Мои записи периода реабилитации. Мария кивнула и с готовностью подалась вперёд. Эрвина это даже позабавило. Уж не завещание ли подписать? — Прости. Мария привстала со стула и обеспокоенно склонилась над ним: — Тебе нехорошо? Я позову сестру. Он не остановил. Нет смысла говорить, что прощения не только перед смертью просят. Неважно. Уже многое неважно. Тут же возникло осознание, что ему не плохо, возможно, впервые за долгие месяцы. Он… умирает? — Эрвин. — Хоть не «дорогой», — пугающая догадка начисто смела все приличия. Стало страшно. Так страшно… — «Дорогой»? Это что ещё за пошлость? В следующую секунду свет потускнел, и над ним нависла улыбчивая физиономия: — До-ро-гой. Это отсылка к рабовладельческому прошлому? Он не сразу узнал её. Удивлённо рассматривал лохматую голову, пыльные линзы очков и повязку на левом глазу. Вспомнился звук капели. Запах чая с медом. Озоновая свежесть. Оглушительный хохот. Имя. — Ханджи. Она взвизгнула и на радостях забралась на больничную койку с ногами. Устроила стоптанные ботинки поверх чистой простыни, подпёрла подбородок кулаком: — Эрвин Смит. И только теперь он заметил, что Ханджи не изменилась. Всё та же чудачка лет — навскидку — тридцати, и даже рубашка жёлтая, как тогда. Как всегда. Годы превратили его в морщинистого старика, но она… — Леви скучает, — вдруг сказала Ханджи. — Представляешь? — Леви… — всё происходящее казалось бредом, но он упрямо хватался за факты как за основу реальности. — Ханджи, Леви умер несколько лет назад. — Восемь лет, два месяца и одиннадцать дней, если точно, — исправила она. — Я знаю. Он был рад снова встать на ноги. И даже в полный рост он тот ещё коротышка! Привет передавал! Она залилась хохотом и похлопала его по правой руке. Осознание пришло не сразу. Над одеялом уныло тянулся пустой рукав. Но прикосновение Ханджи ощущалось кожей. На её руке не было колец, и это оказалось таким правильным. Так и должно быть. Теперь всё на своих местах. — Я так вами горжусь, — проговорила Ханджи. — Так вас люблю! Вы всё же сумели! Он постарался вслушаться в слова, но поглаживания по правой руке не давали возможности. — Ханджи, что происходит? Насмешливо фыркнув, она улеглась рядом на койке, чудом уместившись. Положила голову на его плечо. — Всему свое время, ты же знаешь, — голос звучал глухо, но ощущался будто всем телом. — Вам не время было умирать. Я старалась до вас это донести. Получилось. Очевидный вопрос остался незаданным. Возможно, потому что ответ на него был ещё более очевиден. Тогда не время. Время — сейчас. Ханджи сдвинулась, прижалась щекой к его груди и принялась тихо-тихо выстукивать пальцами по одеялу ритм. Так звучало его сердце? Один сбой. Ещё несколько. Всё медленнее и медленнее. Пока не опустила раскрытую ладонь. Стало очень тихо. Ни звука с улицы, ни шороха из коридора. Ни одного вдоха. Ханджи тоже не дышала. Затем, не поворачиваясь, медленно сняла с головы повязку и спрятала в карман. — Что теперь? — спросил Эрвин. Она обернулась. Глаза карие, внимательные, живые. Улыбнулась широко. — Всё.