Узы и оковы

      Что война — жуткая гадость, а воинская доблесть — неимоверная глупость, Не Хуайсан понял, едва научившись читать, смотреть и складывать два и два.       Во-первых, он читал умные книжки и делал выводы, а во-вторых… когда треть твоего клана умирает от искажения ци, треть — на ночной охоте, а треть — складывается об очередной приступ всеобщего помешательства и желания пограбить, хочешь не хочешь, а задумаешься. Так что войну и чужое непомерное честолюбие Хуайсан ненавидел и каждый вечер исправно желал Вэнь Жоханю сдохнуть.       Но видно он был недостаточно праведен: Вэнь Жохань процветал, Цишань Вэнь жрал мелкие и не очень кланы, а главы остальных прятали головы в заднице, говоря: «Это не наша ответственность».       Договорились ведь. Облачные Глубины спалили, а вслед за ними и Пристань Лотоса, быстрее, чем Цзинь Гуаншань заделывал своим любовницам детей.       Дагэ ушел на войну и поклялся стереть орден Цишань Вэнь с лица земли. Не приходилось сомневаться, что он не только выполнит клятву, но и умоется в крови своих врагов.       Не Хуайсан остался в тылу обустраивать беженцев и заведовать отправкой в армию продовольствия и фуража.       Это нравилось ему много больше, чем бегать в доспехах и упражняться с саблей по утрам. Нет, конечно, трудности были и здесь, но за полгода Не Хуайсан с блеском освоил искусство «вынь да положь ещё вчера».       Разъезжать приходилось много, как и иметь дело с человеческой жадностью, глупостью и желанием поживиться за чужой счёт. Насильников и мародёров Не Хуайсан, преодолевая брезгливость и тошноту (много удовольствия смотреть, как штаны очередного Ли набухают от извергнувшегося дерьма и семени), вешал, мошенников приказывал бить плетьми и отправлял на рудники. Слово за слово, а вояки, стоявшие спина к спине рядом с его отцом и старшим братом, проникались все больше, пока один из них не сказал:       — Да наш молодой господин очень даже ничего, когда делом занят!       Не Хуайсан от скупой похвалы расцвел, а на закате бранил воинов Вэнь, которые прорвались в тыл и не только порубили помогавших Цинхэ Не крестьян в мелкую соломку, но и утащили за собой в Диюй пятерых воинов Нечестивой Юдоли. Толковых, между прочим, людей!       — Наших, — распорядился он похоронной команде, — похоронить со всем почетом и сделать именные таблички из персикового дерева. Этих — к Вэй Усяню.       — Молодой господин, так завоняют же и перекинутся!       — В этом и весь смысл!       Ночевать пришлось в заброшенном храме. Помощник Не Хуайсана устроил беженцев и выдал всем каши со свининой. Не Хуайсан записывал, сколько отобрали воины Вэнь, кого угнали в рабство, кого убили. С потолка капала вода, и это, как детский плач и причитания вдов, неимоверно раздражало. Потоку просителей и пострадавших не было видно конца, когда Не Хуайсан услышал скрипучее:       — Сынок, помоги.       Не Хуайсан поднял голову. Перед ним стояла древняя, как камни Великой Стены, худая старуха с испещренным морщинами лицом. Старуха была высока, черноглаза, с кожей такой темной, что казалась почти черной. Слишком, да что там, неприлично большие глаза и крупный рот говорили о том, что она не из хань, а сухость тела и мозоль на большом пальце — о привычке к боевым искусствам и стрельбе из лука. Но главное, старуха не рыдала, не рвала на себе волосы и держалась так, словно повелевала половиной мира.       В юности, должно быть, она слыла первой красавицей. И даже дурацкая шляпа не портила ее, а уж в том, что эта бабка умеет превосходно обращаться с посохом, на который она опиралась, мог усомниться лишь полный дурак.       — Чем мне вам помочь, бабушка? Вам не хватило одеял, не досталось еды? Я могу уступить свою миску риса.       Старуха улыбнулась, обнажив ровные и белые, как жемчуг, зубы.       На Не Хуайсана она смотрела так остро, будто не могла насмотреться.       — Я сыта, а ты едва на ногах держишься. Ты так похож на моего второго сына, что я не удержалась и подошла на тебя посмотреть.       — Сколько же у вас сыновей было, бабушка?       — Пятеро. Было, — с достоинством ответила старуха. — И все такие молодцы!       — Что же с ними сталось?       Лицо старухи сделалось таким скорбным, будто она до дна выпила все горе мира.       Не Хуайсан понял, что не услышит ничего хорошего. Да и разве хоть один на что-то годящийся сын бросил бы немощную мать без помощи и защиты? Да деревенская община сожрала бы его быстрее, чем лютые мертвецы!       — Убили, — тихо ответила она. — Всех убили.       — Как?       — Во сне.       Старуха не просила сочувствия, а просто смотрела своими ясными и жгучими глазами так, что попадись ей убийца собственных детей — она бы разрезала его на ленточки.       Но почему же в Цинхэ Не никто не слышал о таком преступлении? За одну ночь убить пятерых — да отец бы такого без внимания не оставил, а старший брат — и подавно.       — Нашли ли убийцу? Если нет, то после войны…       Старуха велела Не Хуайсану замолчать жестом столь царственным, что ей не посмел бы возразить даже дагэ.       — Нашли, — голос ее звучал спокойно и жутко. — И участь его много хуже смерти.       — Чем же этот человек может вам помочь?       Пожилые люди порой любят поболтать. Тогда надо просто проявить участие и выслушать, и кивать в нужных местах. Старуха поклонилась.       — Сынок, прости эту старуху. Мне не спится в этаком шуме, а по дороге сюда, на храмовой стене, я видела красный цветок дивной красоты. Не сорвешь ли ты мне его, чтобы я могла приготовить себе снотворное?       — Хорошо. Я пошлю сотника…       — Нет. Мне нужно, чтобы цветок сорвал ты.       На его месте старший брат обругал бы старуху, но Не Хуайсан читал слишком много сказок в детстве. Половина историй о страшных заклятьях и развеянных чарах начиналась с того, что небесная фея или даже богиня принимала облик невероятной уродины и испытывала гордеца, а тот потом двадцать страниц возвращал себе человеческую суть и облик.       Это могла быть ловушка, это могла быть пустая блажь вздорной женщины, но Не Хуайсан нутром чуял, что попал на земли зарока. И теперь ему полагалось вести себя со всем возможным вежеством, чтобы не подставить ни себя, ни беженцев, ни своих людей.       Они, если на то пошло, перед старухой ничем не провинились. И дагэ, если Не Хуайсан вляпается, за непочтение и длинный язык ему голову оторвёт и будет прав. Мало ли что могла учудить вздорная бабка?       — Пойдемте, бабушка.       Идти пришлось с половину палочки. Несмотря на старость, двигалась старуха текуче и быстро, как вода. Или, скорее, как танцевавший в очаге огонь.       — Мы пришли, — сказала она и указала на довольно крутую гору. — Цветок вон там. На самой вершине.       И как она только разглядела-то! И это вечером, в сумерках, ещё до восхода полной луны!       Способностей Не Хуайсана едва хватало, чтобы разглядеть крохотную алую точку, к которой он лез, отчаянно цепляясь на траву. Несколько раз ему хотелось плюнуть на все и вернуться. Несколько раз он чуть не свернул себе шею и не переломал ноги, это не говоря о камнях, что впивались в подошвы сапог, и такой скользкой от недавнего дождя траве.       «Если я сорвусь, — подумал Не Хуайсан, чудом в очередной раз не свалившись, — не придется по утрам страдать с саблей».       Со спины градом катил пот, и наверняка Не Хуайсан вонял ещё хуже, чем козёл в гон. Нет, хуже. Как Вэй Усянь, вернувшийся с Луаньцзан, от которого так и разило мертвечиной.       Вдобавок Не Хуайсану в глаза лезла такая отборная дрянь, что хотелось броситься со скалы и размозжить себе голову.       Обугленные до костей трупы, белый пепел, что носился над бескрайним полем битвы, погребальные костры, мерзкие — такие, что желудок начинал проситься наружу — рожи. Рожи с хрумканьем и чавканьем жрали тела убитых, особенно почему-то налегая на пах и лакомясь чужими яйцами, как изысканнейшим из яств. У Не Хуайсана заплетались ноги, но когда одна такая рожа из его видения оторвалась от чьей-то задницы и предвкушающе посмотрела на него, он с трудом удержал крик и со всех ног побежал к цветку.       К маленькой красной капелюшечке размером с ноготок.       Лодыжку он все же вывернул и долго баюкал ступню, что распухала на глазах.       — Сильно болит? Присядь, — предложила Не Хуайсану старуха.       Он обернулся.       Старая ведьма даже не запыхалась: стояла, опершись на свой посох, и смотрела куда-то вдаль.       Не Хуайсан сроду не понимал ланьскую помешанность на правилах и этикете, но сидеть перед старухой… перед нечистью, что одурачила его, как ребенка, ему не позволяла гордость, что вылезла неведомо откуда.       Он выпрямился.       — Этот человек постоит. Возьмите, бабушка.       Старуха ловко взяла у него цветок и вдохнула аромат, которого Не Хуайсан почти не чувствовал.       — Одного я не понимаю, — протянула старуха, — отчего вы все говорите так, словно вас нету?       Цветок в ее руках жарко запульсировал, налился силой и теплом, развернул и впрямь дивно красивые огненные лепестки и занимал уже половину морщинистой ладони.       — Спасибо, сынок, — она вежливо поклонилась Не Хуайсану и сняла так не шедшую ей шляпу доули. — Его как раз не хватало в моем саду. Ты очень храбр.       — Бабушка ошибается. Я неженка, дармоед, трус и позор своей семьи. Мои почтенные предки на том свете влепят мне пощечину.       — Так не терпи унижения, а ударь в ответ. Ты не чучелко, чтобы на тебе отрабатывать удары и меткость стрельбы.       Подул сильный ветер. Из-за туч вышла большая, налившаяся, как осеннее яблоко, луна.       Случилось чудо. Белый лунный свет содрал иллюзию.       Не старуха стояла перед Не Хуайсаном, а невероятная, каких свет не видывал, красавица из рода огненных дев в алом чужеземном одеянии.       Кожа ее напоминала свежую смолу и медь, брови казались разлетом крыльев птицы, а жгуче-черные глаза смотрели твердо и умно. Такой взгляд полагался бы мужчине-правителю или, на худой конец, полководцу, а не этой, похожей не на злой огонь Цишань Вэнь, а на жертвенное пламя.       Не Хуайсан разом растерял все слова.       Все что он мог — это восторженно пялиться и жалеть, что Вэй Усяня здесь нет. Вдвоем бы они, конечно, нарисовали портрет, хоть чуточку похожий на хозяйку.       Или лучше не надо Вэй Усяня. Если бы ему только предложили и позвали, Не Хуайсан отдался бы этой женщине хоть на гнезде змей!       А после бы радовался, что остался жив.       — Ты хороший ребенок, — сказала красавица сильным и глубоким голосом, — на беду, мудрец родился в семье воинов. Тебе придется нелегко. Если тебе нужна будет помощь — позови, и тебе помогут.       Лепестком огня она взмыла в небо, а Не Хуайсан, костеря такую неправильную гору, отправился вниз.       Нога у него не болела, а мысли постепенно возвращались.       Что же это получается, он, вечный недоучка и незнайка, первым в своем поколении удостоился видения настоящей богини! Не везучий Вэй Усянь, не праведный зануда Лань Ванцзи, не безупречный Лань Сичэнь, а он, третьегодник, который вечно прогуливал уроки и рисовал на страницах учебников весенние радости и утехи обрезанного рукава!       К храму Не Хуайсан вернулся к часу Крысы.       — Кому здесь поклонялись?— спросил он у сотника, который, к счастью, был достаточно умён, чтобы промолчать и не спрашивать, где носило их господина.       — Одному из братьев Сунь Укуна и его жене. Говорят, она любила цветы.       — Распорядитесь восстановить алтарь.       — Так денег нет!       — Найдем, — сказал Не Хуайсан так твердо, что с ним не стал бы спорить и дагэ.       Утром их отряд тронулся в путь, и Не Хуайсану вскоре стало не до воспоминаний о встрече с божественным.       Через год они выиграли войну.       Не Хуайсан надеялся, что брат женится и отстанет от него с саблей, честью и доблестью, и позволит, наконец, заниматься каллиграфией, расписывать веера и разводить птичек.       Если бы, если бы… Будь ты хоть сто раз превосходным снабженцем, все это мелочи, если тобой недоволен старший брат и глава твоего ордена.       Ещё через два года после войны Вэй Усянь устроил безобразный скандал на банкете, после которого дагэ сказал:       — Этот наглец слишком много о себе мнит и вообразил себя исключительным талантом.       В душе Не Хуайсан был с дагэ согласен, но тихий и вредный голосок совести напомнил ему про развлечения, списанную домашнюю работу и содранные сочинения про ум, честь и совесть нашей эпохи, про другие дела.       Не Хуайсан бранил себя последними словами, но потащился на Луаньцзан, где увидел толпу не вэньских псов, а людей, что давно не ели хотя бы куриного супа.       — Ты понимаешь, что привел их в никуда?! Тебя же теперь сожрут!       Это была глупая, глупейшая и абсолютно бездарная и напрасная с точки зрения Не Хуайсана трата времени, сил! И совершенно точно, доходяги и вэньское старичье не стоило того, чтобы ради толпы пораженцев, ради обломков чужого дохлого величия радостно грохнуть осколки собственной репутации.       Умирать ради кучки бесполезных людей — ищите другого дурака. Ах да, он уже здесь.       Вэй Усянь сидел на камне с видом человека, которого до невозможности допекли все эти церемонии, точно он разом понял цену всего в этом мире.       Широкая усмешка походила на волчий оскал.       — Если бы я молчал и кланялся, как ни в чем не бывало, то спасать было бы некого! Если ты такой смелый, то давай-ка ты сначала убьешь меня, а потом А-Юаня и бабулю Вэнь.       — Я не!..       — «Я не» что?       — Ты не мог решить дело тихо?! — Не Хуайсан начал злиться.       Он злился и на Вэй Усяня, который выделывался всю жизнь, и на себя, что притащился к неудачникам и проигравшим.       Он не понимал, не мог понять этого поступка. И оттого злился еще сильнее.       — Мирно — это как? Закон нарушил не я!       — Тупица! — Не Хуайсан вышел из себя настолько, что сорвался на откровенную брань. — Цзинь Гуаншань — сам себе закон! Он победитель, а ты — смутьян. Ты доставляешь неприятности, а они… — он кивнул на толпу людей, похожих на призраков, — бесполезны.       Лучше бы Не Хуайсан молчал.       Он и забыл, как Вэй Усянь умеет бить.       — Конечно, бесполезны. Только ты, А-Сан, тоже. И твои пташки, и веера. Но веера можно сжечь, а птичек сварить. Да и тебя, в общем, тоже!       — Я брат главы Великого Ордена!       — И все?!       Из-за камня вышла женщина в белом, надменная, как трон, и холодная, как лёд. Вэнь Цин, племянница Вэнь Жоханя, лучшая целительница их поколения и ровесница дагэ, держалась так, словно она была до сих пор госпожой, а Не Хуайсан — вошью на меховом плаще.       — Молодой господин Не, — казалось, Не Хуайсану вот-вот отгрызут голову, — есть ли в вашей жизни и у вас что-то, кроме вашей фамилии и доблести брата? У меня и этого баламута, — она толкнула Вэй Усяня под локоть, — есть наша воля, ум и руки. Мы умеем созидать. А вы, что есть у вас, если я сниму с вас кожу и одежду? Не увижу ли я пустой спины?!       — Тогда это будет последнее, — Не Хуайсан с трудом сохранял учтивость, — что сделает госпожа. Мой брат…       — Ваш брат меня, безусловно, убьёт. Я уже мертва, как мертв мой родной брат и родичи. И как неизбежно умрет тот, кто защищает нас. Мертвецы и призраки, молодой господин Не, свободны. Они никому ничего не должны. Это утешает и развязывает руки. — Между пальцами Вэнь Цин будто из ниоткуда вылезли пять острейших иголок. — Из вас выйдет славный мертвец, но прежде, чем я убью вас, ответьте мне, что есть в вашей жизни кроме фамилии и брата?       Одно движение — и горло Не Хуайсана оказалось в ошейнике из иголок.       — Вэнь Цин, уймись. — Вэй Усянь всеми силами пытался ее урезонить. — Это мой гость, а не твой.       — Мне плевать. Пусть отвечает.       — Ты сошла с ума?       — Да. Любой, кто носит фамилию Вэнь — безумен. Ну же, пусть отвечает! И не куражится за счёт тех, кто потерял все!       Выдержать прямой и жгучий взгляд было тяжело. Не Хуайсан точно падал.       И в падении нашел опору.       Он посмотрел на Вэнь Цин так решительно, как никогда в жизни.       — Вэй-сюн прав. Я бесполезное ничтожество, госпожа. Но и у этого ничтожество есть то, что он любит. А я люблю все то, что делает мир красивее и прикрывает плоть от могильного тлена. Не суть важно, о чем речь: о веерах, моих птичках, женщинах или мужчинах. Вы, конечно, можете меня убить. Вы будете в своем праве. Но ведь вы ещё больше подставите того, кто отдал за вас все. В Цишань Вэнь настолько неблагодарны?       Едва Не Хуайсан договорил, как Вэнь Цин хлопнула его по плечу и убрала иголки.       — Эта женщина уже и пошутить не может? Отобедайте с нами.       Сам того не желая, он нехотя согласился. А после возвращался на Луаньцзан, в эту обитель живущих мертвых, ещё трижды.       Всякий раз ему делалось неудобно и неуютно, а его глаза… его глаза начинали видеть больше, чем полагалось человеку для счастья, довольства, сытости и покоя.       Он вдруг понял, что все эти еле живые доходяги, все эти проигравшие неудачники — люди. И повернись обстоятельства чуть иначе, и не вернись Вэй Усянь с горы Луаньцзан, как знать, не пришлось бы ему — дагэ с его бешеным нравом убили бы в Знойном Дворце — вести сюда остатки Цинхэ Не и ждать, пока их всех убьют?       То есть да, воины Вэнь творили то, что обычно делают все мужчины на войне: грабили, убивали и насиловали, но… воины Вэнь остались лежать во рвах и могилах. Родичи Вэнь Цин всю войну лечили, а до войны разбирались лишь в ранах и травах, оружием из них почти никто не владел.       Приятель Не Хуайсана, с которым было так хорошо пьянствовать и обсуждать горячие весенние книжки, впутался в безнадежное дело. Вэй-сюн вообще чем дальше, тем больше напоминал не то тень себя прежнего, не то озлобившегося духа. Не Хуайсану очень хотелось сказать: «это не мое дело и не моя ответственность», но всё та же совесть напоминала, что покойники остаются покойниками, а мелкий Вэнь, всюду таскавшийся за Вэй Усянем, как хвостик, его бабка, миленький мертвый мальчик-лучник и его ядовитая сестрица точно ничего плохого Не Хуайсану не сделали.       Жить с совестью и мерить всех меркой живых людей было воистину ужасно.       Даром, что остальным это не мешало. Когда великие и именитые ордена с подачи Цзинь Гуаншаня заговорили о том, что Вэй Усянь опасный и безумный преступник, которого надо истребить, а стигийскую Тигриную Печать неплохо было бы отдать на хранение в орден Ланьлин Цзинь, Не Хуайсан почувствовал, что не может сидеть сложа руки.       Огребя в очередной раз от брата на тренировке свои законные тумаки и синяки, Не Хуайсан отправился на Луаньцзан.       Как всегда, идти мимо поднятых покойников, действующих и будущих, было на редкость мерзко.       — Ты знаешь, что тебя хотят убить?       Не Хуайсан вытер пот со лба. Вэй Усянь оторвался от очередного своего изобретения.       — Тебе огласить весь список?       Если уж на то пошло, забирать надо было не печать, а ее изобретателя, но когда звенят нефритовые бубенцы и торгуют угрозами, никто не слышит доводов разума, только умные люди дёргают за ниточки.       Ниточками были почтенные и благородные заклинатели, камнем на доске — Вэй Усянь, а мастером-кукольником — Цзинь Гуаншань.       — Я неточно выразился. Прости, Вэй-сюн. У тебя есть стигийская Тигриная Печать. Цзинь Гуаншань очень хочет себе такую же.       — Перехочет.       — Глава Великого Ордена? У которого под рукой сотни сильных и безмозглых адептов? У которого по меньшей мере два способа надавить на тебя? Это скорее тебя сотрут в костяной порошок.       — И что ты предлагаешь делать?       — Уносить ноги. Ты умный.       — А с ними что будет?       — Вместе с твоими доходягами и горой Луаньцзан.       — Как?       — Ээээ… я бы сказал, что ты же умный, но в этом вопросе, ты уж, Вэй-сюн, прости, дурак. Живыми вам отсюда некуда бежать.       — А то мы этого не знаем, — холодно бросила Вэнь Цин, — он дурак, но только я — дура ещё большая. Если ты пришел сюда болтать — проваливай.       Эх, вот бы выдать брата замуж за эту колючку, тогда бы они целый день цапались друг с другом и отстали от Не Хуайсана!       — Я же сказал: живыми вы отсюда не выберетесь. Мертвыми — иной разговор. Вернее, — оговорился Не Хуайсан, увидев опасный блеск в глазах обоих, — мертвыми по бумагам.       — Как ты это устроишь? — спросили Вэй Усянь и Вэнь Цин одновременно, явно что-то считая в уме.       Не Хуайсан развел руками.       — Пока кое-кто геройствовал на войне…       — И штопал недоумков…       — …совершенно верно, дева Вэнь, этот скромный два года занимался тыловым обеспечением. Простите меня, но войну Цишань Вэнь проиграл ещё и потому, что у вашего дяди были никудышные снабженцы.       — Я знаю.       Она коротко кивнула, вся обратившись в слух. Не Хуайсан продолжил:       — Что такое Илин? Это дыра, до которой с трудом долетишь и в которой все пропадает. Хуже, чем в Цзянху. В Цзянху можно хотя бы найти хоть что-то, в Илине вы не найдете и этого! Мне не понадобится даже заниматься душегубством, достаточно слегка посплетничать и напугать всех. Скажем, старейшина Илин изобрел красную плесень, которая…       — А-Сан, не смешно.       — Вызывает мужское бессилие, падеж скота и мор! Народу здесь живёт мало, дороги перекроют на месяц, а я в это время увезу всех под видом похоронного отряда. Все равно их презирают и ненавидят, надо лишь найти подходящих ряженых…       — И придумать заклинание, — снова хором сказали Вэй Усянь и Вэнь Цин, — чтобы эта плесень выглядела, как болезнь. Сколько у нас времени?       — Очень мало.       Так Не Хуайсан сам встрял в безнадежное предприятие. Он знал, что в случае провала дагэ живьём скормит его родовой гробнице-людоеду, и страшно трусил, но отказаться от своих слов и подвести человека, который скрашивал ему унылые дни в Облачных Глубинах, не мог. Просто не мог.       Пущенные им слухи пошли гулять точно в день рождения внука Цзинь Гуаншаня. Да какие слухи!       Вэй Усянь и дева Вэнь расстарались от души и напустили на толпу подосланных головорезов ту самую красную плесень.       Власти императора сразу же ввели карантин и поставили, умницы такие, заслон из армейских частей. Не Хуайсан не смел рассчитывать на такую удачу.       С Вэй Усянем они простились в порту, рядом с кораблем, что уходил в Дунъин.       — Спасибо тебе, А-Сан.       Не Хуайсану сделалось неловко. Он попытался отшутиться.       — Тебе спасибо. Прежде мне никогда не доводилось разорять столько братских могил. Пиши.       — И напишу. Я никогда не забуду твоей помощи.       И он ушел, худой и весь состоящий из острых углов, а Не Хуайсан отправился обеспечивать себе оправдание. То есть кутить.       Как раз сейчас, по их расчётам, заклинатели великих орденов должны были прорваться через заслон на Луаньцзан и найти полсотни обезображенных болезнью трупов в клановых одеждах Цишань Вэнь.       Все так и случилось, Не Хуайсан выдохнул, и…       И очень долго кричал и отбивался, когда старший брат таки попытался скормить его крепости-людоеду.       — Это ты помог Вэй Усяню сбежать?!       Не Хуайсан все отрицал, даже когда к его шее прижалось лезвие Бася. Брат наседал, Не Хуайсан упорствовал. Крепость лязгала челюстями.       — Минцзюэ-сюн, ты сошел с ума?!       Жизнь Не Хуайсану спасли Лань Сичэнь и Цзинь Гуанъяо. Вернее, спасал Лань Сичэнь, который говорил, что смерть полусотни человек, конечно, трагедия, но жив или мертв молодой господин Вэй — уже неважно, важно то, что перед смертью он уничтожил стигийскую Тигриную Печать и больше не доставит никому неприятностей.       — Жив он или нет, это не наша ответственность. Больше мы о нём не услышим. Для общества он все равно мертв. Ланьлин Цзинь не усилится больше необходимого, а послевоенное равновесие никто не нарушит. Это победа без капли крови с моей или твоей стороны. Вряд ли кто-то мог там уцелеть. Но если ты так хочешь, можешь отправить младшего брата в Гусу Лань. В уединенную медитацию.       Стальная хватка на горле Не Хуайсана разжалась.       — Проваливай.       Под домашним арестом пришлось посидеть полгода, но Не Хуайсану помогло осознание, что он, недоносок, недоумок и недоучка, обыграл не только опытную лису Цзинь Гуаншаня, но и весь остальной мир.       Через год Вэй Усянь прислал весточку.       Он поступил в ученики тамошнему заклинателю из столицы и готовился держать экзамен на звание «оммёдзи».       Еще через два года Вэнь Цин ухитрилась окрутить одного из наследников тамошних князьков по фамилии Тайра и войти в его дом первой супругой.       А ещё через год жизнь Не Хуайсана превратилась в сущий кошмар.       Откуда-то вылез босяк из Куйджоу, перебил целый клан заклинателей и ходил с таким видом, будто ему ничего не было.       Босяку покровительствовал орден Ланьлин Цзин и лично Цзинь Гуанъяо.       Дагэ этого не оценил и потребовал укоротить Сюэ Яна на голову, а в итоге чуть не потерял голову сам.       С каждым днём дагэ все больше и больше сходил с ума. Семейный недуг — искажение ци, помноженное на буйство — жрало его, как ржа плохое железо.       Из птичек Не Хуайсана, из его голосистых красавиц, сварили суп. Его шелка и веера сожгли во дворе, как и картины, и каллиграфию, а его самого гоняли без всякой жалости. Тогда-то Не Хуайсан и написал Вэй Усяню: «Помоги, помоги, все совсем плохо!»       Вэй Усянь прислал саженец чахлого дерева и велел посадить в месте с наибольшей концентрацией тёмной энергии.       Решив, что над ним издеваются, Не Хуайсан напился до летающих свиней и пошел, куда глаза глядят. На свою беду, набрёл он на тот самый храм и разрыдался у восстановленного алтаря.       — Совсем ты забыла свое обещание, госпожа. Ах, бедный я, несчастный!       Поутру у Не Хуайсана ломило все тело. На тренировочное мучительство он безнадежно опоздал, но до этого никому не было дела.       В Нечестивую Юдоль пришел наниматься поваром громадного роста паломник-чужеземец с бровями густыми, как чайный куст. Больше всего он походил на матёрого и очень спокойного буйвола, свято уверенного в крепости своих рогов и праве строить хоть самого Нефритового Императора.       — Ну, — спросил он густым бронзовым голосом, от которого задрожали все служанки и поварята, — это кто здесь доскакался до язвы и не даёт другим жить?       — Глава Не, — пропищал какой-то несчастный поварёнок, которого на кухне шпыняли даже тараканы.       — Это все потому, — сказал новоявленный повар, — что он неправильно питается! Впрочем, вы все всю жизнь едите и делаете отборнейшую гадость!       Не Хуайсан этого здоровяка побаивался и тихо сбежал к себе. Он ещё раз осмотрел дерево и нашел у корней записку, что бы вы думали, с нотами.       «Я спросил учителя. Учитель сказал, что твоему брату отдавили уши. Попроси кого-нибудь сыграть ему эту мелодию. И вишню высадить не забудь, а то от твоего письма несло хлеще, чем от Луаньцзан».       Сначала Не Хуайсан собирался попросить Цзинь Гуанъяо, как-никак, они неплохо понимали друг друга и любили одно и тоже, но остановился, услышав недоуменный вопрос повара:       — Это что за асур?       — Третий молодой господин Цзинь. А что?       — А то, — сказал повар до чрезвычайности задумчиво, — где ходит асур — добра не жди. Если не испортит все на свете, то как пить дать, влезет, где не ждали, без масла и мыла на кривой корове!       Да что этот чужеземец себе позволяет!       — Третий брат бы никогда!       Не Хуайсан не ожидал от себя такого возмущения. Да что там, он кипятился, как перегретый чайник!       Повар, что ещё от варвара ждать, бросил пренебрежительное:       — Все они бы никогда, а потом мать Кали устраивает всем укорачивание дурной башки.        Не Хуайсан не выдержал:       — Слуги не обсуждают своих господ!       Он очень хотел, чтобы получилось повелительно, как у настоящего хозяина, но его слова прозвучали жалко. Повар и ухом не повел:       — Обсуждают. Когда хозяева не видят. Но как быть, если хозяева слепцы?       Да кто вообще нанял этого дурно воспитанного варвара?! Не Хуайсан пошел к брату разбираться, но получил очередной нагоняй, за то, что проспал.       — У повара рекомендательные письма из Облачных Глубин и Юньмэн Цзян! Да и с какой стати ты ведёшь себя так, словно тебя задели его слова?! Он тебе что, ровня?!       — Нет.       — Вот и проходи мимо.       Не Хуайсан мысленно приготовился к тому, что кормить их будут отборной и пресной гадостью, но повар в первый же вечер расстарался так, что Не Хуайсан чуть миску от восторга не сгрыз.       Так вкусно на его памяти не готовил никто.       И никто не просил ему передавать со слугой иноземную сладость из нутовой муки. Однако повар передал, а Не Хуайсан не смог отказаться. Наверное, это была такая попытка подольститься.       Не Хуайсан проворочался с этой мыслью всю ночь, а ранним утром, пока ещё все спали, пошел разбираться.       Повар — громадина и махина, ростом даже выше дагэ — расхохотался, будто колокол на пагоде зазвонил.       — А зачем мне льстить?       — Для власти и влияния? — спросил Не Хуайсан с полудохлой надеждой. Повар прекратил раскатывают тесто для пельменей и в деланном возмущении отшатнулся:       — Зачем мне власть, от нее одна морока! Я на старшего брата нагляделся, как он убивается об службу, и решил, что лучше буду лепить и есть эти ваши пельмени! И асурам вламывать, когда те совсем берега потеряют, ну ещё с соседями пить, но на это, — повар сверкнул агатовыми глазами, — много ума не надобно, а надобна крепкая печень.       И улыбнулся так, что Не Хуайсан растаял. И на миг даже забыл данное при рождении имя.       — Я все равно не понимаю. Зачем? — спросил он высокомерно и равнодушно. Повар ничуть не обиделся, он вообще вел себя так, словно выше него лишь закон и светлое солнце.       — Брата мне младшего напоминаешь, вот что. Он тоже вечно домой, в нашу хижину, таскал если не всякое зверьё, то красивые безделушки. И тоже любил ладду.       — Ты смеешь меня осуждать?       Такое спокойствие не могло не злить. Не Хуайсан привычно пытался разозлить того, кто сильнее, как злил он дагэ, но получал одно насмешливое дружелюбие.       — Зачем, если это тебя веселит и радует?       Подобного ответа Не Хуайсан не ожидал.       Зато заметил, с какой любовью эта гора мышц выглаживает мукой тесто и подумал, а точнее, вообразил нечто крайне неприличное.       От неприличного его бросило в жар.       — А много ли у тебя братьев?       — Четверо. Нет, пятеро.       — Так четверо или пятеро?       Повар задумался, почесал подбородок и выдал редкую заумь.       — Нас, сынов земли, пятеро, и мы — как пальцы на одной руке. А этот… ну, старший. Ну положено его уважать. Только мы давно сами по себе, а он — сам по себе.       Не Хуайсан понял, что ничего не понял.       — Разве можно выжить в одиночку?       — Все можно, но не все позволено и полезно. Ты, молодой господин, закатай-ка рукава и давай пельмени лепить.       Не Хуайсан отшатнулся от повара, как от лютого мертвеца. Проскочившее между ними доверие вновь заледенело.       — Я господин. Мне не положено.       — А у нас дома было правило: кто не работает, тот и не ест. Давай, давай, бери чашку. Я же вижу, что тебе любопытно, а помощники мои ещё дрыхнут.       По счастью, в такую рань на кухне никого не было. Не Хуайсан перемазался в муке по уши, и пельмени у него вышли уродливые, но он все равно улыбался. Повар не только над ним смеялся, но и искренне хвалил.       — Никогда и никто не делает хорошо с первого раза.       — И со сто первого тоже.       — Если не получается со сто первого, подумай, может, ты рожден рыбой, но всю жизнь пытался влезть на дерево. Рыба не может залезть на дерево, поэтому и чувствует себя несчастной и безрукой дурой. Потому что ей положены не руки, а плавники.       Не Хуайсан чуть не вывернул себе челюсть.       Такая мысль могла принадлежать только очень хорошо образованному и начитанному человеку, а не грубой и вульгарной деревенщине.       Да и говорил повар как мудрец и человек, много повидавший в жизни.       — У кого ты учился?       — У учителя в ашраме. Нас к нему с братьями сдал дед, чтобы поумнели.       — А ашрам — это школа такая?       — Шалаш с коровами на берегу реки.       Какой ужас, какие кошмарные в тех землях родители! Ладно, а если подойти с другой стороны.       — А читать умеешь?       — По-вашему — нет, по-нашему — сколько угодно. Но — не люблю.       — А что ты любишь?       Не Хуайсан обругал себя. Боги прокляли его влюбчивостью, не важно, в женщину или в мужчину. И сейчас он вел себя хуже, чем навязчивая девица или мальчик для утех. Повар, однако, этого не заметил и помешивал пельмени, за один запах которых можно было позволить все.       Или почти все.       Повар принялся загибать пальцы.       — Готовить. Рыбу ловить. Сказки рассказывать. На слонах кататься. Жене цветы дарить.       Так он женат? Какая потрясающая несправедливость, но да, такой красавец!       На свой варварский манер, конечно. Но жена-то далеко…       — Жене?       — У меня их две. Странно, что твой брат до сих пор не…       Да уж, брата в законный брак загонишь, как же!       Но не рассказывать же сложные семейные обстоятельства повару!       — Дагэ поклялся, что женится лишь на той, кто оседлает нашего семейного быка и заставит его пройти по борозде с плугом.       А ещё дагэ сказал, что точно не женится на высокородной и скандальной дуре, чтобы потом с ней всю жизнь лаяться, но этого повару и чужаку знать не полагалось.       Повар почесал подбородок:       — А это сложно?       — Очень. Почти невозможно. Очень уж наш бык свирепый.       Старейшины, узнав условие, выли, но дагэ был непреклонен. Или так — или никак. И никто ему, старшему из Досточтимой Троицы, не посмел возразить.       — Невозможно не значит нельзя, — повар выловил всплывшие пельмени, — ешь и скажи, всего ли хватает?       Не Хуайсан едва не съел вместе с пельменями и блюдо, и палочки. Вроде и еда была обычной, что он, пельменей раньше не ел, но повар-чужеземец умудрился добавить в еду что-то такое неуловимое, от чего тянуло улыбнуться.       — Так как тебя зовут?       Не Хуайсан ждал какого-то сложного имени, которое потом, а как же иначе, придется переводить, но повар отмахнулся от него, как от надоедливой мухи.       — Волчье Брюхо.       — Ты надо мной смеёшься?!       — А ты что, сможешь выговорить имя Врикодар?       Не Хуайсан попробовал и чуть не сломал себе язык.       — Ври… кому?! Волчье Брюхо — это ужасно!       — Зато я готовлю хорошо, — ответил этот наглец и подмигнул, — скоро ваши проснутся. Уходи быстро!       Не Хуайсан сбежал со всей возможной скоростью и весь день прятал улыбку в веер. Настроение ему не испортила даже вспышка гнева дагэ, и та, к слову, вышла не такой уж страшной.       Особенно после того, как кухонный мальчик-слуга принес и с поклоном передал пирожное «Тигриная шкура». Не Хуайсан очень его любил, но в Нечестивой Юдоли сладости не жаловали и держали только для Лань Сичэня.       — Это…       — Господин Волчье Брюхо передал и сказал не грустить. Утро вечера мудренее.       Настроение у Не Хуайсан улучшилось, и на радостях он поделился с мальчишкой, которому вечно доставались шлепки и оплеухи. Тот засмущался и вообще, выглядел как слепой, который вдруг прозрел.       Что, и этот втюрился?       — Скажи, не распускает ли наш новый повар рук?       — Что вы, что вы, молодой господин! Господин Волчье Брюхо ни одного слугу не обидел, а кладовщика, наоборот, поймал на воровстве и перед управляющим обличил. От его еды добреют и люди, и животные, и вещи.       — Хорошо, если так. Ступай       Не Хуайсан подумал, что кто-то преувеличивает, но с утра пораньше во время тренировки брат не только не бранил его за лень и отсутствие усердия, но и взялся очень терпеливо объяснять, в чем ошибка.       Не Хуайсан не верил собственным ушам.       — Ты что, голову себе снести хочешь!       — Я хочу заниматься каллиграфией и собирать веера!       — Опять за своё? — над головой Не Хуайсана просвистела сабля. — Ты мужчина или тряпка?       В любой другой день Не Хуайсан бы промолчал, он очень любил дагэ и не желал огорчать его своей несуразностью ещё больше, но сегодня его будто ужалил слепень:       — А мужчины, что, не могут любить красоту?!       — Да люби сколько угодно, но научись уже драться!       — А зачем? Я на место дагэ не хочу, меня устраивает мое…       Его точно покусал Вэй Усянь! Дагэ потерял всякое терпение и Не Хуайсан два часа бегал от него по всей крепости. Бегать пришлось бы и дольше, но раздался гонг, призывавший всех к завтраку.       Не Хуайсан рассчитывал поесть у себя, но дагэ приказал явиться в столовую. В ней же обнаружился и Волчье Брюхо, который, с одной стороны, ухитрялся возвышаться над всеми и занимать половину залы, а с другой — отчаянно скучал.       — Старший повар, — обратился к нему дагэ, — всем ли ты доволен?       — А с чего же мне, глава, печалиться?       Это была грубость, эта была вопиющая невежливость и неучтивость, но Не Хуайсан чуть не сжевал язык, когда понял, что старшему брату нравится и Волчье Брюхо, и его слова.       У него отлегло от сердца, и, как оказалось, зря.       — Ах, доволен? Тогда возьми вот эту дурёху, — Не Хуайсана вытолкали вперед, — себе в ученики! И спать эта бестолочь будет не в господских покоях, а вместе с другими слугами на соломе, пока в ум не войдёт.       — Но дагэ...       — Меня братом не зови! Ведёшь себя, как капризная девчонка — и обращаться с тобой будут, как с капризной девчонкой! Вот мое последнее слово!       Никогда прежде Не Хуайсан не чувствовал столь невыносимого унижения.       Он знал, что бездарен и бесполезен, но одно дело получать заслуженные тумаки за легкомыслие, и другое — так опозориться. В глазах защипало от обиды и несправедливости.       Тем удивительнее был ответ Волчьего Брюха:       — Не вижу здесь ни барышни, ни дурехи, глава, а вижу хорошего парня.       — Мои приказы, старший повар, для тебя что, пустой звук?       — Разве я нарушил приказ? — Волчье Брюхо и не думал лебезить.— Что плохого в том, чтобы быть женщиной? И мой младший брат однажды целый год жил жизнью евнуха, и подводил глаза, и носил украшения, и учил одну благородную госпожу танцам и музыке. Это не помешало ему быть великим воином, ловким как на правую, так и на левую руку. Разве не от сердца идут отвага и трусость?       Волчье Брюхо был по меньшей мере трижды покойником. Дагэ смотрел на него и не в силах был поверить, что на свете существует человек, кроме Лань Сичэня, способный ему разумно возразить.       — Что же такого страшного совершил твой брат, старший повар, что он так искупал свой грех и преступление?       — Разве кто-то в силах запретить паломнику идти и по широкой, и по узкой дороге, глава? Что до брата моего, то грех его был таков: он предпочел послушание справедливости и очень сильно провинился перед женой.       Это как же надо любить женщину, чтобы согласиться на подобное чудовищное унижение?! И какую женщину?!       Брат, судя по побледневшему лицу, думал о том же.       — Хорошая сказка. Чем же она закончилась?       — Тем, что у господина, которому мы в тот год служили, украли скот. И брату моему пришлось брать лук и стрелы и вложить немного ума похитителям через задние ворота. Потому что воин — это воля, руки и разум, а уж потом все остальное.       Брат расхохотался и подарил Волчьему Брюху перстень со своей руки       — Забирай этого дурня и научи делать хоть что-то!       Так началось нехуайсаново учение.       Он боялся, что Волчье Брюхо окажется таким же закостеневшим в праведности, как и Лань Цижэнь, что слуги и поварята с кухни будут смеяться над господином-неудачником, но ничего из этого не сбылось. Ко всем своим подчинённым Волчье Брюхо относился приветливо и ровно, и если кого-то бранил, то не самого человека, а его невнимательность или ошибку, и тут же показывал, как все исправить.       Рядом с ним и дышалось легче, а ещё совсем не получалось бояться. Волчье Брюхо был такой большой и спокойный, как утёс посреди бурного моря, что Не Хуайсан задумался: а есть ли хоть что-нибудь, способное этакую глыбу задеть?       Девочки-прислужницы его обожали и вздыхали украдкой, и даже предлагали скрасить ночь — в этом месте Не Хуайсан их очень даже понимал, и если бы Волчье Брюхо намекнул, то согласился бы на что угодно, но тот…       Тот вел себя образцово и оборачивал все шуткой.       Каждой влюбленной в него барышне Волчье Брюхо умел сказать доброе слово и сделать подарок так, что она весь день летала, как на крыльях.       — Хорошая ты девушка, — говорил он и протягивал ярко-голубую ленточку, с вышивкой из речного жемчуга, — все у тебя будет хорошо.       Не Хуайсан не понимал подобной переборчивости. Ладно, кухонные работницы, но ведь Волчье Брюхо не смотрел ни на изящных танцовщиц, ни на девушек из пионового дома, а на вопросы Не Хуайсана отвечал так:       — Мужчина всегда выполняет свои обязательства и держит свое слово. Подай-ка мне сито, ученик.       И Не Хуайсан подавал, и чувствовал, что пропадает совершенно. Он точно пил волшебный яд из сказки, но совсем не желал спасения. Это было как грезить наяву — ты знаешь, что проснешься, и пробуждение твое окажется ужасным, разве такие люди есть на свете?       Невольно ему вспоминалась старая сказка о том, как жена разбойника, женщина со всех сторон пропащая, перед смертью увидела цилиня и заплакала. «Где же ты ходил, когда я ещё замуж не вышла», — сказала она и умерла вмиг. Не Хуайсан боялся оказаться на ее месте.       Тем удивительнее было, что знания укладывались в его голову будто сами собой. Волчье Брюхо много путешествовал и рассказывал об обычаях и законах чужих земель, о том, как совершают подношения богам, как ловят рыбу и, конечно, как и что едят и пьют.       Впрочем, один недостаток у него был и немало Не Хуайсана огорчал.       Волчье Брюхо никто бы не назвал почтительным сыном.       Однажды его мать прислала в Нечестивую Юдоль письмо, написанное причудливыми завитушками, и подарок. Волчье Брюхо, не распечатывая, кинул их в огонь.       Не Хуайсан замер, пораженный.       Его мать умерла ещё до Низвержения Солнца, и вздумай он проявить такую непочтительность к ее дару и памяти, дагэ выдрал бы его прилюдно.       — У нас ещё обед не готов! — сказал Волчье Брюхо и принялся с такой силой колотить говяжью вырезку, что поломал стол. Он ни на кого не кричал, не грозил, но в тот день на кухне все ходили на цыпочках.       В самом деле, какая же муха укусила этого непонятного человека?       Не желая больше бояться, Не Хуайсан притащил веточку от вишни, что прислал Вэй Усянь.       Волшебное свойство дерева забирать всякую боль и обиду Не Хуайсан открыл случайно. В тот день он вспомнил, что давно не поливал саженец и тот, наверное, засох. Деревце и впрямь стояло как мертвое. Не Хуайсану показалось, что он видит одну из своих пташек в ветвях, попробовал позвать, но ожидаемо ему никто не ответил.       Само собой, взрослым людям и благородным мужам не полагалось рыдать, как ребенку до пяти лет. Не Хуайсан и не хотел, но к горлу подступил комок и противное чувство собственной бесполезности. Он пытался успокоиться и стиснуть зубы, но ничего не выходило. От горячего и мокрого все расплывалось перед глазами, он точно ослеп и оглох, а что хуже всего — не мог рассказать об этом позорище ни одной живой душе. Никто бы его не понял. Даже птичек его отняли, и как отняли!       Внутри все болело, будто под кожей созрел и никак не мог прорваться нарыв. Не Хуайсан в бессилии всхлипнул. В ушах зазвенело, он схватился за голову и рухнул на землю и… С удивлением понял, что его будто гладят по спине ласковые и утешающие руки.       Никого вокруг не было, и только вишня Вэй-сюна зазеленела.       — Ничего себе деревце растет в земле Дунъин! — только и смог сказать Не Хуайсан.       С тех пор он не забывал поливать вишню, и время от времени изливал ей душу. Та от этого только росла и крепла, а почки на ее ветвях набухали, как перед цветением.       Когда на кухне остались лишь Волчье Брюхо и Не Хуайсан, вишня и вовсе учудила и вопреки законам природы выдала такое буйное и ликующее цветение, такую нежнейшую розовую пену, что слова разом кончились.       — Какое любопытное деревце, — уже беззлобно сказал Волчье Брюхо, — откуда оно у тебя, ученичок?       — Друг прислал, — ответил Не Хуайсан, жалея, что нет под рукой ни кистей, ни красок.       Вишня, конечно, уступала красавице сливе, но все равно трогала душу и несла покой.       — Хороший у тебя друг. Спрашивай, если хочешь. Я же вижу, тебе любопытно. И не вздумай кланяться.       Каким-то образом Волчье Брюхо ухитрялся читать его, как раскрытую книгу. Не Хуайсан помялся, а после спросил:       — Разве сыну не полагается любить и почитать свою мать?       Волчье Брюхо грустно улыбнулся:       — А что важнее, ученик — говорить по дхарме или поступать по дхарме? И что лучше — делать что-то от сердца или по закону?       Голова Не Хуайсана затрещала. В его ушах зазвучал голос Лань Цижэня, говорящий о долге и об надлежащем исполнении ритуала, а перед глазами встал Вэй-сюн, которому долг чести стоил всего, и дева Вэнь Цин, которую после победы вышвырнули из жизни и из приличного общества, хотя трудно было бы найти во всей Поднебесной человека, который бы столь неукоснительно выполнял свои обязанности.       Не Хуайсан не знал, что ответить.       Говорить надлежащие слова или поступать надлежащим образом? Не Хуайсан не знал, где здесь правильный ответ, но мог себе представить, что ответил бы Вэй-сюн.       — Разве человек, давая обещания быть праведным, не принимает на себя обязательства жить так каждый день? Разве закон не должен быть прежде всего в сердце?       — Может и принимает, но не всякий следует. Говорить о дхарме и поступать по дхарме — разные вещи.       — Но тогда сам учитель идёт против дхармы!       Волчье Брюхо засмеялся.       — Не силен я в болтовне. Сюда бы старшего брата, он бы живо все объяснил. Не знаю, как у вас, а у нас, ученик, добродетелей — как пальцев на одной руке. Вот их имена: справедливость, честность, милосердие, бескорыстие и воздержанность. Кто следует им — тот идёт путем дхармы и уменьшает зло. Я человек недобрый, злопамятный, вспыльчивый и не умею прощать. Одно я знаю точно: дхарма простит все, кроме лицемерия. Я, ученик, люблю свою мать и отдам жизнь за нее. Но я не могу избыть обиду из сердца. И пока не избуду — не коснусь ее стоп, не преклоню головы и не вернусь на родину, не обниму жену и братьев, и не поведу буйвола под уздцы по свежевспаханному полю, не поклонюсь деду и не прощу дядю. Я для них все равно что мертвый, но я не могу поступить иначе. Я не желаю лгать.       — Что же совершила мать твоя? Неужели она выбросила новорожденное дитя в реку или убила мужа?       Страшным и горьким сделалось лицо Волчьего Брюха:       — Молчала много лет, когда должна была говорить, и говорила тогда, когда слова исчерпались, реки иссохли, стены рухнули, а закон — умер. Впрочем, ее вина не больше, чем у других. Это я не могу найти в себе ни любви, ни прощения. Давай-ка я покажу тебе, как снимать с костей мясо и томить бульон.       Курицу или свинину Волчье Брюхо томил в печи по шесть часов на едва тлеющем огне, и бульон получался мало того что наваристым, так ещё и красивого золотистого цвета, и запах от него шёл такой, что у Не Хуайсана начинало подводить живот.       — Следи за тем, что ты ешь, — говорил Волчье Брюхо, — и как ты ешь. Жизнью, едой и всем, что ты делаешь, следует наслаждаться.       Не Хуайсан был с ним от души согласен. И даже почти не пытался представить, каков Волчье Брюхо в постели, но верно, обе его жены были без ума. Ну как не пытался, иногда засматривался на широкую спину и сильные руки, не смея, впрочем, переступить черту.       Слишком мало было на свете людей, которые относились хорошо лично к нему.       Пока же он осваивал навыки шинковки и маринования, выпечки и разделки и искренне радовался, когда видел, что у него что-то получается.       — Говорят, — посмеивался над ним Волчье Брюхо, и вокруг его слишком больших глаз собирались морщинки, — этим вашим благородным мужьям нельзя на кухню!       — Нельзя, — как-то само собой получалось, что ему Не Хуайсан улыбался искренне и от души, — пусть помирают с голоду, наставник. Но я не хочу быть ни благородным мужем, ни праведником, ни воином.       — А чего же ты хочешь?       Первый раз в жизни Не Хуайсана спросили о том, что желает для себя лично он. В груди стало горячо и тесно от благодарности.       — Делать, что нравится, — ответил Не Хуайсан, осмелев, — и быть, с кем хочется.       — Хорошее дело. Дай-ка я тебе кое-что подарю. Открой.       Перед Не Хуайсаном оказалась покрытая черно-красным лаком шкатулка с резным ключом. Волчье Брюхо глядел и улыбался хитро, и у Не Хуайсана ёкнуло сердце. Руки дрожали, ключ в замок получилось вдеть не сразу, зато когда получилось…       По кухне поплыла тихая мелодия.       Внутри шкатулки Сунь Укун сидел на цветке лотоса и с самым лихим видом пялился на Луну и держал в руках медные тарелки.       Нет, не на Луну. На небесную рыбу, что плавала вокруг луны, изображённой на крышке шкатулки.       Не Хуайсан ясно представил, сколько могло бы стоить подобное чудо, и какую бы брешь оно проделало в казне Сына Неба, и сглотнул. Заполучить себе шкатулку хотелось до обморока, но кто же отдает такие вещи даром.       — Старшая жена прислала, — отмахнулся Волчье Брюхо, — сказала подарить хозяйке, чтобы меня не вытолкали взашей за все хорошее, но только где та хозяйка? Лучше пусть будет у тебя, все одно польза.       — И сколько я должен, учитель?       — Нисколько. Растяпа, да ты же сейчас свинину спалишь!       Через три дня перед сном, когда никто не слышал и не видел, Не Хуайсан открыл крышку шкатулки. По комнате поплыла тихая песня. С большим удивлением Не Хуайсан узнал в мелодии «Песнь очищения сердца» Облачных Глубин. Голова у него и впрямь прояснилась, любовный дурман схлынул, и Не Хуайсан задался вопросом: кем же были Волчье Брюхо и его жена на самом деле?       Утром в гости приехали Лань Сичэнь и Цзинь Гуанъяо, который украдкой протянул ему веер с пионами и зимородками.       — Вижу, — с нескрываемым облегчением спросил он, — старшему брату лучше?       Как назло, их услышал дагэ.       — Старшему брату лучше настолько лучше, — голос дагэ грохотал, как грозовая туча, — что он спрашивает: где голова Сюэ Яна?!       О боги, они опять и снова?! Да кого волнует этот босяк из Куйджоу?!       Надо отдать должное Цзинь Гуанъяо: хотя перед гневом дагэ он дрогнул, но удержал лицо.       — Старший брат, я очень сожалею о проволочке, но я всеми силами пытаюсь разрешить эту трудность.       — Эти слова я слышу третий месяц! Сюэ Ян все ещё жив!       — Да, но он в тюрьме. Пойми пожалуйста, мне приходится лавировать между волей отца, который считает, что этого человека оклеветали, волей первого брата, который полагает этого человека опасным преступником и мачехой, которая ничего не желает слышать!       — Это не мои и чьи-либо ещё трудности. Сколько заклинателей должно погибнуть, прежде чем этого ублюдка расчленят? Вы его выпустили! Это недопустимо!       Брат вновь кипел от возмущения. Не миновать бы ссоры, но Лань Сичэнь деликатно кашлянул:       — Старший брат, твердых и неопровержимых доказательств причастности Сюэ Яна к этому делу нет.       — Слова Сяо Синчэня уже пустой звук?       Лань Сичэнь ответил с искренним сожалением:       — Господин Сяо безмерно талантлив и одарён, но он наивен и не жил в большом мире. Можем ли мы ручаться, что глаза не обманули его, а дурные люди не воспользовались им? Я уверен, он хотел самого лучшего, но оклеветать можно любого. В мире множество людей, которые не нравятся мне или тебе. Это не делает их плохими. Никто не может считаться виновным без решения суда. Давайте не будем ссориться. Хоть сегодня.       Ну хоть один разумный человек во всей этой истории.       Подали обед и Лань Сичэнь рассыпался в комплиментах повару, особенно нахваливая варенье из мандаринов и имбиря.       — Оно в должной мере и сладкое, и острое. Неужели в Нечестивой Юдоли завелся настоящий волшебник?       Брат аж поперхнулся.       — Да разве не ты писал ему рекомендации?       — Нет! Я точно ничего не писал.       Лицо брата потемнело от злости.       — А-Сан, ну-ка принеси всю мою переписку за последние три месяца!       Не Хуайсану казалось, что обе ноги у него левые.       Нет, не может быть, Волчье Брюхо не может быть наемным убийцей или засланцем, нет, нет, нет!       Когда дагэ нашел в ворохе писем печать Облачных Глубин, у Не Хуайсана отлегло от сердца.       — Вот же письмо!       — Да, но это не моя рука, а нашего дядюшки Шэня! Как же он мог лишить Облачные Глубины такого мастера, а я ничего не знаю!       Лань Сичэнь выглядел так, будто брат увел прямо у него из под носа любимую женщину. Не Хуайсан с трудом удерживался от дурацкого хихиканья, так сильно его отпустило.       Дальше вечер выровнялся и заслужил бы звание прекрасного, если бы… Если бы не гонец из Гусу Лань:       — Глава, этот недостойный умоляет о прощении, — гонец запыхался, — меня прислал Ханьгуан-цзюнь! Глава, учителя Ланя ранили на охоте, рана очень серьёзна!       — Что за рана?       — Перебитая бедренная вена!       Лань Сичэнь откланялся. День был непоправимо испорчен. Брат и Цзинь Гуанъяо без того, кто сглаживал острые углы между ними, как будто вновь выпустили иголки.       — Сюэ Ян. Мне нужна голова Сюэ Яна.       — Старший брат, прошу, имей терпение. Мне самому это не нравится, но что я могу сделать?       — Ты просто не хочешь шевелится.       — Я не хочу потерять то, что у меня есть, но поверь мне, я обо всем помню. За Сюэ Яном следят мои люди. Принесите цинь, я сыграю тебе.       Играл Цзинь Гуанъяо неизменно великолепно. Так великолепно, что Не Хуайсан заслушался и чуть не забыл о присланных Вэй-сюном нотах.       — Третий брат, — едва Цзинь Гуанъяо кончил играть, как Не Хуайсан послал слугу в свои комнаты, — мне неловко просить… Старый друг прислал мне одну песню… не сыграешь ли ты?       На щеках Цзинь Гуанъяо заиграли ямочки.       — А-Сан, ты ставишь меня в неловкое положение. Я с трудом выучился сколько-нибудь приличной игре, а уж в чтении с листа откровенно плох. Я попробую, но не суди строго.       Не Хуайсан дураком не был и присланные Вэй Усянем ноты тщательно переписал от руки.       Даже незнакомую песню, оказавшуюся, к слову, очень красивой, Цзинь Гуанъяо играл превосходно.       — Играешь ты, — тихо сказал дагэ, — много лучше, чем поступаешь.       — Старший брат, я не могу изменить чужую волю! Все, что может этот человек — играть на цине.       Так они и разошлись по спальням.       Перед тем, как уйти в свои покои, Цзинь Гуанъяо бросил задумчивое:       — Мои познания в музыке не столь хороши, как у эр-гэ, но…       Только бы он не начал задавать вопросы! Все что угодно, но только не это!       — Но — это очень непростое слово, третий брат.       — Но мне показалось, или песню сочинял флейтист?       Не Хуайсан пожал плечами и ответил правду:       — Я этого не знаю. Я лишь просил меня развлечь.        Утро началось хуже не придумаешь.       Из Благоуханного Дворца пришли вести о том, что Цзинь Цзысюань погиб на ночной охоте — какая-то тварь вырвала ему позвоночник. Цзинь Гуанъяо отбывал с выражением подобающей скорби на лице.       Ещё через двое суток дагэ сделалось худо.       В полном безумии он пришиб трёх слуг и чуть было не убил самого Не Хуайсана, который даже не мог кричать и мысленно прощался с жизнью, такой сильной была хватка на горле.       Дагэ потерял власть над собой. И никто, ни одна душа не посмела подойти к нему.       Свет уже почти померк в глазах Не Хуайсана, воздуха не хватало, как раздалось короткое и увесистое:       — А ну, стоять!       Волчье Брюхо вцепился в дагэ, как пёс, и не только оттащил его от Не Хуайсана, но и накинул на плечи верёвку божественного плетения. Дагэ вырвался, он совершенно не владел собой и походил скорее не на человека, а на чудовище.       Не давая сбить себя с толку, Волчье Брюхо вдавил его в пол и крикнул:       — Помогай!       — Как?!       — Держи крепче!       Вдвоем они с трудом сумели обездвижить и связать дагэ особыми узлами. Дагэ вырывался и рычал, Волчье Брюхо с трудом перевернул его на спину.       По его бронзовому лицу широкими струйками тёк пот.       — Сколько же дурной силищи в твоём брате! Ну ничего, сейчас-то посмотрим, у кого мантра длиннее!       Сказал он и ударил дагэ по спине, чтобы дать выход дурной ци. Дагэ затих и дышал ровно. Несомненно, он был жив.       К утру Волчье Брюхо шатало. По наитию, совершенно мимо головы Не Хуайсан притащил в покои брата веточки от своей вишни, и кажется, стало легче, и дагэ попустило.       — Дай воды. Я устал.       Не Хуайсан был готов целовать этому человеку ноги, что уж там о кружке воды говорить!       Волчье Брюхо осушил чашку в один глоток и прорычал:       — Мало! Тащи ведро.       Глаза его горели красным. Совсем как у Вэй Усяня, когда тот поднимал мертвецов или играл на своей чёрной флейте.       Не Хуайсан предпочел послушаться, и так три раза. Прежде чем его сложило от усталости и страха, он позвал орденских целителей. Проснулся он лишь через два дня.       — Молодой господин, — тихо сказал Линь И, доверенный слуга брата, сам поседевший за одну ночь,— господин велел позвать вас и старшего повара.       Значит, с братом все в порядке! Не Хуайсан спешно оделся, отчаянно путаясь в завязках.       Брат сидел в своих покоях, живой и безупречно причесанный, с заострившимся и осунувшимся лицом. Кажется, ему было очень стыдно.       Волчье Брюхо сидел точно напротив него, но не как слуга, а как равный. На столе горели темно-розовым веточки той самой вишни.       — Садись, — сказал дагэ Не Хуайсану, — сегодня разрешаю не кланяться. Разговор будет долгий. Я чуть не умер. И я вел себя недопустимо.       — Брат жив.       — Лишь благодаря тебе, — брат поморщился, как всегда случалось, когда у него начинала болеть голова, — и господину старшему повару. Его искусство спасло шкуру этого буйвола.       — Буйвол буйвола, — ответил Волчье Брюхо весело, — без помощи не оставит.       — Ты не смеёшься надо мной?       Брат начал закипать, но его злость разбилось о чужое спокойствие.       — Зачем же? Просто Буйвол, — ответил Волчье Брюхо просто и весело, — одно из моих имён, только и всего.       — Это как же мать, — попытался пошутить брат, не умея иначе выразить благодарность, — должна сердится на сына?       — Ну-у… начнем с того, что я не дурак хорошо поесть. Да и буйвол с коровой у нас священные животные…       Гроза, доселе висевшая над покоями брата, как будто развеялась. Брат предложил Волчьему Брюху взять фамилию Не, что было неслыханной честью. Тот отказался.       — Нет у меня фамилии и не было никогда!       — Что мешает ей обзавестись? И через тысячу лет мои потомки будут должны твоим!       — С того, что мне чужого не надобно, но если бы я носил фамилию, то она бы писалась, как почва.       Тогда дагэ решился взяться за задачу с другого конца и сказал, что многие родители были бы счастливы пристроить дочерей за такого достойного человека, хоть и иноземца.       Что и говорить, где дело касалось дипломатии, старшему брату было далеко до Лань Сичэня или хотя бы Цзинь Гуанъяо.       Не Хуайсан не смог смолчать:       — У наставника на родине две жены, а старший брат до сих пор не женат!       — А-Сан, ты забываешься!       — Мы с наставником спасли тебе жизнь, ты сам это сказал. Старший брат, — он упал на колени и принялся биться головой о пол, — женись и заделай двух наследников! А лучше трёх! Я на твое место не хочу!       — Опять за своё!       — Женись! Какой из меня глава ордена! Над Нечестивой Юдолью вся Поднебесная смеяться будет! Ты этого хочешь?!       — Это всё твоя лень и курицы!       — Не курицы, а певчие птицы!       Волчье Брюхо грозно кашлянул.       — Глава, должно быть, у меня со слухом плохо, но разве целители не велели беречь себя?       Пришлось брату признать поражение.       Волчье Брюхо вернулся на кухню, и теперь каждый норовил выказать ему свое почтение.       Брата, несмотря на тяжёлый нрав, в Нечестивой Юдоли обожали, а на человека, оказавшего такое благодеяние главе, готовы были молиться. Волчье Брюхо привычно отшучивался:       — Вроде в моих волосах не горит месяц и не течет река, чтобы мне оказывать такие почести. Тащите муку, будем делать лапшу!       Не Хуайсан только теперь заметил под глазами Волчьего Брюха большущие и набрякшие синяки. Вечером, когда они остались наедине и писали, что подавать на завтра, получилось, наконец, расхрабриться и задать вопрос:       — Было тяжело?       Волчье Брюхо как раз чистил яблоки:       — Не тяжелее, чем вернуться из мёртвых.       — ?!       Только и сумел сказать Не Хуайсан. Он знал, что у Волчьего Брюха была невесёлая жизнь, но чтоб настолько…       — Расскажи… те, наставник.       — Да что тут рассказывать, — лицо у Волчьего Брюха сделалось яростным и злым, как у дагэ на поле боя. — Мы с братьями рано остались без отца и вернулись в дом дяди.       — А раньше где жили?       — В лесу. Мой отец, знаешь ли, случайно убил священника и ушёл в изгнание вместе с моей матерью и младшей женой. Мы хорошо жили, там, в лесу. Мы были у мира и друг у друга, а больше нам ничего не надо было. А потом он умер, и нас забрал дед. Мы с братьями хотели быть хорошими, — дальнейшие слова прозвучали откровенно ядовито, — мы всю дорогу были слишком хорошими. Люди такого не прощают. Мы не понравились сыновьям дяди.       — И много их было?       — Сотня, ученик. Целая сотня, целая стая голодных диких обезьян. Они принялись наседать на моего старшего брата, но на него где сядешь, там и слезешь. Он, мой старший брат, законник и такой умный, каким я не бывал сроду! И на моего младшего брата, но тот лишь пожимал плечами и шёл себе дальше, но я… я был сильнее и вспыльчивые всех. Я хотел доказать свою правоту и принялся их колотить. Дошло до того, что мне принесли подарок якобы от матери. Они знали, как я люблю поесть… и напичкали сладкий рис ядом. Я заснул. Они думали, что я умер и выбросили тело в реку. Но я не умер, ученик. Я вернулся.       Не Хуайсана разрывало между разными чувствами.       С одной стороны, ему сделалось так страшно, как никогда в жизни — до чего безобразным сделала ненависть лицо Волчьего Брюха. Да будь его воля, Не Хуайсан бы сбежал и никогда, никогда бы его не видел!       С другой…. Было до обморока сладостно знать, что кто-то может позволить себе ненависть столь чистую и столь честную.       Она, эта ненависть, вытаскивала из самого Не Хуайсана что-то большое. И непонятное.       — Что же было дальше?       Лучше бы Не Хуайсан молчал.       — Ничего хорошего. Наша мать разозлилась и собралась уехать к своему отцу, но дед… дядя нашего отца уговорил ее остаться, но не наказал тех, кто был в самом деле виноват. Тетушка и дядя только и знали, что охать и петь о долге и праведности, но ничего не делали, чтобы эту свору урезонить. Годы шли. Мы выросли. Наследником объявили моего старшего брата и это чуть нас не убило. Нас чуть не сожгли заживо в смоляном дворце. Мать и старший брат сказали, что мы будем следовать закону до конца. И не устроили суда, а попросили о разделе имущества. Мы уехали в самую глушь, в пустыню, мы слали дары…. Но знаешь, ученик, — Волчье Брюхо почти кричал, — это не помогло! Мы лишились дома, а наше достоинство втоптали в грязь. Эти люди не собирались играть по правилам! Так какого демона я должен был их щадить?!       Точно в подтверждение слов Волчьего Брюха за окном шарахнула молния, и Не Хуайсан понял — да, вот так хорошо и правильно. Так и надо.       Ненависть Волчьего Брюха была раскаленной, яростной и до ужаса красивой.       — Но ты ведь отомстил?       — Да, — ответил Волчье Брюхо с нескрываемым удовольствием, — я их всех убил. С такой роднёй, ученик, лучше быть совсем сиротой и отшельником. Это не родня, это пауки.       — Наставник зря оправдывается. Я ничуть его не осуждаю.       — Ещё бы осуждал. Ты, ученик, боишься собственных чувств. Но вы тут все боитесь, от мала до велика. Окажи любезность — будешь злиться на меня, хоть миску об пол расколоти, всё одно лучше, чем копить годами яд.       Ночью Не Хуайсану приснилось огромное поле с выжженной до белизны землёй, злое до невозможности солнце и пятеро в белых одеждах, что стояли у погребальных костров. Дым выедал им глаза, но они поддерживали друга и женщину в алых, как костёр, одеяниях.       Рядом с ней стояли двое: полуседая красавица и ещё одна мелкая вертлявая женщина, должно быть, доверенная служанка, в белых одеяниях. Она безутешно рыдала и положила госпоже руку на правое плечо.       — Какую цену заплатили мы?       Это спросил невысокий и остроносый человек, по виду, самый младший из тех пяти.       Неотрывно он смотрел на то, как пять тел, что лежали на погребальных кострах, обугливались и превращались в пыль. Головы не было ни у кого.       Не Хуайсан не знал языка чужой земли, но по законам сна понимал каждое слово. Женщина в алом медленно обернулась к нему.       — Разве не такую цену платит любой, кто смеет сражаться за себя? Чем я лучше других матерей? Лавина в горах сносит и правых, и виноватых. Не мы привели ее в действие.       — Но мы могли бы отступиться.       — Мой господин, горе говорит в тебе. Если бы мы отступили, то оставили бы нашим детям мир хуже, чем он уже был. Хотя куда уж хуже!       — Всегда есть, куда хуже, — ответил тот, что стоял по левую руку от Волчьего Брюха, с кольцом лучника на левой и правой руке, — нам ли не знать, что у этого моря нет дна?       Лучнику никто не ответил. Картинка сменилась.       Вновь было поле, и вновь горели костры, а Волчье Брюхо… Волчье Брюхо дрался не правилам.       Он точно обезумел и отшвырнул от себя все человеческое: ломал и вырывал руки, бил по тем местам, которые не тронул бы и последний подлец, раскурочивал туловища, втаптывал ногами в грязь требуху и шел дальше, не ведая пощады и снисхождения.       Последнего своего врага он ударил по бёдрам, а после вырвал у ещё живого сердце и умылся кровью.       Не Хуайсан пробовал проснуться и не мог, не мог освободиться от оков сна. Его тошнило от мерзости и ужаса. Солнечный луч, пробившийся сквозь тучи, вытащил его из этого кошмара.       Не Хуайсан долго и часто дышал. Он не знал, как сможет говорить с Волчьим Брюхом и не шарахаться от ужаса.       За завтраком дагэ объявил, что женится.       Не Хуайсан застыл, не веря своему счастью, и тупо переспросил:       — Должно быть, я плохо слышу. Старший брат…       — Я женюсь. Но мое условие остаётся неизменным. Пусть это будет хоть крокодил.       — Но.. д-да-гэ?       — Что ты заикаешься?! Проведёт быка по пашне — женюсь. Не проведёт — пошла вон. Терпеть высокородную дуру у себя дома просто так я не намерен!       Это-то Не Хуайсан и рассказал Волчьему Брюху, который смеялся так, что слезы из глаз брызнули.       Несмотря на страх, Не Хуайсана все ещё влекло к этому человеку, который при свете дня казался совершенно обычным иноземцем, разве что высоким.       — Не в обиду будет сказано, — бросил он вечером, — но братец твой, ученик, ведёт себя как слишком разборчивая невеста на сваямваре.       — Свая… что?       И зачем вообще столько чужеземных слов? Волчье Брюхо надел чистый передник.       — Сваямвара — это по-нашему сватовство, это когда невеста сама выбирает себе жениха. Ну, или которого родители сказали. На моей памяти, а память у меня длинная, ни одна из них не обходилась без скандала.       Не Хуайсан зашёлся в приступе кашля.       — Учитель, у нас так не принято!       — Принято! Скажешь ещё! Раньше царских первенцев в жертву приносили, ты же не считаешь, что надо поступать вот так? Ну хоть посмеемся, когда готовить будем.       — Ты будешь. Я должен быть подле брата.       — Должен или хочешь?       Не Хуайсан не знал, что ответить. С Волчьим Брюхом было веселее, но и на представление из первых рядов посмотреть хотелось. Вдобавок, у него появились вопросы.       Как так получилось, что песня, присланная Вэй Усянем, чуть было не погубила дагэ? Ведь искажение ци случилось точно после того, как Цзинь Гуанъяо сыграл пьесу.       В то, что его соученик мог так подло поступить, Не Хуайсан не верил. С Вэй Усяня сталось бы довести до сумасшествия или орать под окнами похабщину, но предавать того, кто доверился ему в час нужды, или мелко подличать?! Да никогда!       Значит, с мелодией следовало разобраться как можно быстрее. Но с чьей помощью?       Ведь если окажется, что Вэй Усянь не хотел ничего плохо, то не подставит ли его Не Хуайсан, кто же откажется от мысли притащить Старейшину Илина на эшафот?       Пришлось окольными путями писать знаменитому столичному лекарю и его сестре, музыкантше. И заплатить все деньги, что у Не Хуайсана были.       — Обычное «Омовение», — сказал ему лекарь, — вернее, омовение для буйных. Хорошая вещь, хоть сестра и говорит, что несколько провинциальная.       — А первая? Что первая?       — «Очищение сердца» от Гусу Лань. Хорошо успокаивает растревоженный ум, но здоровых людей, а не безумцев. Сестра попробовала играть нашим помешанным, те потом спали, как убитые.       Дагэ тоже крепко спал. Может, это наложение песен и тлевшего в нем гнева вызвало такое действия, ведь говорят же, что нельзя сочетать сильные лекарства и вино?       В Нечестивую Юдоль Не Хуайсан вернулся расстроенный. Раздеваясь в своих покоях, он не сразу услышал, как в оконную раму кто-то стучит.       Пришлось открывать. Не Хуайсан едва не занозил палец.       На раме сидела белая птичка-письмоносец с привязанным к лапке чехлом. Внутри чехла нашлось послание, написанное безупречно-летящим почерком.       «Здесь рецепт умиротворяющего бальзама. Известный нам обоим человек рассказал о вашей беде. Я взяла на себя смелость помочь и отчасти выплатить долг. Второй рецепт — зелье для прочистки меридианов от дурной ци. Но лучше бы вашему брату было обзавестись спутником или спутницей на тропе совершенствования. Это надёжнее и не даёт больному превращаться в волка, что пожирает ближних».       Вэнь Цин, ядовитая женщина, высказалась более чем определенно.       Само собой, Не Хуайсан послал рецепты лекарю и получил смущенную просьбу познакомить с целителем, не суть важно, какого он пола, разум прекрасен в любом возрасте и проявлениях, а такому человеку согласны отдаться хоть на дикобразе, хоть на вершине холодной и одинокой горы.       Не Хуайсан отгавкался, что госпожа целитель замужем, а одна женщина уж точно не может иметь двух мужей, и ехать за море дорого.       В этом месте его первый раз царапнула зависть. Уж очень был хорош собой лекарь.       Дальше — больше.       За завтраком дагэ зачитал письмо о том, что странными вопросами Не Хуайсана одному из врачей министерства здоровья чрезвычайно интересуется тайная служба его величества.       — И что ты на этот раз учудил? — спросил дагэ безнадежно, всем своим видом прося не разочаровать его.       Не Хуайсан и на разочаровал.       — Я не помню. Дагэ… я… я был пьян. И… о! Это конец!       — Что конец?!       — Обещай не злиться! Я…я пьянствовал в пионовом доме. И я хватал кого-то за задницу. Но не помню кого!       — Вообще не помнишь?!       — Ну-у… тыл был как персик, а дальше память отшибло! Постой… я же не мог настолько упиться, чтобы тянуть лапы к кому не надо! Я же не Вэй Усянь!       — Иди… Да хоть к себе!       И почему тайные службы его величества всегда прохлопывают ушами существующие заговоры, но стоит честному человеку спросить у лекаря, что да как — и тебя обвиняют не пойми в чём!       Хотя Не Хуайсан больше не мог работать на кухне, он все равно находил время, чтобы отдать приказ, что готовить завтра.       Дагэ бы не отличил рисовую кашку от кисло-острого соуса, но Волчье Брюхо сделал все, чтобы привить ученику тонкое ощущение вкусов.       С удивлением и неприязнью Не Хуайсан узнал, что Лань Сичэнь прислал Волчьему Брюху в обучение унылого и правильного старшего помощника младшего повара, выразил благодарность за спасение жизни брата и сделал намёк, что в Облачных Глубинах такого замечательного мастера своего дела всегда рады видеть. Ученик из Гусу уныло ходил за Волчьим Брюхом и с вожделением смотрел на покрытые глазурью отбивные и утятину в мандаринах, которые просто умоляли о том, чтобы на них накинулись и с вожделением впились в сочную плоть.       — У нас такое нельзя, — говорил ученик из Гусу, — и мясо запрещено.       — На чем же вы живёте?! Вы похлёбку должны есть повозками.       — Излишества также следует избегать.       — Ну хоть рыбу-то можно?       — Если она недостаточно вкусная и жирная. Учитель, простите, но этот ученик вожделеет и завидует. Ему никогда не сравниться с вами в мастерстве!       Волчье Брюхо ничуть не обиделся:       — Зависть принято считать нехорошим чувством, но именно она показывает то, что ты на самом деле хочешь. И не смотри на меня так, не то я решу, что у вас в Гусу живут сплошь голодные духи, которые супа не ели!       — Чепуха!       Но ученик из Гусу смотрел на Волчье Брюхо так, как не может и десяток влюбленных дев. Не Хуайсана это страшно раздражало.       Ему приходилось бегать и готовить Нечестивую Юдоль к приезду гостей. Умный Лань Сичэнь уговорил брата прикрыть сватовство наоборот соревнованиями, чтобы не обидеть барышень и не разозлить их семьи, а кроме того, отложить все на три месяца.       — В Ланьлин Цзинь траур по наследнику.       — В Ланьлин Цзинь. Не у нас.       — А-Яо не сможет быть. А я предпочту, чтобы он приехал. Мачеха обвиняет его не пойми в чём. Бедная женщина совсем обезумела от горя. Так потерять единственного сына! Но у нее хотя бы есть двое внуков. Многие лишены и этого.       — Меня не волнует Цзинь Цзысюань, он мне не брат и не родня. Смерть на ночной охоте — не новость, но вот твой дядя…       — Идёт на поправку. Он изрядно нас всех напугал. Мне нравится новое украшение в зале.       — Да ну, вздор!       Невиданное дело, но кроме обычных леса и камня, в Нечестивую Юдоль свозили дорогие ткани и украшения, которые брат обычно презирал. Выдать главу замуж, то есть женить, жаждал, судя по всему, весь орден.       — Это ещё что, — говорил Волчье Брюхо, замешивая тесто для паровых булочек, — я вообще первый раз женился демон ведает как.       — А как?       Уши навострила вся кухня. Волчье Брюхо поправил колпак.       Уши у него полыхали.       — Да вот так. Начать с того, что брата своей жены я убил.       Кухня и поварёнок из Гусу ахнули.       Прежде чем говорить, Волчье Брюхо насладился всеобщим ужасом, выдержал паузу, понизил голос и продолжил с воистину волчьим оскалом:       — Вообще-то, он был людоед, и жена, то есть его сестра, сдала мне его с потрохами. Очень ей надоело путников заманивать и девой в беде прикидываться.       — А ты?!       — Учитель, а вы?! — спросили они с поварёнком одновременно.       — А что, я ничего. Я первый раз в жизни встретил девушку, которая способна сожрать больше, чем я. Да и мать и братья сказали, что это нехорошо, идти — и не вложить ракша… людоедам немного ума. Вот так я пошел и спрашиваю: людоед, а людоед, доиграешься ведь, у меня мантра длиннее! Ну, я ему руки-ноги поотрывал, а что дальше было, вам, зелень, знать не положено. Маленькие ещё.       Не Хуайсан едва не сказал, что он, конечно, маленькая собачка и щеночек до старости, но не настолько же!       Потом он понял, что Волчье Брюхо так пытался пошутить и даже потом рассказал Не Хуайсану по секрету, что сестра людоеда разложила его с полного материнского благословения, и задумался, какой же была другая, вторая жена, наверное, в противоположность предшественнице, праведная и высокородная красавица, но на ум приходили сплошь небесные феи в полупрозрачных одеждах.       Шли дни. Нечестивая Юдоль заполнялась гостями, которые приехали хорошо поесть и померяться мантрами.       В день перед Большой Охотой, которая должна была открыть соревнования, приехали глава Мэйшань Юй с выводком дочерей — младшая, судя по губам, редкая капризница и стерва не хуже покойной тетки, слыла великолепной заклинательницей. Не Хуайсан не обратил бы на неё никакого внимания, если бы…       Если бы третьей госпоже Юй не прислуживала мелкая и чрезвычайно вертлявая служанка со слишком сладким выражением лица. Смотришь на такую с минуту — кажется миленькой, смотришь три — думаешь гуй ведает что такое, и не слипнется ли в одном месте.       Она сразу же положила глаз на Волчье Брюхо. Говорили, что она бесцеремонно пришла на кухню и затребовала самую лучшую тарелку с фруктами. И сразу принялась только что не раздевать взглядом старшего повара и делать цветастые намёки. И ела больше всех гостей из Мэйшань Юй и не думала толстеть или маяться животом.       Барышня ее души в ней не чаяла и все время требовала придумать новые забавы. Служанка охотно повиновалась.       Казалось, она находила не меньше удовольствия в том, чтобы угождать другим, чем тот же Цзинь Гуанъяо, который прибыл последним. Выглядел он неважно.       — Третий брат, — Не Хуайсан велел принести тому любимый чай, — надеюсь, ты отдохнёшь у нас!       Цзинь Гуанъяо дёрнулся, но через мгновение овладел собой.       — Спасибо тебе, А-Сан, за беспокойство. Прости, я сегодня без подарка. В Ланьлин Цзинь меня рвут на части. Мне всюду мерещится всякое. Верно, я и впрямь устал.       — Как поживает Сюэ Ян? Дагэ обязательно спросит. Придумай, чем отговориться.       Не Хуайсан терпеть не мог, когда его близкие и родные ссорились из-за пустой шкурки цикады или разбитого черепашьего яйца.       Сюэ Ян был ничтожеством, но за ничтожеством стоял великий орден. Недопонимание могло перерасти в ссору, ссора — в разрыв.       Острые углы по возможности следовало сглаживать и обходить. Все равно покойников уже не вернёшь, а Не Хуайсан дорожил миром в собственном доме.       Цзинь Гуанъяо смотрел печально, как котик, которому не дали еды.       — Мне было не до Сюэ Яна. Поверь мне, Вэнь Жохань, Старейшина Илина и этот босяк из Куйджоу по сравнению с моей мачехой…. По сравнению с моей мачехой просто ничто! Эта женщина решила сжить меня со свету. Со всем остальным, — Цзинь Гуанъяо залпом выпил чаю и явно не чувствовал вкуса, — я могу справится, с ней — нет!       Не Хуайсану стало его жалко.       — А давай мы разведем твою мачеху с твоим отцом и женим на дагэ? Пусть они цапаются друг с другом, а нас оставят в покое.       Никогда прежде лицо Цзинь Гуанъяо не выражало такой ужас.       — А-Сан, это слишком жестоко. Мою мачеху я не пожелаю даже злейшему врагу. Но спасибо за участие. Я очень тронут. Скажи, это ведь я устал, или у одной из прислужниц Мэйшань Юй растут рога? Маленькая такая, мне по плечо.       — Думаешь, это демон?       Не Хуайсан с радостью ухватился на эту мысль. Она позволяла сразу же невзлюбить ту служаночку.       — Думаю, от Мэйшань Юй можно ожидать всего.       Если уж на то пошло, мать Цзян Ванъиня тоже вышла из этого ордена, и тоже была третьей молодой госпожой когда-то.       Да все и так знали, что благородные заклинатели из Мэйшань Юй несколько вспыльчивы, злопамятны и не в ладу с собой, а уж мстительностью отличались что мужчины этой семьи, что женщины.       Воинами и заклинателями они, правда, были превосходными. И в стрельбе из лука, метании копья, упокаивании лютых мертвецов на время, собирании частей неупокоенных тел они не знали себе равных. Третья молодая госпожа Юй так точно.       Ещё поддерживающие ее соклановцы ходили с длинными полотнищами, орали кричалки и так и рвались намять бока тем, кто пытался усомниться в талантах их третьей госпожи. Особенно усердствовала девица Ду Хуа — та самая служанка.       Само собой, на отношения слуг никто не обращал внимания, но эта девица…       Эта девица вроде как ничего не делала. Говорила сплошь любезности, старалась всем услужить и сделать приятное, но… За пять дней соревнований в Нечестивой Юдоли переругались все от мала до велика, а пару раз дело дошло до поножовщины между слугами.       И до поединка между девицами из Гусу Лань и Балин Оуян.       Отменно воспитанные девы сначала обменивались изысканно вежливыми оскорблениями, а потом и вовсе сцепились на ровном месте. Оказалось, одна думала про другую, что та мухлюет и спит с мужчиной до брака. Не приходилось сомневаться, кто подкинул им угля.       — Вот же ядовитый цветочек, — говорил Цзинь Гуанъяо, — и ходит с таким видом, будто думает добраться до старшего брата.       — Эээ… в наших землях брат истребил почти всю нечисть. Самоубийство — связываться с ним.       Цзинь Гуанъяо посмотрел на него со смесью снисходительности и бесконечной усталости.       — А-Сан, ты меня прости… но не всегда нечисть хочет сожрать честного заклинателя. Особенно та, что неотличима от людей. Поставь себя на место этой… девицы. Представь, что бы ты захотел сделать с могущественным праведным заклинателем, который истребил без счёта своих сородичей, но при этом горд, добродетелен, хорош собой и пренебрегает женской прелестью?       — Отомстить?       — Как отомстить?       — Жестоко убить, но прежде в свое удовольствие трах… Оооо!!!       Этого Не Хуайсану хватило, чтобы подозревать девицу во всех великих преступлениях. Цзинь Гуанъяо тяжело вздохнул.       — Эта дева, конечно, существо глубоко безнравственное и кончит плохо, но… я не могу ее осуждать. Старший брат умеет быть впечатляющим. Вот бедная девушка и не устояла. Что не отменяет ее некрасивого поведения.       На всякий случай Не Хуайсан приказал телохранителям брата бдить и быть наготове. Не то чтобы они бездельничали, воины Цинхэ Не чаще всего погибали в бою и от искажения ци, чем от подлого удара в спину, но…       Но девица Ду Хуа не нравилась Не Хуайсану. Не нравилась, и все тут. Слишком уж она напоминала портовую воровку, и как только пустили в приличный дом! А уж когда Не Хуайсан увидел, как девица Ду Хуа вертит хвостом перед Волчьим Брюхом, а тот не то чтобы против… он мгновенно понял всех первых жён — редкостных стерв — из всех читанных романов. Сочинители обычно рисовали их вздорными, ревнивыми и недалёкими тётками, размахивающими кнутом направо и налево, но не как не захотеть оторвать голову мерзавке, что претендует на твои законные права?!       Что Волчье Брюхо ничего ему не обещал, а за взгляды даже денег не берут, было делом десятым.       Замечательно, а ножку, ножку показывать зачем?! Да ещё такую маленькую! И смотреть так призывно?!       — Наставник, — без обиняков спросил Не Хуайсан, — разве не ты говорил мне, что мужчина должен держать свое слово?!       Его так и распирало от ревности и возмущения.       Волчье Брюхо ничуть не смутился.       — Так я и держу.       — А это что?       — Что «это»?       Волчье Брюхо держался так спокойно, что Не Хуайсан остыл мгновенно. Он понял, что ведёт себя очень глупо и сказал уже сдержаннее:       — Не знаю, как у вас, а у нас приближённая служанка — почти всегда шпион. Брат тебя отличает, среди слуг ты занимаешь высокое положение, и я боюсь, как бы тебя не подвели под удар и не обвинили в надругательстве. Многие женщины лгут о таких вещах, чтобы выгодно выйти замуж. Что?!       Волчье Брюхо долго, с наслаждением и раскатисто хохотал.       — Скажи, ученик, неужели твой учитель настолько не владеет собой, что не в состоянии держать пояс завязанным? Вроде с утра я был в своем уме. Если мужчина жжет священные книги и насилует женщин, то он слабак, неспособный добиться ни победы в споре, ни взаимности. Хотя что я несу, она либо есть, либо нет. Пусть, если ей угодно, сама приходит и сама говорит, а там и поглядим. А я не трус и не был им никогда.       Волчье Брюхо говорил о вещах вроде правильных, но Не Хуайсан их сроду не видел. В его мире Цинь Шихуанди жег книги, потому что мог и хотел, и ничего ему за это не было, а с женщинами… со всеми слабыми победители во все времена поступали одинаково.       Не Хуайсану и в голову не приходило подумать, что человек, принуждающий другого к ложу или молчанию, тот, кто лезет на такое сладостное место у вершины, может быть трусом.       — Мой прежний учитель сказал бы, что это вздор…       — А твой прежний учитель способен был добиться уважения без розги и кнута? Дай-ка я расскажу тебе одну историю, ученик.       Не Хуайсан навострил уши.       Волчье Брюхо принялся резать овощи.       — Жила была женщина. Умная женщина, красивая женщина. Однажды женщина посмеялась над напыщенным дурнем, что пытался убить ее близких, но вскоре забыла об этом. Дурень же затаил обиду и решил отомстить. Он вообразил, что все ему можно, и, когда представился случай, потащил женщину за волосы, и насмехался над ней, и унижал. Ах, как этот асуров сын смеялся, ни одна собака не посмела возразить ему! Женщина поднялась и ничего не забыла.       — А где же был муж этой женщины?       Не Хуайсан понял, что ступает на крайне зыбкую почву. С равным успехом Волчье Брюхо мог и рассказывать притчу, и говорить о себе.       Вопрос угодил в больное место — нож соскочил у Волчьего Брюха и рассек ему руку почти до кости.       Волчье Брюхо ничуть не изменился в лице, но голос его звучал страшно. Текущей крови он не замечал.       — А муж со своими братьями сидел и молчал. Видишь ли, ученик, все они хотели быть праведным и хорошими, соблюдали договоренности и закон. К тому времени старший брат проиграл свою и их свободу в кости. И они молчали, даже когда эту женщину попытались прилюдно раздеть.       Да что за обычаи в стране Тяньчжу, если жена не может рассчитывать на защиту мужа?! Это уже совсем!       — Слушай, что было дальше. Муж этой женщины поклялся, что ничего не забудет, и через тринадцать лет заставил ее обидчика заплатить. Когда я тащил это асурское отродье по полю Куру за волосы, он пел совсем, совсем иначе! Сначала эти шакалы поют о том, что их вынудили, что они не виноваты, у них не было выбора, а затем, когда с них спрашивают по всей строгости, они всегда поджимают хвосты!       — Наставник, рука!       По счастью, Не Хуайсан знал, где на кухне хранятся бинты и лекарства как раз на такой случай. Волчье Брюхо позволил себе помочь и закончил уже миролюбиво:       — Все это было очень давно, ученик. Но знаешь, если бы мне предложили выбор: простить этого асурского выкормыша, обняться с ним и пойти на небеса, или остаться при своем и терпеть сотни тысяч лет мучений, я бы потащил этого обиженного за волосы снова, и снова, и снова.       Человека постороннего сочетание раскатистого голоса и жестоких слов напугало бы до оторопи, но в Цинхэ Не ценили выдержанную и взлелеянную ненависть.       — Иди спать. Ты совсем осоловевший. А за мою добродетель не беспокойся. Она прекрасно за собой присмотрит сама. Если, конечно, тот бунтарь, что в штанах, не удерет от меня и не сядет где-нибудь царьком.       — Такого не бывает!       Волчье Брюхо посмотрел на него, как ротный на бестолкового новобранца.       — Посмотришь на ваших правителей, ученик, и поймёшь, что в жизни бывает и не такое. Наделает такой дел, перережет кучу народа, а ты мимо шел, не трогал никого, корову пас, и думаешь: «Царь, а царь, лучше бы пил, курил травку, носил розовые штаны и своих министров и стражников по кустам валял».       Не Хуайсан рассмеялся. В ту ночь он спал без снов, а поутру, наконец, случилось то, ради чего они все собрались.       Игры, а точнее, танцы с быком.       Говоря по совести, их запретили ещё при прадедушке Не Хуайсана, которому фамильный бык пропорол брюхо.       Все быки в Цинхэ Не были злые, но для сегодняшнего представления выбрали самого кровожадного. Пять барышень, дошедших до последнего испытания, неприятно удивились.       Бык рыл землю копытом, высекая искры, и пускал дым, то есть пар из ноздрей.       — Молодая госпожа Оуян, — дева из Гусу Лань церемонно поклонилась, — эта женщина осмелится сказать, что восхищается вашим мастерством заклинательницы.       — Взаимно, молодая госпожа Лань.       — Если бой с быком не выиграет ни одна из нас, думаю, мы можем почитать друг другу стихи и рассказать, как ухаживать за цветами.       — Зачем же рассказывать, когда можно показать? Любовь к растениям — благое дело. Какие цветы предпочитает госпожа Лань?       — Я предпочту показать это молодой госпоже Оуян лично.       Не Хуайсан принялся обмахиваться веером. Если он правильно понял намёки, две возможные невесты дагэ оказались не чужды радостям золотой орхидеи.       Кинули жребий. Первой укрощать быка вышла заклинательница из Гусу Лань. Как и все адепты ее ордена, барышня взялась за дело ответственно, праведно и основательно. Она и не думала выказывать страха, и действовала на редкость собранно и решительно…       Это не помешало ей пропахать носом жёлтый песок арены.       Бык был настолько зол, что чуть не затоптал ее. Это чрезвычайно разозлило Лань Сичэня.       — Старший брат, не ты ли обещал мне, что никто не пострадает?       Лань Сичэнь говорил очень мягко, но Цзинь Гуанъяо всеми силами подавал знаки «придумай что-нибудь, эр-гэ в бешенстве».       К несчастью, дагэ не понимал намеков.       — Они в безопасности. Насколько это возможно для танцев с быками.       Не Хуайсан чуть не расшиб себе лоб. Какое счастье, что дагэ считают в достаточной мере безумным, чтобы уважать великий орден Цинхэ Не и не лезть ни к кому из адептов. Скажешь гадость или сделаешь подлость — придет Чифэн-цзюнь и оторвёт тебе что-нибудь ненужное. Голову, например.       Но дагэ и дипломатия — это все ещё хуже, чем Лань Сичэнь и хмельное!       Даже хуже, чем Цзинь Гуанъяо и его отец!       Заклинательницу из Гусу унесли на носилках. Барышня из Балин Оуян ушла на своих двоих. Быка она не укротила, а чуть не снесла тупую и крепкую башку, чем взбесила животное ещё больше. Барышне из клана Яо досталось так, что она едва отбилась и теперь баюкала искалеченную руку.       Ещё одна барышня — Не Хуайсан, сколько ни бился, не смог вспомнить ни ее ордена, ни фамилии — отказалась выступать вовсе. И прилюдно, не стесняясь, приложила дагэ обрезанным рукавом и трусом.       Не Хуайсан испугался, что эту сумасшедшую пришибут на месте, но дагэ настолько обалдел, что промолчал и выслушал пламенную речь о том, что заклинатели — бездельники, вообразившие себя равными государю, а на деле все они — негодные подданные. Что ни один мужчина на свете не стоит пролитой ради него крови, что лично она летит в столицу и пишет отчёт начальнику, какое безобразие творится на севере, и пусть он умный, он и разбирается, а эта женщина встаёт на меч и желает всем пережить пришествие злого и дотошного императорского проверяющего.       — Счастливо оставаться! Готовьтесь! — сказала барышня и улетела на мече.       За ней тут же бросилась погоня, но девица как в воду канула.       Дагэ сидел мрачнее тучи. Да что там, гора Луаньцзан со всеми ее мертвяками сбежала бы от него с воем и потребовала бы убежища.       — Нашу разведку, — сказал он, не обращаясь ни к кому лично, — пора разгонять! Как они шпионку проглядели?!       Внизу в ярости ревел бык.       Сколько Не Хуайсан ни бился, так и не смог вспомнить ни имени, ни лица четвертой барышни.       — Старший брат, — Цзинь Гуанъяо попытался его успокоить, — умоляю, не злись и побереги свое драгоценное здоровье, лекари настаивали…       — Тихо! Я сам знаю, что делать со своим здоровьем!       Дагэ стукнул по каменным перилам так, что они треснули. Не Хуайсан мечтал провалиться сквозь землю. Лань Сичэнь стоял с таким видом, будто хотел запереть этих двоих в комнате лет на сто, а сам — сбежать на рыбалку или почитать в тишине и покое книжку.       Волчье Брюхо протянул ему печенье в виде рыбок.       — Вы очень добры, старший повар.       — Ну что вы. Я просто знаю, что иногда жевать печенье лучше, чем вести умные беседы. Поэтому сам я либо готовлю, либо ем.       — Старший брат, я все же настаиваю…       — Голову Сюэ Яна сюда притащи и настаивай!       Не миновать бы ссоры, если бы мастер церемоний не стукнул своим жезлом в пятый раз.       — Выход Мэйшань Юй.       Третья молодая госпожа Юй была бледна, собрана и решительна. Никто не ждал от нее победы, наоборот, все надеялись, что в сражении, пусть и таком, прольётся кровища. В спину девушки неслись щепотки.       — Проиграет на первых тактах.       — Нет, спорим продержится.       — На одной гордости? Не смеши меня!       — Вот дура, сидела бы тихо!       Стоило третьей молодой госпоже Юй выйти на арену, как она сорвала верхнее одеяние и начала выделываться так, как не снилось Вэй Усяню!       Подражая движениям горной реки, она дразнила быка своим верхним одеянием. Животное с ревом накинулось на нее.       То был жуткий и красивый бой.       Третья молодая госпожа Юй не думала ни о Нечестивой Юдоли, ни о ее хозяине, ни о женитьбе. А вся сосредоточилась на цели и чередовала удары своего меча и духовного кнута.       Она не пыталась укротить зверя. Она собиралась его убить и поесть говядины, наплевав на чужую веру и священные ритуалы.       К счастью или несчастью, ей не хватило ловкости.       Одно неверное движение — и бык поднял ее на рога. Он бы точно затоптал ее до смерти, превратив в кровавую кашу череп, если бы…       Если бы не та служаночка.       Девица Ду Хуа бесстрашно бросилась под ноги быку и закрыла собой госпожу.       Все ахнули.       Бык при ее виде так и вовсе присел и попятился назад.       — Что стоите, олухи! Уносите госпожу, не то я отъем вам лицо!       Подобная храбрость, кем бы ни была девица Ду Хуа, заслуживала величайшего уважения.       Третью молодую госпожу Юй унесли с арены без чувств. Мастер церемоний попытался было объявить окончание боя, но девица Ду Хуа властно подняла руку.       — Бой ещё не кончен! В правилах же не сказано, что служанка не может заменить госпожу?       Да никому такое в голову не приходило!       Девица Ду Хуа стояла на арене и требовательно молчала. Но не как женщина, а как мать, решившая надрать уши расшалившимся детям.       — В правилах этого действительно нет, — тяжело ответил дагэ, — я знаю, ты хочешь проучить меня и защитить честь своей госпожи. Я принимаю это, но я прошу тебя этого не делать. Ты худа и мала ростом, наш бык растопчет тебя. Я не хочу, чтобы смерть столь преданного сердца была на моей совести. Ты можешь просить что угодно.       — Так сразу?! — глаза девицы Ду Хуа вспыхнули угольями. — Как скучно! Господин, не считай других людей слабее тебя! И у маленькой мыши довольно отваги, чтобы не бояться слона! Хочешь, я докажу тебе это?!       И она выхватила из рукава золотую ленту и без страха пошла на быка.       У нее не было с собой ни меча, ни кинжала, но она с лёгкостью уходила от всех разъярённых движений быка и двигалась, словно танцовщица.       На свою беду Не Хуайсан обернулся и увидел поплывше-мечтательный взгляд Волчьего Брюха. «Это моя девочка!» — говорил весь его вид. Да что там, Волчье Брюхо наслаждался представлением. Не приходилось сомневаться, что эти двое давно знакомы, а у Не Хуайсана будто спала с глаз пелена.       Он вспомнил, где именно видел эту мелкую и вертлявую служаночку. У погребального костра в том сне.       Не Хуайсан наконец сложил два и два и приготовился к неизбежной развязке. Ему почти не было обидно, что ни разу в жизни на него не смотрели вот так.       Да и разве были у него шансы?       — Она… она, — голос Лань Сичэня раздавался будто издалека, — она использует технику майи! Что она такое?       — Богиня, — ответил Волчье Брюхо.       Девица Ду Хуа продолжала развлекаться с быком, который настолько осоловел, что уже не понимал, где право, где лево, а только очумело вертел башкой. Вокруг него летали сотворенные из иллюзий птички, под его ногами зыбилась болотная топь и обвивались вокруг копыт лианы.       Он выбился из сил. Девица Ду Хуа даже не взмокла.       — Мууууууу!!!       Гневно высказал он горячее неодобрение тому, как его дурачили, и в отчаянии бросился на свою противницу.       Та заливисто рассмеялась, подпрыгнула на одной ноге…       И приземлилась точно быку на шею, в одно движение повязав золотую ленточку, а после повела быка по борозде. Во всеобщей тишине долго звенели бубенчики.       Брат сидел мрачный. Он понимал, что перешёл черту и придется расплачиваться.       — Твое мастерство совершенно. Чего ты хочешь?       Девица Ду Хуа неторопливо вышла в круг.       — Того же, что любая женщина. Замуж, править миром и новое платье.       Меткий ответ заставил всех почтенных моралистов яростно трещать веерами. Девица Ду Хуа предвкушающе улыбалась.       — Молодая госпожа Ду, — Цзинь Гуанъяо самоотверженно пришёл дагэ на помощь, — этот человек просит вас выражаться яснее. Что хотите лично вы?       — Я же сказала. Править миром, новое платье и быка среди мужей. Должно быть, вы меня не расслышали.       Бедный, бедный Цзинь Гуанъяо всеми силами вызывал огонь на себя, а дагэ этого даже не ценил.       — Что ты лезешь?       — Дагэ, я спасаю твою честь. Глава великого ордена не может жениться на служанке! Между вами пропасть!       — Глава сам может решить, что ему делать, а что не делать! Ты хочешь замуж — пусть готовят свадебные одежды. Я слово дал — я его сдержу.       Дагэ спятил, да?! Над ним же будет смеяться вся Поднебесная!       Старшего брата, казалось, ничего не волновало.       Девица Ду Хуа вновь засмеялась.       — А я за вас не пойду!       — Ты надо мной смеешься?!       Брат злился, и все остальные злились вместе с ним.       Девица Ду Хуа веселилась все больше.       — Я же сказала, мне нужен бык среди мужей. Вот этот, а не вы!       И она широким жестом указала на повара.       Волчье Брюхо поднялся и сложил руки на груди.       — Женщина, а ничего, что ты уже замужем?       Здесь завопили уже все.       — Да это бесстыжая распутница! Разве может быть у женщины одновременно два мужа! Да оторвать ей голову!       — В Гусу Лань на перевоспитание сдать!       — На хлеб и воду!       — Решила, что одолела быка — и может посягать на святое?!       — Нет, вы подумайте, два мужа!       Девица Ду Хуа закатила глаза. Чужая брань ее ничуть не смущала.       — Всего лишь два? А пятерых сразу не хотите? Да, я, — она заговорила о себе не как женщина, а как императрица,— действительно замужем. Вот за ним.       И она вновь указала на Волчье Брюхо.       — Зачем ты все это затеяла, Хидимби?       Имя, он точно слышал это имя прежде, или читал, или…       — Притворщица! Распутница!       — Да их обоих мало повесить!       Жена Волчьего Брюха пожала плечами.       — Как здесь чтят, мой господин, обычай гостеприимства! Ты спросил меня, зачем я это затеяла? Я отвечу. Муж этой женщины упрям, как буйвол, и много лет назад ушёл в странствие. Он пообещал, что пока не исполнит своего обета, не вернётся назад, не спросив ни меня, ни свою старшую жену, ни своих чад, ни домочадцев, хотим мы того или нет! Мужчина же всегда держит слово, — миловидное лицо исказила жгучая злоба, — мы это приняли. По счастью, эта женщина не горда и помнит, что и гора может прийти за человеком! Вы упрекаете меня в распутстве, в то время как я верна и честна. А вы… вы все слепцы и лжецы… Но что хуже, вы едите друг друга. Почему это я бросилась к моей госпоже, а не вы, благородные воины и бессмертные господа?!       Зря она это сказала. Никого не бьют так яростно, как людей, говорящих правду. Волчье Брюхо попытался ее утихомирить.       — Хидимби, дальше…       — Дай мне закончить, господин? Кто из вас знает меня?       Когда она обернулась, Не Хуайсан едва не заорал от ужаса.       До чего страшным и гармоничными в своей уродливости были это лицо с рогами, торчащими из пасти клыками и алыми глазами.       — Она ракшаси, — тихо сказал Лань Сичэнь, — людоедка с Запада. Что ты хочешь?       — Забрать своего мужа! Вы не только слепы и забывчивы, но и глухи?! Как это грустно!       — Убить ее, убить!       — Как это можно, принимать службу такой дряни и людоедки! Мэйшань Юй совсем ум потеряли!       — И Цинхэ Не тоже!       — Старший повар, иди и получи расчет. В Цинхэ Не с чудовищами не спят, а истребляют их. Либо оставь эту женщину, если и дальше хочешь мне служить.       Эти слова брата и решили все.       В женщину полетели талисманы и камни. Она с лёгкостью увернулась.       Это был самый большой скандал в этом году. Волчье Брюхо без слов встал рядом с ней.       — Первый, кто поднимет на нее руку, лишится головы. Моя жена ракшаси, ну, а вы что, люди?       — Люди, — жена Волчьего Брюха веселилась, — точнее, людоеды ещё худшие, чем я. Они называют друг друга братьями и ненавидят. Но это не мое и не твое дело, господин. Уйдем.       — Уйдем.       И она засвистела так, что все тут же попадали на землю.       С неба упал разноцветный ковер с павлином, который привычно расстелился под ноги хозяев.       Волчье Брюхо собрался было помочь жене на него взойти, но тут в спину его людоедке ударил дротик в виде пиона. Вернее, попытался ударить.       Волчье Брюхо закрыл ее собой и упал на колено.       — Ах ты собака! Яд…       И лишился чувств.       — Дураки, — закричал Не Хуайсан, — ложись!       Он успел увидеть, как у ракшасихи удлинились зубы.       — Хотела бы я вас сожрать, но вы сами себе наказание! — она взметнула руки в небо. — Станьте-ка собой!       Грянул взрыв, ковер-павлин взмыл в небо, а Не Хуайсан… Не Хуайсан с Лань Сичэнем и ещё десятком человеком оказался посреди жабо-гадючьего, жрущего друг друга и сношающегося царства!       Гадюка Цзинь Гуанъяо стремительно удирала от огромной и гневно квакающей жабы дагэ.       — Что же творится, — только и смог сказать Лань Сичэнь и посмотрел на свою руку, покрытую ослепительно белой, как у дракона, чешуей, — и как им вернуть человеческий облик?!       — Второй брат, ты меня спрашиваешь?!       Не Хуайсан торопливо ощупывал себя. Ничего лишнего у него не выросло. Он был в полнейшем ужасе.       Дальше ему вместе с Лань Сичэнем, десятком уцелевших, несостоявшимися невестами брата и целителями пришлось растаскивать этот жабо-гадючий кошмар.       Заклятье спадать не желало. Темная энергия лезла из всех щелей, хоть откачивай.       Старший целитель предложил воспользоваться проверенным дедовским методом. То есть поцелуем.       Ожидаемо, ничего не сработало.       — Меррсссавцы, — печально шелестел Цзинь Гуанъяо и устроился на коленях у Лань Сичэня и своей жены Цинь Су, — сссскоты!       Поцеловать его пытались оба, но ничего не вышло.       — А-Яо, мы что-нибудь придумаем, — утешал его донельзя смущённый Лань Сичэнь, а Цинь Су поила молочком и кормила мышами.       — Муж мой, для меня не имеет значения твой облик. Ты прекрасен что змеей, что человеком. Да и эта шкурка так приятна на ощупь…       Тронутый до глубины души таким проявлением привязанности, Цзинь Гуанъяо поднялся на кольцах и головой коснулся лба жены. Казалось, что скажи Цинь Су хоть слово — и он притащит ей туфельки из драконьей шкуры и поясок впридачу.       Дагэ пренебрежительно квакнул и поймал муху.       — Ну, не ходить же в таком виде, — сказала третья молодая госпожа Юй, — на советы орденов и ночную охоту? Может, написать кузену, выписать у него Цзыдянь, он кому хочешь человеческий облик возвратит и дурь лишнюю вышибет!       И тут Не Хуайсана осенило. Со всей возможной скоростью он поспешил в свои покои и срезал ножом десяток веточек с вишни Вэй Усяня. Сердце у него отчаянно колотилось.       На арене веточки не просто покрылись розовыми цветами, а попытались пустить корни.       — Второй брат, — Не Хуайсан вцепился в Лань Сичэня, как утопающий в дельфина, — я знаю, что надо делать, но мне такое не по статусу!       — Что надо делать, А-Сан? Говори?       — Нужно четыре раза стукнуть каждого гостя! Тогда заклятье спадёт! Это дерево волшебное! Оно очищает от тьмы!       По правде говоря, хватило бы и одного удара, но Не Хуайсан решил хорошенько развлечься за счёт всего этого выводка. Лань Сичэнь торжественно кивнул, закатил рукава и взялся за Цзинь Гуанъяо.       Ровно на третьем ударе тот принял человеческий облик и бросился Лань Сичэню на шею со слезами благодарности.       — Слава твердой воле эр-гэ! Даже через тысячу жизней я не забуду твоей доброты и преданности моей А-Су! Я счастливейший из людей!       Старший брат на это посмотрела и попробовал ускакать, но не тут-то было: третья молодая госпожа Юй бестрепетной рукой поймала его и хорошенько всыпала. Участь дагэ, как и всех остальных, была решена.       Расколдовывать пострадавших пришлось до следующей ночи.       Рука у Не Хуайсана болела, а когда дагэ стукнул его по плечу, он и вовсе чуть не взвыл.       — Я задолжал тебе извинения. Живи как хочешь и как считаешь нужным. Это твое право.       — Дагэ!       Не Хуайсан не верил собственным ушам.       — Я тебе больше четверти века дагэ! Откуда, ты говоришь, это дерево?       — Из Дунъин. Надо выписать десяток. А лучше — целую рощу.       — Вот ты этим и займешься.       Рядом квакали и шипели последние жертвы проклятья.       Не Хуайсан понял, как страшно устал, и просто кивнул.       Он не сразу понял, что его отпустили на свободу.       Вскоре после этого дагэ женился на третьей молодой госпоже Юй, с которой он либо цапался и сражался, либо она его объезжала ко взаимному удовольствию и укрощала, как быка.       Не Хуайсан тихо радовался и купил новенький веер. Жить, когда никто не пытается проесть тебе плешь, было хорошо и дико.       Святилище брата Сунь Укуна и его жены… его жён всегда стояло чистое, а на алтарях курились благовония и лежали фрукты.       Не Хуайсан слишком хорошо помнил, кому обязан столь многим, и заказал три изваяния: огненную деву с красным цветком, повара, разделывающего сердце, и маленькую танцовщицу. Все же в виде ракшаси вторая жена Волчьего Брюха была намного лучше, чем человеком.       Дерево Вэй Усяня прижилось и за один год разрослось во дворе крепости до трех обхватов. После ссор с невесткой дагэ часто обнимался с ним, и дерево осыпало его розовыми лепестками.       Не Хуайсан твердо решился навестить Вэй Усяня. Даром, что страна Дунъин, если уж говорить совсем честно, была той ещё деревней. В конце концов, он задолжал соученику благодарность. Да и просто хотелось посмотреть, каким он стал.       Совершенно неожиданно умер Цзинь Гуаншань, причем умер плохо и позорно, а Цзинь Гуанъяо высоко взлетел и сделался верховным заклинателем. В первый же вечер он прислал дагэ подарок, голову Сюэ Яна.       — То-то же! — довольно сказал брат и утащил жену в спальню, не иначе, отмечать такое замечательное событие.       В день отплытия к Не Хуайсану подошла скромная женщина во вдовьих одеждах.       — Я хочу плыть с вами, молодой господин Не.       Перед ним стояла осунувшаяся и постаревшая Цзян Яньли, а за ее руку цеплялся бойкий и любопытный мальчишка с сердитым лицом.       Не Хуайсан смутился.       — Это не вполне прилично, госпожа Цзинь, право, я…       Цзян Яньли покачала головой.       — Мой брат жив, и вы знаете, где он. Я желаю говорить с ним. А-Лину пора познакомится со старшим дядей. Я прошу вас, как соученица.       — Как?! — только и смог сказать Не Хуайсан. Цзян Яньли поправила капюшон плаща.       — А кто, по-вашему, учил меня готовить? Я больше не могу здесь. Вы можете мне отказать, но я все равно поеду, только потрачу больше времени и денег. Выбор за вами.       Не Хуайсан не нашелся, что этой маленькой и решительной женщине возразить, и пропустил ее вперёд.       Мальчик тут же скорчил хитрющую рожицу.       Ветер обещал быть попутным.