***
Они приехали аккурат для того, чтобы успеть установить аппаратуру, по-быстрому провести саундчек, посидеть минут 15 в гримёрке и со спокойной душой выйти на сцену. Йоэль не любил суетливую спешку и старался выделять больше времени на подготовку, но пятничные пробки сначала в Эспоо, а затем и в Тампере мало интересовались его планами. Гримёрка, больше похожая на небольшой балетный зал, ощущалась на удивление просторно, даже несколько пустовато: Йоэль кинул свой рюкзак в самом углу и уставился в зеркало напротив, висевшее во всю стену. Оттуда на него смотрел уставший парень с потрепанными светлыми волосами, успевшими уже прилично отрасти, чуть осунувшимся лицом и ярко подведёнными, по-прежнему живыми светло-голубыми глазами. Он улыбнулся, доставая из кармана узких джинсов айфон и наспех делая очередное селфи, но неудачно — композицию испортила попавшая в кадр открывшаяся дверь. Следом выглянула русая макушка Нико. Моиланен пробежался взглядом вдоль стола, пока Хокка судорожно листал меню, придумывая неотложные дела на три минуты и проверяя все последние диалоги в мессенджерах. Затем Нико схватил небольшую бутылку с мицелляркой, кусок какой-то салфетки и, подойдя к тому же зеркалу, принялся интенсивно тереть нижнее веко правого глаза. Пускай Йоэль и говорил тысячу раз, что так делать нельзя. — Ну почему так-то, — Моиланен попытался провести черным карандашом по раскрасневшейся коже глаза, но вместо этого легонько ткнул себе во внешний уголок. — Блять. Йоэль отрывается от дисплея смартфона и усмехается. — Что такое? — Глаз потёк раньше времени. — Дай сюда. Хокка подходит к потерявшему веру в лучшее Нико и ловким движением выхватывает у него из рук кусок салфетки — прикладывает тот к покраснению и выжидает с десяток секунд, упорно пытаясь избегать зрительного контакта. Именно поэтому взгляд Йоэля падает на чужие искусанные губы: раны местами зажившие, местами свежие, а где-то осталось совсем чуть-чуть до трещины. Хокка верит — искренне хочет верить — что их до такого состояния искусал сам Моиланен. — Вот так, — шепчет он, убирая салфетку, на которой черным пятном расползся карандаш. Вместо этого Йоэль стирает остатки мицеллярной воды прямо краем собственной футболки и рисует новую аккуратную линию на внутренней части нижнего века. — Я же тебе говорил, что растирать не стоит. — Ты много чего говорил. Йоэль наконец-то набирается смелости посмотреть Нико в глаза — не коситься куда-то на переносицу, не рассматривать так упорно обрамление ресниц и чёрные подтёки на веках, не цепляться взглядом за небольшие поры на щеках, нет — взглянуть прямо в тёмно-зелёные омуты, не пропускающие свет, как не пропускает его плотное сплетение еловых веток. Взглянуть и увидеть там себя. Отчетливее, чем в зеркале. Нико всё ещё не простил его — Хокка до сих пор помнит это немое «нет» в родных глазах, когда те казались темнее обычного, когда в них сгущалась северная мгла и когда всё существо Моиланена отталкивает Йоэля, будто тот был самым страшным врагом и самым частым ночным кошмаром. И Йоэль знает, что ему стоило бы отойти сейчас на безопасное для них обоих расстояние, стоять с Нико на разных углах сцены, едва ли пересекаясь в короткие перебежки между партиями, а после концерта заняться своими делами, но он не отходит: стоит всё так же, не убирая свою холодную ладонь с чужой теплой щеки, и чувствует, как вот-вот по ней пробегут слёзы. А Йоэль очень хочет помочь. Очень хочет всё исправить, и первым делом — заживить каждую микро-рану на губах Нико, накрыв те своими. Он хочет долго и томно целоваться, прижимая Моиланена куда-нибудь к стенке, чтобы у того не было и мысли, что можно уйти — Хокка знает все его привычки до мельчайших подробностей, и понимает, насколько Нико — его такой родной, домашний и уютный Нико — может быть податливым. Йоэль хочет целоваться и оставлять новые и новые — уже свои — укусы, да так, чтобы губы Моиланена покалывало каждый раз, стоит им сомкнуться, когда от поцелуев те опухают настолько, что кажется, будто сильнее невозможно, но на самом деле оказывается, что невозможно остановиться — небольшие укусы ноют сильно, что проще уже довести начатое до конца и растерзать друг друга чуть ли не до крови. Йоэль знает, каково это — они проворачивали такое после каждого концерта, когда уже не были похожи на людей: лишь на оголённые переплетения нервов. Йоэль знает, что адреналин даст ему в голову, как только взгляд Нико перестанет транслировать это упорное «нет» и посветлеет хотя бы на один тон. Он поглаживает щёку Моиланена большим пальцем и выжидает. — Вот вы где, — бас Томми эхом разносится по полупустой гримёрке. — У нас начало через три минуты, быстро, блять, на сцену. Давайте-давайте, в темпе вальса! Нико шепчет едва уловимое «спасибо» и выскальзывает из рук Йоэля.***
Дома, по обыкновению, пусто, темно и холодно. Хокка ещё в коридоре наспех скидывает потертые кеды, даже не стараясь развязать шнурки, и проходит внутрь — сразу в душ, смыть остатки семичасовой дороги. Задорный смех Порко до сих пор эхом отражается от стенок черепной коробки, и Йоэль мечтает лишь об одном: побыстрее бы закрыть глаза и проснуться в новом дне. Этот тур, пусть и драйвовый, неповторимый, самый крупный за всю историю группы — одним словом, лучший, — всё же измотал его. Выпил до дна. После душа Йоэль сваливается на кровать: горячая вода не оставила на нём и живого места. Усилившееся в разы биение сердца, казалось, метило прямо в виски, и Хокка ничего не слышал, кроме собственного пульса, но это играло парню на пользу. Его рука сминала пододеяльник на другой половине кровати — Йоэлю хотелось бы отключить все оставшиеся органы чувств и слепо верить, что это была футболка Нико. Они завалились сюда поздно ночью — пьяные, глупые и сказочно счастливые. Прав был проницательный Порко: Йоэль оставил лёгкий поцелуй на шее Моиланена, не успели они дойти до входной двери, и после не смог остановиться. Сбитый с толку разум Хокка едва ли давал зрению фокусироваться на чем-либо больше пяти секунд, но спутанные русые кудри ярко отпечатались в памяти Йоэля. Как и звонкий смех Нико вперемешку с таким уместным матом, когда тот с размаху ударился рукой о железные перила лестницы. Как их фееричное попадание в квартиру, когда Моиланену пришлось самостоятельно угадывать ключ на тяжёлой связке, потому что Хокка был слишком пьян, чтобы вставить нужный в замочную скважину. Как и те прикосновения — боже, блять, Йоэль готов поклясться, что ощущение, как руки Нико обхватывают его шею, не проходит ни на секунду до сих пор. Но лучшее, что подкидывает сознание — ослепительная улыбка Нико и его полные доверия светлые глаза. А дальше всё как в тумане. Йоэль просыпается первым — лучи солнца неприятно светят в лицо, и он отворачивается от окна, однако сон уже покинул его. Поворочавшись с минут пятнадцать, он приподнимается на локтях: в горле отдаёт кисло-сладким послевкусием всех выпитых за вечер коктейлей, дыхание кажется полностью проспиртованным, а из желаний — только бы воды, в идеале, минералки. Он уже силится подняться и пойти на кухню, как замечает свернувшегося в позе эмбриона Нико. Его голые плечи размеренно — соответствуя дыханию спящего человека — поднимаются и опускаются, но Хокка всё равно охватывает внезапная тревога: он ничего не помнит. Совершенно. — Нико, — Йоэль громко шепчет ему прямо в лицо и легонько трясёт за плечо. — Эй, Нико! В ответ Хокка получает лишь ленивое мычание. Моиланен разгибается и, не открывая глаз, лёжа потягивается. — Нико, эй! Мы… Что вчера…? — Да ничего, блять, вчера, — более низким, чем обычно, голосом тянет полусонный Моиланен и швыряет попавшуюся под руку подушку прямо в Йоэля. — Абсолютно ничего, ты заснул, стоило твоей пьянющей башке коснуться матраса, придурок. Отчего-то всё еще не протрезвевшему Йоэлю становится невероятно смешно. Он откидывает брошенную подушку в сторону, на дрожащих руках склоняется рядом с Нико и целует его — не как ночью, зато со всем трепетом, на который сейчас способен — прямо в лоб. И падает рядом, уже не желая вставать вовсе. Сон не приходит, совсем. В пустой кровати Йоэль ворочается где-то около минут сорока, прежде чем понимает, что прилично затёк в микроавтобусе, и всё его естество сопротивляется тому, чтобы лежать неподвижно. Он садится на краю кровати, разминает корпус, да так, что позвонки хрустят, и идёт на кухню. Тут едва ли лучше, чем в комнате — разве что менее душно и чуть более серо из-за большего количества окон, и Хокка оттого сильнее не хочет включать свет. «Освежиться», — подкидывает его измотанный разум, и тело само тянется к холодильнику. На боковой полке, у самой стенки, стоит единственная бутылка пива, и Хокка уже было взял её в руки, как в груди волной расплескалась тоска. Одинокая зелёная бутылка Хайнекена — последнее в этой квартире, что осталось от Нико. Йоэлю кажется, что он вот-вот сойдёт с ума. Дверца холодильника захлопывается сама собой.***
Засиживаться в студии допоздна когда-то было пагубной привычкой для обоих вокалистов. Йоэль вспоминает, что видел Нико таким замотанным — погружённым в дела с головой — последний раз очень и очень давно, отчего становится некомфортно бездейственно сидеть на диване. Он бы и рад уйти и перестать пялиться, но что-то магнитом удерживает его здесь сильнее, чем необходимость помочь Моиланену — тем более, тот отчаянно делает вид, что справляется самостоятельно безо всякой поддержки. Студия пуста: они даже не репетировали сегодня и не собирались ещё пару дней, но Йоэля потянуло в родные стены, лишь бы не свихнуться дома наедине с собой. Благо, главная причина его медленного помешательства была тут, видимо, с самого утра. — Иди уже домой, — вздыхает Хокка, наблюдая, как суетливо носится Нико в попытках отыскать один из старых блокнотов. — Без тебя здесь ничего не пропадёт. — Если это была попытка позаботиться обо мне, то совершенно нелепая, — парирует Нико, перебирая очередную папку с какими-то бумажками. — А ещё не совсем уместная. — Ну да, когда это моя забота была уместной? — Ты действительно хочешь об этом поговорить? Йоэль катастрофически поздно понимает, что сказал лишнего, но слов назад не вернуть — он уже находится под прицельным выжидающим взглядом Моиланена. — Ну, мы ничего так и не обсудили. — Мы обсуждали всё задолго до, Йоэль. Но, наверное, некоторые вещи просто невозможно предотвратить. Это было правдой. Сотни раз Хокка клялся, что у него всё под контролем, и ещё больше — что он может всё исправить. Не дать своей бездне — всепоглощающей чёрной дыре вместо сердца — покинуть пределы внутреннего и разлиться по внешнему, физическому. Сотни раз Йоэль отказывался от помощи близких людей, уверяя окружение в том, что виной всему — нервы, и ему надо лишь отойти и пережить все эмоции внутри себя, но чем дальше это заходило, тем сильнее чувствовался яд, растекающийся по его венам вперемешку с кровью и алкоголем. Яд затуманивал рассудок и обрезал последние связи с реальностью, и Хокка чувствовал, что начинает захлебываться сам в себе, не в силах прокашляться и выдавить наружу всю желчь. И пускай Нико честно, искренне пытался стать для Йоэля тем самым маяком в сплошном тумане, пивная бутылка всё же однажды полетела в него, разбиваясь о стену и осыпая Моиланена градом из мельчайших зелёных осколков. Йоэль шумно сглатывает, но зрительного контакта не прерывает. В комнате очень быстро становится душно, настолько, что дышать нечем, но встать и открыть окно не представляется возможным: тело Хокка намертво пригвоздили к студийному дивану, и всё, что ему остаётся — недоумённо моргать. — Ты обещал, обещал много раз, что мне нечего бояться. А я всё равно боялся, представляешь? Знаешь, как это? Жить в постоянном страхе, что человека, которого ты любишь, может переклинить в любой момент — и непонятно, в какую сторону и к чему это приведёт. Йоэль рассматривал Моиланена всё время, что они провели в студии, но только сейчас до него дошло, что царапины на внешней стороне предплечья и чуть выше, у локтей, были оставлены теми самыми осколками. Хокка может только догадываться, каково было Нико доставать ранеными руками битое стекло из свежих порезов, в одиночестве сидя в их общей спальне. — ...а оказалось, что бояться надо было за себя в первую очередь. — Нико, я... — Молчи! — голос Нико сорвался на ломаный крик, и Йоэль расслышал несколько всхлипов. — Молчи, блять, бога ради, молчи — я ведь поверю всему, что ты скажешь! Глаза Моиланена блестят слишком ярко, а Йоэль понимает: там вот-вот перельются через край непрошенные слёзы. Он кончиками пальцев цепляется за кромку чужой футболки, и Нико безвольно падает по левую сторону, уже не сдерживая всхлипов — горячие слёзы солёной рекой стекают по раскрасневшимся щекам. Их пальцы переплетены, как было когда-то, но отчего Йоэля это не успокаивает? — Правда любил? — ошарашенно спрашивает он. — Люблю, блять, — шмыгает носом Нико, сотрясаясь в рыданиях. — Больше жизни, сука, люблю. Йоэль закидывает руку за плечи Моиланена и прижимает его ближе, так, что голова находится прямо над сердцем Хокка — Нико отчетливо слышит его участившееся биение и нервно посмеивается, растирая по лицу непрекращающиеся слёзы. Он отчаянно хочет подвести черту, сказать, что это уже неважно и осталось в прошлом, но судорожные выдохи и очередная волна рыданий опережают слова, заталкивая их обратно в глотку. — Нико, боже, — шепчет Йоэль тому на ухо, и Нико инстинктивно двигается ближе, на источник звука. — Я никогда не хотел, чтобы так получилось. Нико доверчиво кивает и тянется к Йоэлю за поцелуем — Хокка не отказывает и отвечает медленно, тягуче и невероятно нежно, ощущая солёный привкус слёз и металлический — крови — на тёплых губах. Им обоим хочется верить, что их время не истекло.