Большое сердце у большого человека

      В 17 лет расставание с парнем или девушкой кажется трагедией планетарного масштаба. Любая неудача воспринимается болезненно, а неосторожное слово родителя может оставить на сердце шрам. Обидные слова сверстников рождают комплексы, к этому добавляется давление стереотипов в обществе: "подросткам нельзя рассказывать о сексе, это сделает их распущенными" или "все геи манерные и женоподобные". Такой хренов бред...       У Адама Гроффа уже было много шрамов на сердце, спасибо отцу. Были и комплексы, и предрассудки, рождающие агрессию к окружающим, но Эрик... Эрик стал для него пропуском в новый мир. Тем ключиком, который открыл Адаму дверь в свободную жизнь, в которой есть чувства, где ты не боишься себя, своих мыслей и своего тела. А еще там есть любовь.       Свобода была такой пьянящей, она давала крылья, ведь каждый раз, когда он целовал Эрика, чувствовал его прикосновения, чувствовал его в себе, эта свобода проникала в него, и Адам был счастлив. Но он еще не знал, как обращаться с этой свободой, боялся ее, скрывал от матери свои предпочтения, по привычке опасаясь увидеть разочарование и осуждение на ее лице. Он так часто видел это на лице своего отца, при этом, не ощущая должной поддержки матери, что проще было не говорить о себе ничего, просто выстроить глухую стену между собой и родителями...       Он чувствовал, что любовь с Эриком, словно красивая ваза или фарфоровая статуэтка, выскальзывает из его неловких пальцев, и вот-вот упадет на пол, разобьется на осколки. Ему нужно больше времени, а Эрик хочет двигаться вперед, он как воздушный змей, красивый и свободный, парит в небе, но Адам удерживает его, тянет к земле, отчаянно цепляясь за нить, потому что не может пока также взлететь. Тяжесть прошлой жизни еще давит на него, он старается... потихоньку, маленькими шажками учится... быть собой, узнает себя, но Эрику не хватает терпения. И мудрости.       При всей его доброте, искренности, ослепительной яркости он не готов ждать, принимать его таким, какой есть - местами неаккуратный, закрытый, немногословный, не готов слушать и вникать в то, что такое Адам Грофф, что там творится у него на душе и в его мыслях. Он хочет жить и любить открыто, выплескивая свою красочную натуру вовне, показывая всем, кто он есть, и его глупо за это судить. Адам так не может.       Он вовсе не злится на Эрика... Хотя нет, злится, однако понимает, что это должно было произойти, понимает, почему они расстались. Как бы он не убеждал себя в обратном, все к этому шло, учитывая их постоянные разногласия, а еще смущение, от которого Эрик мучился рядом с ним, когда Адам выглядел, или вел себя как-то... по-своему непосредственно. Только что теперь делать с новообретенной свободой, кому отдавать нерастраченные чувства, с кем делиться нежностью, которая, на первый взгляд, не свойственна такому дикарю и ограниченному в уме парню, как он.       Сначала Рахим видел в нем дикаря и ограниченного в уме парня. "Парня с большим членом и маленькими мозгами", – так говорили об Адаме Гроффе, возможно это не последняя причина, по которой Эрик выбрал его. Ну и потому что, скорее всего, это было что-то вроде стокгольмского синдрома, разве нет? В любом случае француз был уверен, что правильно повел себя, когда с достоинством принял выбор Эрика. Это было больно, однако... научило его кое-чему. Например, тому, что на этом жизнь не заканчивается, и что расставаться тоже надо уметь. И что это не первое и не последнее расставание в его жизни.       За лето Рахим прочел много книг, продолжая развиваться как личность, писал стихи, изучал себя, думал и размышлял о жизни... К встрече с Эриком в школе он был готов, и особенно к встрече с Адамом Гроффом. Будь они в 18 веке, он бы вызвал Адама на дуэль, но теперь лишь равнодушно бросил, проходя мимо, что у того джем на галстуке. Рахим даже взглядом его не удостоил. Он считал себя выше саркастичных замечаний в адрес этой парочки и попыток вернуть бывшего парня. Лучшей тактикой для него стало просто игнорировать их.       И до той злополучной поездки в Париж все шло неплохо. То, что ему пришлось сидеть именно рядом с Гроффом, было той еще злой шуткой судьбы, но... внезапно эта поездка все изменила. И Рахим подумал, что будто начинает прозревать, только он не понимал пока, в чем, что он конкретно видит и чувствует. Инцидент с какашками был ужасен и унизителен, но не так, как мог бы быть... И это благодаря Гроффу, взявшему на себя всю вину. Адам какими только подвигами не был известен, одним больше, одним меньше, чего ему было терять?       Но все-таки Рахим не ожидал помощи именно от него. Это был настоящий Поступок, с большой буквы, это впечатляло... И потому Рахим не смог промолчать, когда новая директриса подвергла учеников жестокому унижению у всех на глазах, в том числе Гроффа за то, чего он не делал. Возмущение, чувство вины, желание отдать долг, он не мог не встать и не заявить о своем несогласии, потому что так поступить велела совесть, принципы и... сердце.       Удивительно, что Рахим теперь узнавал Адама с другой стороны, ему это казалось странным, ведь это нынешний парень его бывшего парня, но... Точнее уже бывший его бывшего. Грофф был грубым, неотесанным, но у него было благородное сердце и тонкая душа. Он умел глубоко чувствовать, что доказали его стихи. Рахим перечитывал их снова и снова под музыку, осознавая, что они его... тронули. Они были не мастерски сложенными, там была куча ошибок, но в них было столько жизни, столько личного... В них была боль и горечь, а еще честность, все это складывалось в красоту, в настоящее искусство. В Адама Гроффа и то, что творится у него на душе. – Твои стихи... – Рахим протянул ему листок, они договорились встретиться за городом у скамейки на холме (словно это было свидание).       Грофф шмыгнул носом, глубже пряча руки в карманы своей бежевой куртки с потертыми плечами и спиной. Да уж, за стилем этот парень не гонится. – Мне они больше не нужны, можешь оставить себе... или выбросить...       Оу... Рахим задумчиво моргнул, а потом медленно убрал сложенную бумажку в карман. Удивительно, кажется, у него собирается новая коллекция с вещами другого парня: программка с конкурсом маленьких собачек, листок со стихотворением... Француз сел рядом и тоже устремил взгляд на красивые зеленые холмы, что раскинулись перед ними бескрайним простором. – Все еще переживаешь? – спросил он, повернув голову к Адаму.       Тот угрюмо промолчал, что, наверное, можно было расценить как положительный ответ.       Рахим усмехнулся и после долгой паузы начал неторопливо декламировать: – Мне нравится, когда молчишь, потому что тебя как будто нет. Ты смотришь на меня издалека, и мой голос до тебя не доносится, и твой взгляд словно летит, и твои губы навсегда скрепила печать поцелуя. Мне нравится, когда ты молчишь, и кажешься такой далекой, и как-будто хочешь мне что-то сказать, словно трепетная бабочка. Ты смотришь на меня издалека, но мой голос до тебя не доносится. Пусти меня в свою тишину. Позволь мне говорить с тобой твоим молчанием, таким же ясным, как луч света, твоим немеркнущим сиянием. Ты такая тихая, как звездная ночь. Твое молчание — это молчание звезды, такой далекой и простой. Пусти меня в свою тишину…       Тишина, холодный промозглый ветер налетает редкими порывами и успокаивается. Адам Грофф словно переваривал услышанное, осмысливал и пытался разгадать, почему Рахим сейчас прочел именно такое стихотворение. Это что-то значит? Он хочет этим что-то сказать? Намекнуть? – Это что типа... такое длинное хокку?       Француз снова усмехнулся, ого, Грофф уже знает, что такое хокку, это определенно не безнадежный случай. – Нет, это Пабло Неруда. Я к тому, что твое стихотворение было... неплохим. Не всегда нужно писать все в рифму, порой нужно, чтобы просто была музыка слов, понимаешь... – Не старайся, – перебил его парень, – Я больше не буду писать стихи. – Почему?       Адам посмотрел на него, как на идиота, ведь очевидно же, что он больше не встречается с Эриком, а значит, и стихи писать незачем. Рахим повел бровью. – Это глупо. – Мне плевать...       Это прозвучало с напускной смелостью и равнодушием. Рахим подавил в себе порыв начать спорить и доказывать, что закапывать свой потенциал из-за одного расставания с парнем, это слабость. Наверняка, разговоры о слабости могут задеть Гроффа. – Ладно, я пойду... – француз встал, чтобы уйти.       Но когда он уже отошел на несколько шагов от скамейки, услышал вопрос. – Мой стих правда неплох?       Рахим улыбнулся уголками губ и повернулся вполоборота к парню на скамейке, что был похож на нахохлившегося воробья: воротник куртки поднят, голова втянута в плечи, руки в карманах. – Да... До идеала далеко, но вполне себе. Знаешь, кто еще необычно писал стихи? Чарльз Буковски. Если мы поторопимся, то успеем в книжный, чтобы купить его сборник...       Мы... звучит непривычно приятно. Он обещает себе, что отдаст Гроффу его стихотворение позже, когда тот остынет и точно не выбросит его собственноручно в помойку, предварительно разорвав на множество кусочков.       Адам думал бесконечно долго, стоит ли ему идти куда-то с этим парнем и в итоге все-таки встал со скамейки. Он уже признал, что Рахиму есть чему его научить, что тот ему не враг вовсе... и еще он понял, что его интересно слушать, как он читает стихи.