***
— Ты опять делал это, Энрико? Никакого ответа. Он сидит в кресле у врача в больничной сорочке, весь перебинтованный и связанный простынями: смирительные рубашки давно ушли из обихода таких больниц вместе с карательной психиатрией. Спустя несколько дней, пока он не выходил из своей запущенной квартиры, где давно за неуплату отключили свет и водоснабжение, соседи заподозрили неладное. Когда он не ответил на звонок в дверь, подключилась полиция. Энрико помнит всё урывками: треск железа, свет фонаря в глаза, то, как его доставали из окровавленной ванны и фразу «прикройте его чем-нибудь». Он пытался вырвать катетер под капельницы с кровью, но это быстро пресекли, вколов лошадиную дозу транквилизаторов, из-за которых он не слышал даже собственных мыслей. В его голове в кои-то веки воцарилась пустота, и он её боялся. Боялся до первобытного ужаса, но не мог ничего сделать, даже открыть глаза. Он чувствовал, что буквально заперт в собственном теле. Внутри он кричал, но его никто не слышал. Даже ОН. — Чем дольше мы тут сидим, тем меньше у тебя шансов вернуться домой сегодня, — враньё, ведь даже идиоту понятно, что человека с его «связями» никто так просто не отпустит. Молчание. Пуччи стиснул зубы, чтобы не рассыпаться в колкостях. Нельзя. Нельзя было. Нельзя чувствовать что-то кроме любви к НЕМУ. Всё, кроме этой любви — мощёная дорога в Ад. Ведь это порочно, мерзко, грязно. ОН запретил. Запретил. Запретил. Врач уже было занялся своими делами, будто игнорируя существование пациента. — А что такое я сделал, что должно было вас волновать? Я кого-то убил? Я как-то иначе нарушил закон, мирской или божий? — бесцветно спросил мужчина, поведя плечами. — Самоубийство — это грех, Энрико, — кажется, психиатр был близок к тому, чтобы начать говорить с ним как с человеком, который понимает, что делает, и только квалификация не позволяла ему перестать с ним возиться или, чего хуже, съязвить. — Я не пытался убить себя! Я просто не хотел… — он осёкся, отведя взгляд к окну. — Что не хотел? — Пуччи был постоянным гостем психиатрической лечебницы, и к этому вопросу они приходили всегда. Каждый раз. Неизменно. Это напоминало пересмотр старого нелюбимого фильма, который ты силишься полюбить каждый раз, но не можешь пойти против своего существа. Каждый раз одно и то же, и каждый раз ты чувствуешь, что зря потратил своё время. — Не хотел чувствовать что либо. Я наказал себя. Так сказали Апостолы. — Почему ты не пришёл ко мне, когда снова начал слышать их? Мы же договаривались, Энрико, — лицо врача выстроилось в сочувствующую гримасу. Фальшивую сочувствующую гримасу. Настолько фальшивую, что от такой неприкрытой лжи начинали скрипеть зубы. — Потому что слышать их — высшее благо! Я просто не имею права принимать эти богомерзкие таблетки! Я — единственный проводник между ними и Миром! Разве, получив такую способность вы так просто от неё откажетесь? — Пуччи перешёл на повышенные, умоляющие тона. — Сядь, пожалуйста — психиатр устало потёр переносицу, когда мужчина на импульсе вскочил с кресла, вестимо, в надежде увеличить свою значимость за счёт взгляда с высоты собственного роста. Стандартное поведение загнанного в угол животного: попытаться казаться больше. Патетическое зрелище. — Ответьте на мой вопрос! Услышав крики, в кабинет заглянул один из санитаров. В небольшую щель между дверью и косяком была видна только небольшая часть его лица. Лица вечно сурового, как у закалённого в боях солдата. Впрочем, уход за тяжёлыми психически больными можно вполне сравнить с локальной войной. Был он достаточно высок и широкоплеч, а на напряжённой кисти, держащей дверь, ярко проступал рисунок сухожилий и вен. Светло-карие глубоко посаженные глаза всегда смотрели с немым укором, а пушистые длинные волосы цвета каштана были убраны в тугой хвост, который, кажется, так натягивал скальп на его голове, что казалось, что можно было видеть каждое очертание, каждую неровность на его черепе. И несмотря на это, брови его вечно были сведены к переносице, отчего взгляд казался ещё более осуждающим и нелюдимым. — А, мистер Айс, вы вовремя. Оформляйте его. В ту палату на втором этаже. И ещё миллиграмм двадцать галоперидола, надоело с ним возиться, — врач снова потёр переносицу, на истощённом выдохе закрывая карту больного.***
Первые три недели Энрико держали привязанным простынями к кровати. Ужас всего происходящего был даже не в том, что ему не давали сходить в душ и приходилось мочиться фактически под себя, хотя была в этом своя доля мерзости. Нет. Самое ужасное было то, что ему кололи адский коктейль из сильнейшего, но очень грубо действующего нейролептика и проверенного в «скорой» успокоительного для того, чтобы он не разорвал жгуты, не начал биться об стены и коротко остриженными ногтями вырывать пучки вен из собственных рук в очередном психозе. Да, своеобразный карцер с мягкими белыми стенами — это тоже пережиток прошлого. «И слава Богу», — скажет кто-то, и непонятно, будет он прав или нет. Апостолы стихли, но Пуччи не чувствовал себя одиноким, потому что слышал только ЕГО. Он никогда не пытался повернуться со спины на бок, а только моргал, бесцельно смотря в белый потолок. С его лица не сходила блаженная улыбка. Энрико пребывал в таком виде катарсиса, что порой позволял себе пустить слезу от любви к НЕМУ. Но катарсис этот был настолько жуткий, больной и отстранённый от всего человечного, что санитаров невольно пробирала дрожь от одного его вида. Но не мистера Айса, который в своё дежурство железной рукой ставил ему, собственно, эти уколы без всяких колебаний. И хоть бы один мускул дрогнул на его лице, когда Энрико начинал говорить о НЁМ… Но он не слушал этот болезненный, дремучий и безнадёжный бред, а просто делал свою работу. — У меня болит голова, — всё с той же блаженной интонацией, не смотря в сторону того, к кому обращался, протянул Пуччи в один из дней, — Не могли бы вы мне дать обезболивающее? — Нет. Прописать обезболивающее имеет право только врач, а сегодня выходной. Сожалею, — без единой ноты сочувствия отрезал санитар. Минуты шли как часы, а часы — как дни, и для кого-то это бы стало невыносимой пыткой. Но Энрико, пребывавший в состоянии полудрёмы все эти две недели, был благодарен судьбе, что мог так долго слышать ЕГО и даже внимать ЕГО речам, которые, почему-то, начали откладываться даже в заглушенном галоперидолом мозге. Говорил он о том, что хотел бы побыстрее выбраться из его черепной коробки. Размозжиться по мостовой кровавым нимбом вокруг головы, от которой мало что останется, и, наконец, вернуться на своё место. Обрести свободу. — Ну что, успокоился? — с насмешливой издёвкой спросил врач на обходе в начале четвёртой недели. — Да, пожалуй, — мужчина нашёл в себе силы, чтобы повернуться в сторону вопрошающего. Стоило хотя бы перед ним играть свою роль и прикидываться нормальным в его понимании человеком. Обычной пешкой, а не избранным ИМ самим. — Уверен? — Абсолютно. — Ладно. Отвязывайте его, мистер Айс. И пусть сам ходит в столовую уже. Ноги. Они ощущались как чужие после стольких дней бездействия. Когда его отвязали, а врач и ещё какой-то персонал ушёл, он попытался встать, но потерпел крах. Рухнув костлявой кучей на пол, Энрико не почувствовал боли. Не почувствовал ничего, как будто так было надо. Как будто каждый новый день он начинал с падения. И его падение было щедро вознаграждено ИМ. Пуччи снова стал слышать проникновенный шёпот, обволакивающий всё тело словно густой туман. Только туман этот был светел, тёпел и просачивался в каждую клеточку тела, живую или мёртвую. Казалось, будто он идёт из ниоткуда и одновременно отовсюду, но, прислушавшись, он обнаружил его источник. Найдя в себе хоть какие-то силы, Пуччи пополз к шахте вентиляции. Как он при этом не разорвал в клочья больничную сорочку осталось загадкой. Для обессилевшего человека, чьи конечности были изрезаны до костей, он передвигался достаточно быстро. Убрав со лба чёлку из свисающих сосульками некогда коротко подбритых седых с юношества волос, Энрико начал вглядываться в пыльную и зияющую пустоту за решёткой. Он несколько минут пытался открутить или оторвать её, сломав один ноготь где-то до половины, так что стало видно мясо, пока не услышал ЕГО снова. Сил мужчины хватило только на то, чтобы сесть, прислонившись к стене и обмякнуть. ЕГО глас был всесилен, но при этом настолько похож на тончайший хрусталь, что не хотелось своим гаркающим с непривычки голосом разрушать эту хрупкую завесу, поэтому Пуччи не то что не решался спросить у НЕГО что-либо, даже был близок к тому, чтобы задержать дыхание и не упустить ни один звук, ни единую интонацию. — Надеюсь, я скоро отсюда выберусь, — продолжал повествовать ОН. Лейтмотив свободы в ЕГО речах тянулся ярко-красной нитью через пространство, поглощённое туманом, и Апостолы вторили ЕМУ. Энрико закрыл глаза, слушая переливы голосов, но солирующей партией всегда оставался ОН. — Пора на об… Что ты там делаешь, Пуччи? — всё тот же плечистый санитар с каштановыми волосами заглянул в его палату. Пациент только приложил указательный палец к иссохшим и обкусанным в кровь губам. — После обеда сможешь сидеть там сколько хочешь. Поднимайся, ждать тебя никто не будет, — мистер Айс думал было удалиться. — Я… Не могу, — холодеющим от ужаса голосом ответил Энрико. — Что не можешь? — Встать. — Смог встать с кровати — сможешь и до столовой дойти, не трать моё время, — фыркнул санитар, но только ближе подошёл к Пуччи. — Помогите, — у него не было сил на панику, и он снова, обессилев, опустил плечи. Мистер Айс только тяжело вздохнул и наклонился к нему, подхватывая за подмышки. Такие пациенты заслуживали хоть немного снисхождения. Он поднял худощавого мужчину безо всяких усилий, а тот, едва не потеряв баланс, опёрся на стену, пытаясь унять дрожь в коленях. Руки тоже предали его, и он снова осел на пол. — Чёрт с тобой, сейчас привезу каталку. — Не произносите такие ругательства, мистер Айс! — Пуччи резко обернулся с жалостливым выражением на лице. Собеседник никак не отреагировал и удалился. Вместе с тем, Энрико заметил, что и ОН и Апостолы куда-то пропали. Аж самому хотелось чертыхнуться от досады, но нет. Ведь это порочно, мерзко, грязно. ОН запретил. Запретил. Запретил. Когда санитар вернулся, он смотрел куда-то вперёд пустым взглядом, прислонившись ухом к стене. Не слышать никого было так странно, почти что пугающе. Ведь даже на галоперидоле он слышал тот самый лучший голос в Мире, хрустальными переливами затекавший в его уши. Седые брови были непонимающе сдвинуты к переносице, а нижняя губа подрагивала так, словно Энрико был готов разрыдаться. Нет, нет, надо было держать себя в руках, скоро он обязательно ЕГО услышит! — Прекрати, ничего страшного в этом нет, — раздражённо начал утешать его Айс, — Ты лежал пластом три недели и тебе постоянно ставили феназепам, скоро снова ходить начнёшь. — Я расстроен не из-за этого, — сглотнув ком в горле ответил пациент. — А из-за чего? Молчание. Нельзя было говорить, что он снова ЕГО слышит. Иначе его снова свяжут простынями, будут пытать иголками, поставят капельницы или, ещё чего хуже, закроют тут навсегда. И, в отличие от того раза, ему доставят невыносимые мучения. Каждая единица персонала будет рвать когти, чтобы сделать ему как можно хуже, а потом все они будут смеяться. Звонко, заливисто, и невыносимо злорадно. Не зря мистер Айс помянул чёрта, ведь все они — души настолько грешные, что превратились в демонов. Абы как усадив костлявого мужчину на кресло-каталку, санитар повёз его в сторону столовой. Широкие и пустые коридоры без окон, замызганный и вытертый линолеум и особенного сине-зелёного «больничного» цвета стены внушали тоску и уныние даже персоналу, чего уж говорить про пациентов. Хотя таким тяжело больным, как Пуччи, уже было всё равно где быть: в своём сознании они находились в лучшем месте. Подальше отсюда. Столовая не производила других впечатлений: стены те же, только на полу плитка, опасная для больных поверхность, поэтому вне времени приёма пищи сюда никого не пускали. Айс на время отошёл от инвалидной коляски, зная, что его пациент никуда не денется. Тот же тем временем бессильно опустил голову, уставившись в собственные колени. На белой больничной сорочке таки отпечатались красные следы от сорванных корочек на порезах. Это выглядело как красная нить — хотя, скорее трос — прошивающая белоснежное пространство в разных местах. Где-то она рвалась, где-то — перекрещивалась сама с собой. Словом, странная, но достаточно медитативная картина. — Я закончил, мистер Айс, — когда Пуччи подвезли к одному из многочисленных маленьких столиков, он услышал… Неужели?.. — Молодец, только подожди пока все остальные поедят. Познакомься пока со своим соседом, — да и голос санитара пусть и был достаточно уставшим, но с этим больным он разговаривал как-то… По-особенному. Приглушённее, более плавно, мягче, будто стараясь не задеть невзначай. Энрико никак не мог понять, почему, пока не поднял голову. Если бы у НЕГО было физическое воплощение, то оно было бы именно таким. Трудно было назвать этого пациента таким низким словом, как «человек», потому что казалось, что происхождение его было совершенно неземным. Светлые видно что от природы волосы были достаточно коротко острижены спереди и отпущены сзади в стрижку «маллет» без выбритых висков. Белобрысые локоны укрывали шею, но едва доставали до плеч, так что жуткий шрам на горле пусть и не так бросался в глаза, но был виден. На фарфорово-бледной коже не было ни единого изъяна, к ней хотелось прикоснуться и обжечься льдинистым холодом, а на мочке правого уха словно аккуратными чернильными пятнышками были прочерчены три родинки. Профиль его был совершенен, но всё это было ничтожными мелочами, пока он не взглянул на Энрико. У него был какой-то особый разрез глаз, о который можно было — и хотелось — уколоться. Взгляд его был одновременно пуст, но одновременно полон глубиной всей существующей Вселенной. Неестественного янтарного цвета радужки подрагивали, когда он мельком переводил взгляд. Казалось, что прошла одновременно и секунда, и одна огромная Вечность, пока Пуччи не осмелился открыть рот. — Кто ты? — вопрос звучал нелепо, особенно в качестве первого вопроса при знакомстве, но тот, к кому обращались, только коротко ухмыльнулся. — Зависит от того, кто спрашивает. Обычным городским зевакам я говорю, что я — самый несчастный человек в мире, ибо воспринимают меня как бездомного. Этим, — он кивнул в сторону мистера Айса, — Я рассказываю свою историю болезни. Но я вижу, что ты один из посвящённых, которым я могу доверить истинную тайну своего существования. Это не лесть, я легко различаю того, кто достоин, а кто нет. — Я… Достоин? — после короткого монолога спросил Пуччи, едва шевеля языком от восторга и трепета. — О да, ещё как, — на морщинки возле глаз, образовавшиеся от лёгкой полуулыбки собеседника, хотелось смотреть вечно. — Достоин… Быть рядом с тобой? — Именно, — мужчина сложил ногу на ногу. Даже в жалкой и потрёпанной больничной сорочке он выглядел царственно и важно. — Как мне тебя называть? — Зови меня Дио.***
— Ты большой молодец, Энрико. У тебя определённо есть таланты к рисованию, — восторженно квохтала низенькая полная женщина, которая вела арт-терапию, — Это твой сосед? — Да. Это ЕГО физическое воплощение, — Энрико почти что любовно выводил каждую линию, каждый штришок на портрете. — А… Понятно, — она грустно улыбнулась и пошла дальше, проверять как дела у других больных. Небольшую группку пациентов из психиатрической больницы возили на арт-терапию на другой конец города только раз в две недели, и Пуччи каждый день, каждый час ждал этого момента. Когда в холле отделения снова раздастся голос какого-то из санитаров, чаще всего мистера Айса, который как глашатай возвещает об этом знаменательном событии. Когда Энрико рисует, он не слышит ни ЕГО, ни Апостолов, но при этом не ощущает себя одиноким. Он жадно и в немом восхищении смотрит на портрет Дио, выходящий из-под его руки раз за разом и понимает, что это всё, что ему нужно в этой жизни. Ритм дыхания учащается, а сердце слегка трепещет, потому что он понимает: он не один. — Давайте что ли ему бумагу и карандаш в руки почаще, видите какой спокойный, — шепчется с мистером Айсом эта женщина. — Тогда в его жизни не будет никакого приятного ожидания. А вечера он скрашивает чтением самоучителя по итальянскому, — тихо отзывается санитар. — Сегодня я снова рисовал тебя, — шепчет Пуччи в вентиляционную шахту, прикрывая рот ладонью со стороны, будто боясь, что кто-то может прочитать его речь по губам. — Всё это слишком… Материально. Слишком по-человечески. Мне дорого твоё восхищение, Энрико, но ты всё ещё далёк от того, чтобы мыслить как я. Когда-нибудь ты поймёшь: у меня тысяча лиц, и все они правдивы и все они — мои, — Дио отвечает одновременно и по-доброму, и как-то надменно. У него и вправду были тысячи личин, но одна оставалась неизменной. Та, за которую Энрико держал последние капли своего рассудка. Та, которая приведёт его к райским вратам. Он редко когда выходил из палаты. Туалет и умывальник находились совершенно в другой стороне от палаты Дио. Его томило, каждый раз тянуло в «нужную» сторону, но стоило ему сделать шаг — раздавался тихий, но проникновенный голос мистера Айса. «Куда это ты направился, Пуччи? Не мешай соседу отдыхать», — он грустно, но совсем без каких-то лишних негативных чувств смотрел в сторону санитара. Тот просто делал свою работу, а Дио, и вправду, не стоило мешать. — Ты даже не хочешь видеть, как у меня получилось? — А какой смысл? Я верю в тебя, поэтому знаю, что я неотразим на портретах твоего авторства. Я знаю, что ты видишь мою истинную сущность и можешь её запечатлеть, — в утешение ответил ОН ему. — Дио… — Да? — Ты говоришь слова, приятные моему искалеченному сердцу. Я думал, что я — последний, кто остался на пути истинном. Я никогда не допускал мысли о том, что я заплутаю или мои старания не будут вознаграждены, но… Действительно встретить тебя в человеческом обличье — это совсем другой опыт. Лучший в моей жизни, — Энрико слегка замялся, но не позволял проронить себе и слезинки: он должен быть сильным, особенно в ЕГО глазах. — Я встречал много своих последователей, даже частично обаял мистера Айса, но ты… Прозорливостью похожей на твою не обладал никто. Ты абсолютно уникален. Ты достоин находиться рядом со мной. Мужчина зажал рот трясущейся рукой, чтобы не закричать от переизбытка эмоций. Экстаз им ощущаемый не мог сравниться ни с чем. Никто бы не поверил в его историю о том, что тот, кому он молился с самого детства, спустился с Небес только чтобы признать его. Признать достойным. Признать лучшим в своём роде. Прикусив ладонь до отчётливого алого контура зубов на коже, формирующего кровоподтёк, Энрико запрокинул голову к потолку, чтобы жидкий хрусталь из его тёмных глаз не стал течь зря по впалым щекам. — И только ты можешь помочь мне обрести своё место под солнцем вновь, — тон Дио перешёл на более деловой. Кажется, он достаточно долго к этому шёл. — Чем я могу быть для тебя полезен? — правда была в том, что если бы Пуччи попросили свернуть горы ради НЕГО, он бы согласился не глядя. Собеседник зашептал уже совсем тихо и едва различимо. — Рядом есть незавершённая стройка, которая никем не охраняется. С неё я смогу совершить Восхождение. Недалеко от дальней точки ограждения пластами лежат срубы, с которых ограду можно перепрыгнуть. Я знаю, что ты уже окреп и, думаю, осилишь это. Но самой главной проблемой всё ещё остаётся побег именно из здания. Ключи от окон и дверей есть только у санитаров и врачей. Думаю, мистер Айс не будет возражать, если мы позаимствуем один из таких ненадолго. В плане, его обязанности, конечно, включают в себя слежку за нами, чтобы мы не совершали всяких глупостей, но кто он такой, чтобы решать, что глупость, а что — нет? Конечно, просто попросить или взять силой ключ не получится, придётся подключить хитрость. Ты сумеешь его отвлечь, чтобы он выронил ключ, а я, в свою очередь, пожну плоды твоих стараний. Сладкие речи Дио выносили на поверхность весь мотив свободы, о которых Пуччи слышал, когда ОН не знал, что его кто-то слушает. Или… Нет, не может быть такого, чтобы ОН чего-то не знал. Конечно же, ОН даже в период почти бессознательного состояния своего последователя направлял того. Это было так обескураживающе просто, как дважды два, но одновременно в этом прослеживался план, которому сотни, а может, тысячи лет. И даже Энрико, ЕГО ближайшему адепту, не было дано знать его сакрального смысла.***
— Ты веришь в гравитацию, Энрико Пуччи? — перекрикивая ветер спросил Дио. Вытертые бетонные ступени ускользали из-под ног. Кажется, он не останавливался передохнуть ещё с тех пор, как выбил их рук не ожидавшего этого санитара ключ. Дио и вправду как что-то внеземное будто бы материализовался на пороге чужой палаты и подхватил единственный способ отсюда выбраться. Мистер Айс довольно быстро среагировал, но всё же недостаточно быстро, чтобы отвратить Дио от прыжка со второго этажа. Будь у Энрико волосы хоть капельку длиннее — Айс бы ухватился за них и содрал бы с него скальп, так как тот рванулся бы вниз всем собственным, пусть и небольшим, весом. Неизвестно было, как скоро среди персонала больницы поднялась паника, но эти два успешно перемахнули через забор, кажется, уже на силе собственного энтузиазма. В глазах рябило, ноги тряслись от внезапных и резких перегрузок, но не могли остановиться даже на секунду. — Смотря что ты под этим подразумеваешь, — наконец, они выбежали на самую верхнюю лестничную клетку, где ещё не было стен и, пожалуй, никогда там и не появятся. Уже холодный сентябрьский ветер сдувал лёгкую и костлявую фигуру Пуччи так, что он чуть не скатился обратно вниз по лестнице. Казалось бы, в больничной сорочке он бы легко успел замёрзнуть, но холод был последней вещью, которая волновала его сейчас. Дио подошёл к краю платформы, держась за торчащую из неё арматуру. — Подразумеваю притяжение двух и более тел, обладающих массой, друг к другу. Но её можно победить, если развить первую космическую. Раз это уже подвластно даже человеку, то подвластно и мне. Он развернулся, резко схватил Энрико за руку и потащил за собой. — Что… Что ты делаешь? — тяжко пытаясь отдышаться, оперевшись на колени руками, он не ожидал ничего подобного, потому едва ли не упал. — Я хочу взять тебя с собой. На Небеса. Не этого ли ты хотел? — Дио улыбнулся одним уголком рта. У Пуччи от недостатка воздуха до сих пор слегка кружилась голова, но он не боялся упасть. Казалось, у него совсем отключился инстинкт самосохранения, но это было и к лучшему. Ведь он верил в Дио. Верил в НЕГО. У него не было и лихой мысли о том, что они могут не пойти по воздуху, а рухнуть наземь. Не было ни единого образа кровавого нимба вокруг головы, от которой мало что останется. Они обретут свободу. Обретут свободу без лишних жертв. Энрико кивнул. Разбежавшись, они оба ступили в пустоту, камнем сорвавшись вниз.***
— Судмедэкспертиза по психиатрии не показала ничего нового, но также выяснила, что инициатор не находился в психозе на момент совершения преступления. После реанимации, его подержат в карцере под строжайшим надзором, пока его не потребуется вернуть в больницу для продолжения медикаментозной терапии, — в небольшом кабинете толпилось штук двадцать санитаров и санитарок, многие из них зевали: кого-то задержали на работе, вместо того, чтобы дать отоспаться после ночной смены. Им оставалось только надеяться, что после этого собрания их отпустят домой. — Мистер Айс, что вы скажете по этому поводу? — психиатр окинул взглядом фигуру, темнящуюся где-то в неосвещённом углу. Санитар встал и зашёл в поле света сравнительно с ним невысокого торшера. Даже в таком приглушённом свете было видно, как он исхудал, а под глазами залегли глубокие синие тени. Казалось, будто он постарел на добрый десяток лет. Очевидно, что ему уже пришлось ответить за свою ошибку перед руководством, но казалось, что тут ещё и было замешано что-то личное. — Брандо Дио, возраст неизвестен, документов при нём не найдено, через базы не пробивается. Поступил после попытки суицида, которую отрицал: перерезал себе трахею, основные артерии задеты не были. Заявлял, что он Бог, что уничтожит любого, кто его коснётся, бредовый припадок был купирован. Приведён в стабильное состояние через три дня после поступления, но продолжал разговаривать с собой на протяжение трёх недель. Ошибочно было предположено, что он продолжил делать это и по прохождению указанного выше периода времени. Пуччи Энрико, тридцать девять лет, диагноз параноидная шизофрения, инвалидность второй группы по психиатрии бессрочно. Поступил после попытки суицида, которую отрицал: вскрыл вены в остром психотическом припадке, — на этом моменте мистер Айс закрыл журнал, где всё было описано слишком сухо. Конечно, ему полагалось изложить всю ситуацию в форме доклада, но попытка обратить сторону слушателей на себя, покамест, не была пресечена. — Мои слова о том, что я не ожидал, что они что-то замышляли, не стоят и гроша. Но также я не мог этого предположить, — прокашлявшись, начал он, — Моей ошибкой остаётся лишь дрогнувшая тогда рука. Также я не мог прыгнуть из окна следом за ними, но весь персонал был оповещён в течение минуты после побега пациентов. Остальное я могу списать на медлительность специальных служб. Доклад окончен. — Спасибо, мистер Айс, я введу остальных в курс дальнейших дел, — врач не то что бы был удовлетворён рассказом подчинённого, но требовать с него чего-то большего не посмел, позволив ему вернуться в дальний угол, — Как я уже сообщил, Брандо может поступить обратно в любой час любого дня, равно как и Пуччи: последний находится в критическом состоянии с переломами рёбер, позвоночника, трещиной в черепе и тяжёлым сотрясением. От себя добавлю, что будет жаль, если он выживет. В затихшем кабинете зазвонил телефон. Даже врач, сидевший в расстоянии протянутой руки от него, среагировал лишь спустя пару гудков. — Слушаю. Да. Да. Понял, — короткий разговор был завершён облегчённым вздохом, — Новости о Пуччи. Время смерти — 8:56, остановка сердца. Что ж, по крайней мере один из беглецов не будет мучиться. Все свободны. Когда все расходятся, на своём месте остаётся только мистер Айс, кажется, делая своей фигурой тёмный угол ещё чернее. По его лицу невозможно было прочитать эмоции, но ровная спина, которую он держал всегда, ссутулилась до состояния скорбного старика, а широкие плечи опустились вниз. — Хотел бы добавить, что фиксация Пуччи на Брандо — всего лишь порождение больного мозга, но меня это… Удивило. Мне не было интересно, почему первый читает самоучитель по итальянскому, пока не услышал придуманные молитвы на нём. Он обращался не к Иисусу. Он обращался к Богу. Dio. На месте Брандо мог быть кто угодно, и фиксация на нём тоже бы сработала, но раз он назвал себя Богом… Как-то уж слишком много совпадений, неправда ли? — Мы уже ничего не можем с этим поделать, мистер Айс, а конспирологические теории строить — последнее дело, — психиатр устало вздохнул. — На ремиссию Брандо есть надежды? — напоследок сухо спросил собеседник. — Кто знает, я не стал бы загадывать, — дописав посмертный эпикриз, врач закрыл карту.